Альфред Кох - Ящик водки. Том 1 Страница 4

— Нет, я был не пьяный. Я был с работой, но — под следствием. Просто, понимаешь, надо иметь в виду обстановку, в которой я давал это интервью. Надо понимать, где и когда это было сказано и где тогда оказалась Россия. Это была осень 98-го года. Это был Примаков — премьер-министр, который самолеты разворачивает. Это был абсолютно исчезнувший с радаров Ельцин, это было полновластие «семьи», и это была цена восемь долларов за баррель. Восемь! Назовите мне, пожалуйста, страну с такими данными и с полным отсутствием репутации на Западе. У нас была репутация полных типа кидал, шансы на получение инвестиций были действительно нулевые. Скажите мне, какие может видеть перспективы здравомыслящий, спокойный, честный — прежде всего перед самим собой — человек?

— Ну, я не аналитик, но мне казалось тогда, что опять будет совок и вся та туфта, и остаток жизни пройдет зря. Я тогда думал, что вот, десять лет дали подышать — и опять за старое… Мне один товарищ сказал тогда, что хочет сына отдать на журфак. А я ему ответил: «Зачем? Все ведь кончено, нормальных газет больше не будет, а только советские». Все, поиграли и хватит…

— Что я и сказал! Мы уже все видели, но дети-то в чем виноваты?

— Но мы ошиблись, к счастью.

— Ой, ой, ой… Я хочу ошибиться! Давай мы лучше пессимистами будем, а? Я не хочу торопить события. Вот сейчас цена 15 долларов за баррель, и все забегали, уже хотят пересматривать бюджет, потому что в бюджете нижняя граница — 18. Как они его исполнять собираются? Мы же по-прежнему воюем в Чечне, причем амбициозно, все оборонные заказы проплачены, всем зарплату повышаем. Знаешь, легко говорить про реформы, когда у тебя цена 30 долларов за баррель. А когда цена была в наше время восемь долларов за баррель?

— Это когда ты рулил?

— Да, когда мы рулили. Помнишь анекдот, как Хрущев рельсы перекладывал? Сзади убирал, а перед паровозом ставил. Понимаешь? Вот и мы тогда так… Посмотрим, насколько хороши те исполнители, которых нанял Путин для выполнения своей программы реформирования. Сейчас есть великолепная возможность быть испуганным. К тому же тогда, в 98-м году — ну, положа руку на сердце! — у нас не было никаких оснований считать, что президентом станет 48-летний человек. Путина я знаю давно.

По Питеру. Тот же самый Володя Путин. Только, может, более сдержанный, немножко больше дистанция… Но в 99-м с вероятностью 90 процентов президентом становился Примус. На этом Гусинский, кстати, обжегся, он поддержал Примакова и… сам понимаешь. Я тогда в печати выступал с текстами типа «настала пора объясниться». Я не оправдывался, я просто писал: «Ребята, а давайте отставим в сторону неприятность того, что я сказал, давайте проанализируем элемент неожиданности». И дальше начинаю говорить: «А что такого неожиданного я сказал, чего вы все не знали? Что Россия сырьевой придаток — это, извиняюсь, для вас не новость. И она не в последнее время им стала, а всегда им была. Дальше… Русские сами себя сажали». А они что думали, что марсиане их сажали, что ли?

— Ну, видимо, это такая психологическая защита. Из психиатрии известно, что человек должен иметь оправдание всем своим поступкам. Когда оправдания нет, человек просто вешается. Врачи даже советуют психбольным все на кого-то свалить. Пусть лучше латыши, китайцы, белочехи будут виноваты…

— А, понятно. И еще грузины, да?

— Ну и грузины. Пусть будет хоть такая защита. Надо человека утешить, похвалить…

— Извини, не согласен… Есть замечательное слово — покаяние. Без покаяния не бывает прощения. А без прощения не бывает очищения. Пока не покаялись…

— Алик! Я даже не знаю, кого народ больше не любит — тебя или твоего друга Чубайса.

— Кто не любит?

— Здрасьте! Как — кто? Ты про себя читал хоть одно доброе слово в прессе?

— Понимаешь, какое дело… Я не знаю, что там переживает Чубайс — он человек закрытый, мне трудно об этом судить, но я неоднократно говорил — и это не рисовка, не поза, — мне плевать, что про меня пишут. Мать звонит — ой, что написали! Я ее успокаиваю, а сам к себе прислушиваюсь: ничего не чувствую. Ты знаешь, я тебе искренне скажу: мне интересно мнение обо мне очень ограниченного числа близких людей. Для того чтобы в их глазах не упасть, я готов очень много сделать. Я готов убеждать, доказывать, оправдываться… перед людьми, которые для меня много значат. А что про меня думает абстрактная публика с еще более абстрактным журналистским сообществом — мне все равно… Допустим, в газетах пишут, что у меня совести нет. Может, репортеры так думают. Это их проблема. А среди моих деловых партнеров у меня репутация хорошая. Я слово держу, обязательства выполняю: взял в долг — так отдаю. После кризиса многие, которые считают себя порядочными, не расплачивались по абсолютно юридически корректным долгам, банкротились. А я по юридически корректным обязательствам все отдал. Понимаешь?

— Красиво. Но с другой стороны, у тебя нет профессиональной необходимости в любви публики. Ты же не рок-звезда.

