Дмитрий Быков - Статьи из журнала «Русская жизнь» Страница 4

У Надежды Мандельштам есть ссылка на ленинскую цитату, которую я нигде не могу обнаружить. Во «Второй книге» она упоминает российского «философа с неумеренно гениальными прозрениями», доказавшего абсолютность классового подхода; думаю, нет сомнений, кто тут имеется в виду. Этот философ считал, пишет она, что эсхатологические предчувствия — участь погибающих классов. Мысль ясная, по-ленински наглядная и плоская (сходные сентенции есть в работе «О значении воинствующего материализма» 1922 года), — с ее помощью легко отмахнуться от чужих гибельных предчувствий, и именно ею Надежда Мандельштам заслоняется от апокалиптических видений: может быть, пишет она, не эпоха виновата, а моя личная обреченность. Но утешение это ложное, картонная преграда на пути всесметающей лавины: если суждено погибнуть целым классам, ни в чем не виноватым, потому что все действительное разумно, — все явно катится куда-то не туда.

Как-то я спросил у Новеллы Матвеевой: способны ли вы объективно относиться к тем, кто вас недолюбливает, а то и прямо ненавидит? В молодости пыталась, ответила она, но потом задала себе вопрос: с чего бы им меня ненавидеть — ведь ничего ужасного я, кажется, не делаю? И я перестала относиться к ним объективно, потому что они того не заслуживали. Так и здесь: если у представителей целого класса, пусть самого имущего, растленного и изнеженного, появляется сознание обреченности, раз миллионы непохожих людей, объединенных по сомнительному признаку, обречены, — стало быть, катастрофа вселенского масштаба действительно близка.

Ленин и Блок, безусловно, оба принадлежали к этому обреченному классу и несли в себе все черты вырождения российского дворянства. Они по-разному интерпретировали сигналы, которые с одинаковой чуткостью улавливали, но выводы делали схожие: гибель близка, она заслужена, ее надо приветствовать. «Более, чем когда-нибудь, я вижу, что ничего из жизни современной я до смерти не приму и ничему не покорюсь. Ее позорный строй внушает мне только отвращение. Переделать уже ничего нельзя — не переделает никакая революция». Под этими блоковскими словами (письмо матери из Милана, июнь 1909 года) Ленин подписался бы охотно, сделав исключение разве что для «революции»; конечно, Блок в своем отрицании был радикальней, но ведь и он в 1918 году, счастливейшем для обоих, поверил, что явится «нечто новое, равно не похожее на строительство и разрушение» (из письма к Маяковскому).

У них много общего — даже и биографически: дурная наследственность со стороны отца (Ульянов унаследовал атеросклероз и мигрени, Блок — приступы безумия), нежная привязанность к матери, ранний и страстный интерес к литературе, первоначальный выбор профессии, от которой оба отказались (и Ленин, и Блок учились на юристов, но быстро охладели к праву как явной и казуистической условности), германофильство (только Ленин боготворил Гегеля и Маркса, а Блок — Канта, но Гейне нравился обоим), странная и не особенно счастливая моногамия (у обоих случались бурные увлечения на стороне, но брак оставался священен). Боже упаси, я не провожу параллелей между Надеждой Константиновной и Любовью Дмитриевной — хорош был бы Ленин, сочиняющий о Прекрасной Даме, — но некий единый кодекс налицо. (Добавьте слухи о множестве ленинских связей с проститутками; такую версию тиражировал В.Тополянский, пытаясь обосновать ленинский сифилис.)

Кстати, об этом сифилисе: о нем столько понаписано, в том числе и серьезными исследователями — А.Эткиндом в частности — что возражать трудно, хотя никаких клинических данных о блоковском сифилисе уж точно не сохранилось; главный аргумент тот, что его лечили ртутной мазью, но ртутной мазью кого только не лечили — от кожных высыпаний, повышенной нервности, тех же мигреней. Версия о ленинском сифилисе тоже более чем сомнительна, медицинских данных нет; израильский врач Владимир Лернер, опубликовавший статью на эту тему в «Европейском неврологическом журнале» за 2004 год, лишь пересказывает старые слухи о том, что Ленина пользовали сальварсаном. Оппоненты охотно эту сплетню подхватывали: Ленин и Блок в сознании современников оставались столь чисты, субъективно непогрешимы, что надо было обязательно стащить обоих с пьедестала, приписать любой грязный мотив или извращение; Роман Гуль растиражировал бред о том, что под «Ночной фиалкой» в блоковском словаре понимается клитор, что это был его фетиш и к петербургским проституткам он хаживал именно ради его стимуляции; по-моему, эта версия характеризует более Гуля, нежели Блока. Интересно, что обоих страстно, до судорог, ненавидел Бунин — здесь у них тоже соперников не было: к прочим современникам, вроде даже прожженного Ал. Толстого, он был снисходителен. Здесь ненависть дорассудочная, онтологическая, — и, само собой, именно Бунин громче других обзывал Ленина «сифилитиком с зеленой жижей вместо мозга».

