Михаил Черкасский - Сегодня и завтра, и в день моей смерти Страница 4

Принес ножницы, извлек огрызок своей расчески, пригладил волосы, слитные, скрипучие, скользкие. Дамским мастером быть бы мне, как Лине: не раз, экономя время да рубль, прежде стриг и тебя, и маму. Кое-как полоконно обкорнал и в бумагу (Тамара велела) спрятал. "Зачем тебе, папа?" -- с интересом глядела. Мы и прежде в иной год собирали. Чтобы цвет нам хранили. И все остальное. "Зачем? Маме покажу". -- "Ги!.. а что, разве она не видела?"

Вышел, куда-то побрел. Вот когда я понял черное солнце Григория Мелехова. Черным дегтем растеклось по мостовым, тротуарам. Потом хуже было: лилось желто-белым гноем, но черным было тогда, в тот день.

Вечером сказала Тамара: "Не хочу в Онкологический". -- "Я тоже. Давай Лине позвоним, посоветуемся". И услышал привычно ошпаренное: "Хорошо, хорошо!.. Давай завтра сходим к Зое Ивановне, она онколог и всех их знает".

Пришли. "Ну, вот что... -- горестно выслушав нас, как брассист, разогнала пред собой руками морщинки на скатерти. -- Вы правы, что не хотите туда, на Песочную. Конечно, там отделение новое, детское и специальное, но вся беда в том, что там работают сопляки. То есть, они хорошие парни... -спохватилась коллега парней, -- но опыт есть опыт, тем более, если речь идет о ребенке. Тут вот еще что: там, на Песочной, есть детское отделение, но нет урологического. Оно у нас, на Чайковского. Но у нас нет детского отделения. Зато есть два лучших уролога в городе. Одна в отпуске, а вторая только что вернулась с юга. Фамилия ее Калинина. Я с ней переговорю, но вы и сами звоните, скажите, что от меня. Держитесь!.. " -- проводила меня Зоя Ивановна сочувственным, далеко-далеко понимающим взглядом.

И еще день, другой, третий. Нет Калининой, нет. Вечер теплый, туманный, мы сидим с Линой во дворе онкодома, ведомственного, жилого, ждем, сказали: появится. Мальчишки наяривают в пинг-понг, распаляются, хвастают. А в ушах Тамарин умоляющий голос: "Съезди, постой там, прошу тебя! Мы все тянем, тянем, разве ты не видишь, какая Лерочка вялая, бледная. Ну, давай в Песочную, в Педиатрический, но надо же что-то делать!" Опустел двор, то там, то здесь дрогнет окно, провалится в темноту, залоснится бутылочным глянцем. Вот и гимн отгремел из чьего-то окна. Цок-цок... женщина, высокая, в ту парадную!.. "Давай на лестнице подойдем, -- шепчет Лина и громко: -- Людмила Петровна?.. " -- "Да-а?.. -- пролился сверху приветливый свежий голос. И, уже на кухне: -- Так-к, слушаю вас? -- ловко, с маху, будто пропустив под собой гимнастического коня, уселась на табурет. А глаза наши видят, всегда видят, не закажешь и в страшном. И видел, что с юга, что загар пооблез со скуластых щек, но запястья еще бронзовеют нестерто. Лицо сильное, повадка размашистая, улыбка широкая, вольная, свежая -- ну, такая, какая и должна быть лет в сорок пять.

У меня несчастье... -- Вы больны? -- так вот

отчего она переводила глаза с одного на другого -- кто начнет излагать.

Ох, если б я... хуже: у меня дочь больна. -- и кладу, все

кладу на стол, пока что кухонный. -- Но, понимаете...-- улыбнулась, сузив плечи,-- не вижу, чем я могу быть полезна вам? -- Как? Ведь вы же уролог. -- Хм... Да, но -- ребенок. Там же такое крохотное. И инструмент совсем другой. -- Что же нам делать? -- понуро уронил голову. -- На Песочной нет урологов, в городской больнице онкологов, как же быть? -- размышлялось тоскливо вслух.

-- Да, если бы, конечно, удалось уговорить в городском диспансере...

Это и была та соломинка... Лина за нее, я за Лину...

Мы ведем тебя по Чайковского, и когтит эта улица давним воспоминанием. Года три назад ехал я с тобой на троллейбусе мимо этой улицы. "Следующая -улица Жуковского",-- объявляет водитель. "Чуковского?" -- подняла глаза. Нет, смеюсь, Жуковского, поэт такой был. "Следующая -- Чайковского".-"Чуковского?" -- опять поглядела. А сейчас идешь и не спрашиваешь, смотришь на маму.

Однажды... мы вели дневники, едва ли не с первых дней, и 4 декабря 1960 года, пяти месяцев от роду, стоит Тамарина запись: "Сегодня я пошла в баню, час пятнадцать не была дома. Меня встретила с восторгом, и когда я стала ее кормить, то каждые три секунды отрывалась, чтобы посмотреть на меня и восторженно смеялась громко от радости". Помню, помню: на диване (старый матрас, водруженный на чурки), как всегда в час кормления, расположилась Тамара. На коленях сверточек -- ребенок, откидывается, захлебывается от смеха, приникает к груди и... не может. А Тамара смеется и плачет, головой мотает (руки заняты), стряхивает слезы: "Ну, ешь, ешь, глупенькая, что, что?.. Мама, да? Мама..." -- темно-влажные волосы шатром рассыпаются над беззубым личиком, мокрые полосы на банных щеках, нестерпимо синее пламя глаз.