— Да. И не народный избранник…

— И ты даже на бульдога не обижаешься? Когда про тебя пишут, что Кох — это бульдог, который проводит в жизнь чужие решения, невзирая ни на что.

— Это хорошо рифмуется, Кох — бульдог.

— Значит, не обижаешься?

— Да я ни на что не обижаюсь. Я даже на туберкулезную палочку (Коха) не обижаюсь.

— Ты помнишь, как я тебя поприветствовал, когда мы с тобой познакомились?

— Помню. Ты сказал: «Привет, коллега!» А я тебя спросил: «Ты что, тоже писатель?» Ха-ха-ха!

— Это было очень смешно, да. Громкое было дело! А теперь ты так про себя говоришь, как будто ничего не было — как будто и дело писателей, и квартирное из пальца высосаны, выдуманы репортерами… Давай-ка вспомним.

— Господи, я так много говорил уже обо всем этом, неужели еще может быть кому-то интересно? Молодой и зеленый, в тридцать три года, я приехал на работу в Москву. Год жил в гостинице, а семья — в Питере. Сам я не мог этим заниматься — я работал full time, двадцать четыре часа в сутки. После мне дали какие-то бумажки, я их подписываю, въезжаю в квартиру в сталинском доме, в бывшую коммуналку, в зассанный подъезд. Через некоторое время мне говорят — «ты эту квартиру украл»… Какие-то инструкции нарушены… Вы, говорят, недоплатили.

— По мне, эта история из всех твоих самая запутанная, но только формально. По сути же тут, мне кажется, все чисто: квартира у министра быть должна — и все. Не будет же он комнату снимать! Или в троллейбусе кататься, как Ельцин перед выборами! А что все-таки с писательским делом?

— А тут чего объяснять? Группа авторов, включая и нас с Чубайсом, написала книжку «Приватизация в России». Каждый получил 90 000 долларов в виде гонорара. Мы их отдали в фонд защиты частной собственности как благотворительный взнос.

— Да? Но ведь тогда даже Чубайс покаялся: виноват, слишком уж гонорар большой…

— Что значит — слишком большой? Я вот потом с ним чуть не поругался. Я ему сказал: вот ты считаешь, что гонорар большой, а я считаю, что он нормальный. Почему большой? Ну почему — большой?!

— Про тебя много писали разного. Из «Газпром-медиа» тебя выгнали за то, что ты 400 000 долларов уже почти украл. Братьям Черным ты продал по дешевке КрАЗ. Инвалида, который воспитывал тебя в Тольятти, ты обидел, обманул его доверие. Ты подставил своего товарища Фишкова, и, когда его посадили, ты смеялся очень неприятным смехом. Что там еще? Ты летал на Барбадос с Кагаловским и там придумал отмывать деньги в Bank of New York. С волошинской фирмой «Интраст» дела делал. Групповым сексом занимался в коммуналке на 1-й Магистральной улице и в ней же принимал наркотики, в частности кокаин. С бандитами подозрительная дружба у тебя какая-то. Потом еще прослушку где-то публиковали, и ты там говоришь, что ты — гомик. А еще, знаешь, ты пьяный все время.

— Не, ну классно? Классно, да? Тебе нравится?

— В целом — неплохо. Читателя развлечь удалось, а ведь это главная задача прессы.

— Вот ты с выпивкой завязал. У тебя что, были проблемы с алкоголем? Пил слишком много?

— Я пить не бросил. Я с удовольствием выпью. Просто не вижу смысла среди недели набухиваться просто так. Никогда не бухал в течение недели. Собственно алкашка мне очень нравится. Очень! Я люблю компании… Водки выпить под настроение… А в последнее время бурбон пью. «Джек Дэниелс», «Джим Бим»; со льдом бутылочку усидеть за вечер — запросто. А не пью просто потому, что решил похудеть. Вот. Потому что 95 кг — для меня это много. Надо согнать до 80. Я занимаюсь на тренажерах, тренируюсь тщательно… На дорожке, на велотренажере, и на лыжном, и на беге — довожу пульс до 150. Я все тесты прошел, у меня сгонка веса начинается где-то после 140 ударов в минуту. А с алкашкой на тренажеры залезать — потом весь день будет сердце болеть, мотор посадишь. Вообще если с похмелья ты залезаешь на тренажер, то мотор начинает колотиться уже на 130 — а это нагрузка, которая не дает аэробного эффекта для похудения. Так что выпил — тогда, значит, с утра забудь про физкультуру… Это первое. Теперь второе. Алкашка вызывает аппетит. А жрать после шести часов нельзя. А пьешь, как правило, после шести, соответственно начинается у тебя жор, и ты в двенадцать ночи сидишь с брюхом, полным баранины. Так что, если хочешь похудеть, завязывай с алкашкой, дядя. Что такое лишний вес восемь кило? Ну, представь, ты на базаре покупаешь восемь кг сала. Это, извиняюсь, слишком… Весь год — и во сне, и днем — таскать на себе эту гирю в сале! И это сало ты не просто как рюкзак таскаешь на себе, через это сало надо еще и кровь прокачать, его надо напитать кислородом — вот тебе и одышка, и наклониться не можешь, чтоб зашнуроваться. С такой нагрузкой на мотор я, типа, сокращаю себе пять—семь лет жизни наглухо. Так что тут дело не в алкашке, понимаешь. Вот ты свой хрен не видишь?