Марина Красуля - Живи, Мария! Страница 4

А Людочка – булочка с маком, бывало, запросится к папке на руки и ластится. У Ваньки от умиления ажно слезы выступят.

Вечерами повадились гулять в парке культуры и отдыха им. Шумилова. Людонька на широких плечах отца сидит, ножки свесив, едет королевишна. Гена за мамкину руку держится, марширует.

В том парке и летний кинотеатр был. Под открытым небом расставлены добротные деревянные скамейки, на массивных чугунных опорах. Сидишь себе, то на экран смотришь, то на звездное небо любуешься – джуда чиройли!3 Картины крутят разные. Некоторые по сто раз смотренные, и все одно – диво дивное! Любила Маруся те походы.

У ворот кучкуется базарчик. Бабки-узбечки торгуют просоленным творогом, высушенным на солнце. Курт – название. Такие кисло-соленые «мраморные» шарики. А еще продают сладкие кирпичики из кунжутных зерен в меду, для малышей – первое лакомство. И узкие газетные кулечки с ядрами абрикоса в комочках соли – к пиву. А то и миндаль – нет-нет да и попадется, но дороже. А еще фисташки, семечки, воздушная кукуруза.

Для стариков насвай предлагают. Это крошево из травы, такое буро-зеленое, типа нюхательного табака. Некоторые любители уважают его не только носом втягивать, но и под язык класть. Сколько ни добивалась Маруся у Ивана: к чему эту гадость пользуют, так и не объяснил, все отшучивался.

Восточный базар без джиды – и не базар вовсе.

В том парке как раз та джида – лох узколистный, дерево колючее, с ажурной кроной, – и произрастала. Листья-ленточки и мелкие плоды покрыты серебристо-белым налетом из звездчатых чешуек. Сами ягоды желтые, отдаленно напоминают финики. На вкус терпко-сладкие, рыхлые внутри. Цветущая джида – самое ароматное в мире растение, дух от нее такой, такой… словами не передать… нюхай – век не нанюхаешься!

Глава 9

А тут откуда ни возьмись напасть. Понятное дело, Ивана по командировкам гоняют, на работе допозна, дежурства с ночи в ночь зачастили, но Маню не проведешь. Все вроде по-прежнему. Так, да не так. Муж в глаза не смотрит, торопыжничает, чуть чего – из дома стрекача.

А на майские, после демонстрации, сели за стол отмечать честной компанией. Наблюдает Маруся такую картину: телефонистка Раечка, хной крашенная, прикатила нафуфыренная, набурмосила морду свою нахальную – губы кумачовые, как переходящее Красное знамя. И гляди, стерва, телепается вкруг Ваньки, подначивает, хихикает. То задницу свою мясистую оттопырит, то титьками пудовыми трясет. А муженек – нет чтобы осадить лахудру, рад-радехонек. Патефон завели, дык он и плясать поднялся. Фокстрот, видишь, тонкая штука, а она, Маня, мол, не умеет, зато Ржавая – мастерица.

Маруська молча сглотнула обиду, узелок для памяти завязала. Думает: «Чего зря огонь жечь, кабы застала в располохе, тада б отдубасила обоих, а не пойман – не вор. Обожду малясика…»

Ночь. Дети спят, милок – на дежурстве. Луна лупоглазая во все щели лезет, колючим светом царапает. А у Мани свербит: с боку на бок, с боку на бок.

Мысли, как черные мухи,

Всю ночь не дают мне покою,

Жалят, жужжат и кружатся

Над бедной моей головою…

Как там касатик труды праведные справляет? Сбегать разве, проведать? Обулась, платок повязала – и в дозор.

В строительном вагончике свет. Заглянула в окошко и не удивилась, сердце чуяло: дежурить – одна услада. Сидит Райка, предобрая, у Ивана на коленях и шурудит в портках. Нетрезвые оба, водкой гретые. Вон недопитая «паллитра» на столе.

Скулить – не Манин характер. Взъерепенилась жена законная и стремительно пошагала домой. Идет, думает: «Кабы любовь напала – ладно, а тут – прости Хосподи! – хто тока ту Райку не жамкал?! Ну, курва, береги лохмы! И ты, Блоха, насмеесься! Не блоха ты, а клоп – мал да вонюч. Все мужики на одну колодку! Не-ет, ругацца не стану, не на ту напали! В овцах – век не ходила!»

В сарае взяла тачку, погрузила точильный станок и топор рядом приладила.

По дороге колеса гладко крутились, а вот по полю тяжко: то завалятся, то буксуют. Манька и волоком, и в объезд, взмокла, не сдается, тащит. Как представит этих двух, так и скрипнет зубами, отдышится и дальше прет.

В это время последняя пуговка на Райке лопнула, ляхи оголились и…

Вдруг зарево, будто молния за окном. Грянул звук: не то рык, не то скрежет. Адово светопреставление – не иначе! Они к окну – ни черта не видать. Пожар, что ли?! Быстрей на улицу! Из вагончика первым вылетает Иван замирает как вкопанный. Не успев затормозить – бумс! – сшибает ухажера Райка ошарашенная.