Счастье видишь, лишь оглянувшись назад. Как почувствуешь, если купаешься в нем. Но в такие минуты захлестывало. Понимал, страшился и мысли о том, что вот это и есть счастье. Лишь однажды (горько вспомнить) вырвалось: "Ну, ты счастлива?" Улыбнулась, подумала, виновато пожала плечами: "Да, конечно... только бы денег чуточку побольше". Когда ждали, говорила раздумчиво: "Если девочка будет, наряжать ее стану". А теперь вспоминается первый год, самый трудный, самый счастливый: "Помнишь, на пуговички у нас денег не было для кофтенки, которую я Лерочке сшила. Со старых рубашек срезала. Как одеты мы тогда были! -- разглядывала давнишние фотографии. -- Смотри, кофта какая. И ты тоже. А доченька... помнишь, когда она только-только пошла, мне и выпустить ее не в чем было. Из ползунков старых штанишки сделала, обрезала". М-да, одеты... а про лица молчим, даже больно их видеть -- так и хлещут каким-то чужим уже счастьем. Толстомордый родитель, мать с лицом озаренным, и ты, человечек.

Широкий лестничный марш, и навстречу, сверху, как ангел-- Людмила Петровна. Ух, ты какая!.. Один взгляд на нее и -- верю! Теперь окончательно. В белом халате, высокая, статная, загорелая, излучает что-то твердое, властное и полетистое. И п осле осмотра: "Ну, вот и мы!.. -- широко, до ушей осветилась.-- Она у вас умница. Ну, вы... Лерочка, иди, погуляй с тетей Линой. Это ничего, Линочка, что я вас так?.." --"Что вы, что вы, Людмила Петровна!.."

Погуляйте... -- сползала улыбка, улыбка онколога. И ушла окончательно вслед за тобой: "Ну!... -- вздохнула. -- Что вам сказать? Я буду говорить прямо?.." --умно блеснули очки. "Да, да!.. Конечно!.." -- дуэтом. И бегло друг другу в глаза. "Опухоль... И -- большая. Очень! Все верно: твердая, гладкая. Похоже, что почка. Хотя и высоковато. Не исключено, что и гидронефроз. Я бы, конечно, прооперировала, но -- ребенок!.." -- "Людмила Петровна!.." -- "Ну, ладно, уж коли пришли, не бросать же вас. Так!.. Есть один путь... -- и уже через час: -- В общем, так -- кладут. Только надо кое-какие формальности. И потом ждать места. И пускай ходит в школу. Чтобы не травмировать".

И настал день рентгена. Это тоже матрешка: и в большом страхе гнездится еще страх. И опять летяще, размашисто ниспускалась на нас по царственной лестнице белым ангелом, улыбаючись, но дрожим уж от этих белых зубов:

-- Ну, скажу я вам -- чудеса!..

"Неужели?!" --не веря ни ей, ни себе, переглянулись с Тамарой.

- Почки... -- развела от стены до стены руки и улыбку

так же. -- нормальные. Никаких изменений!.. -- и разом потухла:-Теперь надо проверить кишечник. Денька два отдохнуть между рентгенами.

А так... ничего не видно?

Нет, это не просматривается.

Звезды просматриваются, это прощупывается. А с кишечником что-то задерживалось. Вдруг из черного хода, откуда выходим во дворик гулять, выбрасывает Зою Ивановну. Бледно-мелкое лицо ее озабочено, темные глаза сумрачны. Но с чем же она? Говорит, что профессор смотрел Леру. Шеф-уролог? "Нет, профессор Малышев. Он тут приезжал консультировать больного, и Людмила его попросила: раньше он был педиатром. Они соседи по дому, она его хорошо знает. -- и вдруг: -- А рентген ничего не показал. Все чисто. Я очень боялась за кишечник". -- "А что, это хуже?" -- "Да. А теперь не знаю, может, забрюшинно".

Калинина тоже озабочена, но другим: "Ума не приложу, кого же пригласить". А дни идут, уже перевалило за двадцатое. И вот: "Ну, я договорилась! С профессором Малышевым. Поверьте мне, с плохим я бы сама не стала. И с детьми он долго работал, а это важно. В общем, дотерпите уж до понедельника. Двадцать пятого. Вы должны заехать за нами на машине и... с Богом!.." -- губы распустились и, будто убежавшее молоко, хлынула улыбка.

Двадцать пятого я работаю. Поменялся. Двадцать четвертое, вечер, тихо, тепло. Скоро можно гасить котел. Только что, осадив такси, прибыла Лина. Вчера она встретилась в театре с Калининой ("устроила" той два билета в Мариинку). Впечатления сыплются из нее сваркой -- обжигают. И какой Малышев (по слухам) хороший, и какое платье было на Людмиле, и какой муж при ней состоял. Одного лишь не додает. Того, что выдаст немного позднее. Там, в театре, метнула Калинина: "Войти мы войдем, а вот выйдем ли?" --"О чем вы, Людмила Петровна?" -- "О чем? А вы что, не знаете про такое слово: неоперабельно. Достаточно прорасти в крупный сосуд и..." -- уж она-то всякого навидалась.