Нормальная тактика: самых чистых вывалять в самом грязном. Но симптомы их предсмертных болезней действительно были схожи — и окончательных диагнозов до сих пор нет. С Лениным все более понятно: обширный наследственный атеросклероз, — но как он при таком атеросклерозе умудрялся до марта 1922 года бешено работать, да и в ноябре 1923-го начал восстанавливаться, понять решительно невозможно. Думаю, и Ленин, и Блок — примеры удивительной, редкой зависимости физического состояния от душевной жизни: у обоих все настолько определялось умонастроением, что собственно физические причины отходили на второй план. А симптомы у них были сходные: сначала бешеное, страстное раздражение, приступы неудержимой злобы (вспомним блоковскую дневниковую запись о том, как он беспричинно толкнул маленького мальчишку на улице). Потом — мучительные головные боли, полный упадок творческих сил. Потом — провалы в памяти, забывание слов, глубочайшая депрессия, нервное истощение. Внезапные и необъяснимые скачки температуры. Головокружения, тошнота, резкие боли во всем теле. Наконец — безумие: Блок умер сумасшедшим, никого не узнавая и не переставая кричать днем и ночью, фотографии Ленина с идиотически выпученными глазами и блаженной улыбкой обошли весь мир. Оба умерли от главного в жизни разочарования — оттого что «обманула та мечта, как всякая мечта».

Мне возразят, конечно: а как же ленинские бесчисленные «расстрелять», как же его отчаянная тяга к насилию, разрушению, чуть ли не садизму? Но ведь и Блок ценил человеческую жизнь не слишком дорого, ведь и он, узнав о катастрофе «Титаника», обрадовался, что «есть океан», ведь и у него есть запись о душащей, беспричинной ненависти к буржуа за стеной: «Гнусно мне, рвотно мне, отойди от меня, Сатана». Ведь не Ленин, а Блок написал: «Пальнем-ка пулей в святую Русь, в кондовую, в избяную, в толстозадую». Трудно сомневаться, это его собственные слова. «Интеллигенция и революция» — статья, в которой жестокость смотрит из каждой строчки: где ему было жалеть других, когда он себя не пожалел?

Человек, одержимый идеей «возмездия», всегда начинает с себя — и в случае Блока это вполне естественно, ибо он классический последний представитель рода, плод вырождения; более чем символична его бездетность. Но бездетен был и Ленин — тоже последний, тоже никого после себя не оставивший; и тут-то аналогия может оказаться полезной: его полное равнодушие к чужой жизни диктовалось тем же самым эсхатологическим мироощущением. Блок и Ленин были врожденными максималистами — никаких полумер, гибель так гибель; в этом смысле русский коммунизм был таким же порождением вырождающегося дворянства, как и русский символизм. Блок это понимал — и инстинктивно к нему потянулся, почувствовав, что только большевики сумеют все разнести до основания (были у него и эсеровские симпатии, но он, кажется, не очень хорошо отличал эсеров от большевиков — тут начиналась «политика», которую сам он называл «Маркизовой лужей»).

Гипотетическая встреча Ленина и Блока, скорей всего, не привела бы ни к чему — они бы элементарно не нашли общих тем; но могли бы почувствовать нечто большее, важнейшее, чем любые темы. Ведь и с Леонидом Андреевым Блоку не о чем было говорить, кроме коммунизма или развороченной мостовой; но для символиста главное всегда за словами. По крайней мере, абсолютная человеческая чистота, прямота, бескорыстие — черты, которые могли бы Ленина в Блоке и привлечь, как привлекали в Горьком. Интересно, что он в них обоих, в Блоке и Ленине, видел и подчеркивал эту абсолютную прямоту и честность. Тоже, между прочим, черта вырождающихся или гибнущих классов: «Мы будем гибнуть откровенно».

У Блока о Ленине всего две записи в дневнике: «Ленин ранен», «Ленину лучше». Стихов о нем, в отличие от Брюсова, он не писал — потому что понимал, что не в нем дело: стихия. Ленин тоже терпеть не мог гимнов в свою честь. У него о роли личности было представление адекватное. О Блоке у него нет ни одного высказывания. Что до якобы непосредственной вины Ленина в гибели Блока, это тоже миф: разрешение на выезд в Финляндию было получено, да поздно. В том, чтобы везти Блока в хорошую европейскую санаторию, было не больше смысла, чем в перемещении Ленина под Москву, в Горки. «Противоядие против Цезаря?» — возмущался Калигула. Лечение от истории? От России?