Луна ощерилась, ухмыляется ртутным светом. Ясно видно фигуру с топором, и фейерверк раскаленных стальных брызг – дж-ж-ж! Камень крутится и целует топор – дж-ж-ж! – искры всполохами. Дж-ж-ж! – металл по металлу мерзко. Дж-ж-ж! – ледяная улыбка. Дж-ж-ж!!! – как заведенная. Пальцем по лезвию для пробы – дзынь! – и снова – дж-ж-ж! Маруся выпрямляется во весь свой росток и со всего маху одним ударом по тачке – хрясь! – щепки в стороны! Молча разворачивается и уходит во тьму.

Утром Иван приплелся с покалеченной тележкой. А Маня? Маня нежная, услужливая, спокойная. О ночном происшествии ни словом, ни взглядом. Тишь, гладь да Божья благодать!

А шалопутную Раиску с той ночи больше не видели…

Глава 10

Трельяж – это вам не грильяж! Хотя как сказать. Приятность несусветная и то, и другое.

Приволок Иван тот подарок к полуночи. Дети спали. Маруся по хозяйству задержалась, носок штопала. (Носок – он в то время еще каким хозяйством был, ценным.) Натянула на граненый стакан и чинила пятку суровыми нитками. Пята отчего-то завсегда слабое место, исторически сложилось.

Блохин сперва зашел сам, хитро улыбаясь, руки затекшие мнет.

– Мань, я тут… того… подарок тебе. – Выскочил за дверь и занес тяжелый деревянный щит. – Во-от… Закрой глаза!

Водрузил осторожно на комод и развернул створки, как книжку-раскладушку.

Маруся глянула, ахнула и оторопела:

– Купил?!.

– Не-е… – хохотнул, – сменял.

И тут она заметила, что он не в сапогах, а в каких-то драных чеботах.

– Какой же ты у меня дурачок!

Подскочила к милому, привстала на цыпочки, дотянулась до щеки – чмок! Обняла крепко-крепко. Слезами измочила рубаху.

Три зеркала ручной работы, соединенные шарнирами, без единого скола, почти без пузырьков. О таком сокровище и не мечтала. Почему? Потому, что не видела никогда…

Не в привычке было рассматривать себя так ясно, подробно, со всех сторон. Вон гляди ж ты, гулька на макушке растрепалась, шпилька вылезла. Поправить. Уши какие-то маленькие, оттянула в стороны, сережки б в них! Губы в трубочку – раз, щеки надула – два, подмигнула левым глазом, потом правым… Зы-зы-зы – выставила зубки…

Он стоял, голодный, уставший, и улыбался…

Она, не отрываясь от зеркала:

– И чего ты меня любишь? Я совсем некрасивая… Кулема какая-то… Смотри: нос-купорос, глазки-замазки, губы-вареники… Ой! А я тебя вижу! Ку-ку! И с той стороны вижу! И с этой! А меня тут пять. Иди скорее, глянь, глянь! А вот так – меня вообще сто человек!

Глава 11

– Принимай, Маня, трофей! – гаркнуло раскатисто.

Маня вскрикнула от неожиданности, столкнула вазу с розами, вода шлепнулась и разлужилась, хорошо – фарфор уцелел.

Ванька стоял, выпятив грудь колесом, улыбка аккордеоном, зубы в ряд, до коренных. Вся запыленная фигура обвешана добычей: две лисьи шкурки, хвост серый, похоже, волчий, на поясе – жирный улар4. В руках что-то странное. Не то зверюга скрюченная, не то охапка веток, не то спицы длиннющие, пестрые.

– Ай! Шалопутный! Куда, куда?! – замахала мокрой тряпкой. Сияя радостью: «вернулся!», зачастила: – Ще полы не домыла! Такой грязнюка, и в комнату мытую прёсься! Дитя дитем – вывозился-то как! Ступай, ступай во двор, я щас, токма у порога притру. Ну вот, наляпал!

Во дворе Иван гордо раскладывал подстреленную дичь.

Маруся – дочу на руки и к охотнику. Иван – обстоятельно и с любовью:

– А вот, Маруся, гуляли мы с товарищем по берегу Чаткала5. Смотри, кого я подстрелил. Думаешь, это кто?

– Ой, мамочки родныя, чудище какое! – присела, чтоб разглядеть подробно.

На земле лежало то, что Ванька в руках держал. Из комка мягкой шерсти торчали иглы, длинные в полметра, будто спицы, какими коврики вяжут. А там, где хвосту быть, – волосы толстые, грубой щеткой топорщатся. А на той волосне – шишки-вздутия, навроде бус.

Ванька скосил глаза, губы трубочкой и вполне серьезно:

– Это, Маня, чертенок. В старого целил, из винтаря дуплетом дал, но тот, опытный ловкач, утикал. А этот, молодой, глупый, зазевался, я ему под хвост и вдарил. Вот шкуру спустил, тебе привез.

Марусенька вскрикнула, всплеснула руками:

– Ирод! Чего же ты наделал?! Теперича на доме беда! Не простит его папаня, тьфу, тьфу, тьфу, не всуе помянут будет, смерти бесового отродья. Ах ты ж, Господи! Матерь Божья! Беда! Беда!

Она так уморительно причитала, так искренне пугано вращала мокрыми глазищами, так дрожала осиновым листом, что Ванька, шельмец, не выдержал и расхохотался.