Анатолий Ким - Соловьиное эхо Страница 4

И тогда станет ясно, что человек, имевший душу, сохранится в мире не тем, что он собою представляет, а каким-то мгновенным и ярким отсветом своим, похожим на вспышку выстрела за широким ночным полем. Взорвался и угас комочек огня, прокатился гром выстрела над темными просторами полей, и все стихло — и тот, кто видел и слышал это, может теперь представить себе все что угодно. Летящее над черными лесами удивительное существо с тремя парами белых крыл — словно слились воедино три лебедя. В руках странное летучее существо держит ружье книзу дулом, из которого еще струится дымок. Внизу тихая деревня с золотистыми огоньками окон, робко льнущих к земле. Кто-то вошел со двора в темные сени избы, стукнув дверью. Звякнула крышка бидона. И вмиг исчез летящий над ночным лесом шестикрылый лебедь. Пространство воображения порушилось и перестроилось, в его движущуюся тьму вторглась распеваемая беспечными девичьими голосами песня:

Ой, беда приключилася страшная!Мы такой не знавали вовек:Как у нас — голова бесшабашная —Застрелился чужой человек!

И представляется застрелившийся на ночном поле «чужой человек» — видны только раскинутые его ноги в залепленных глиной сапогах, только эти ноги, верхушки темных тонких травинок да золотое полукольцо далекой луны за ними. И уже не звучит больше во мне песня, я томлюсь, жду прихода тех высоких, соединенных необыкновенным строем слов, которые помогут мне определить наконец истинные границы моей духовной сущности. Я один из потомков Отто Мейснера, магистра философии Кенигсбергского университета, у меня огненно-рыжие волосы. Я вижу вспышку выстрела на дальнем краю ночного поля. И вслед за этим представляю своего легендарного Гросфатера, величественно разгуливающего по небесам, среди звезд ночных. Я благодарен ему за то теплое дыхание, что трепещет сейчас в моих ноздрях, и за эту вечную печать тайны на всем облике им подаренного мне мира, и за петушиный цвет моей головы. Но такая благодарность слишком обыкновенна и проста. Мне хотелось бы постичь самое таинственное, что передается незримыми путями потомку от предка, и на протянутых перед собою ладонях вырастить большую, как дыня, каплю того огня, который вечно бежит по душам человеческим, словно по веткам пламя. И мир людей представляется мне огромным роем самодвижущихся факелов.

Да не забудем, что все, что с нами сейчас происходит, уже происходило когда-то! Пламя человеческой надежды, доброты и любви всегда одно и то же — и дым тревоги, и черный уголь недогоревших страстей, и остывший пепел самозабвения. Только бегут огоньки вселенского пожара по новым и новым веткам, обильно взращенным сырой почвой жизни. И может человек все знать о себе наперед, и опыт многих — ушедших назад в века — запечатан в его мозгу, как мед в сотах; придет время, когда и он вкусит душистую горечь старого меда — подлинное предвидение судьбы и смерти осветит трезвую мысль. Но если женщины растили его в чистоте, а мужчины дали ему честность и силу, то придет к нему, непременно придет подлинная любовь, которая всегда единственна в своем роде. И потому наш Отто Мейснер, который сейчас, допустим, наливает кофе в белую чашечку, может в эту минуту мгновенно предвидеть все, что осуществится в недалеком уже будущем между ним и распростертой на одре болезни корейской девушкой. А пока что он, согнув острыми изломами свои длинные молодые ноги, сидит на корточках и льет тоненькую струйку черного кофе в поставленную на пол фарфоровую чашку.

Глава 3

От той ли чашки кофе, которого возжаждала девушка в минуту, может быть, случайную и быстротечную, но полученного именно в этот нужный момент, или по другой, более глубокой и таинственной причине больная вскоре обрела внимание к жизни, стала требовать еды и через несколько дней жадно пошла на поправку. И счастливый купец Пантелеймон Тян смог теперь в полной мере проявить свое радушие и усердие по отношению к иностранному гостю.

Стояли жаркие, ясные погоды середины лета, хозяин и Отто Мейснер ежедневно уходили с утра на маковые поля, где началась уже надрезка головок. Старик объяснял Отто Мейснеру, сколь важно правильно и с пониманием цели надрезать сочную маковую коробочку, чтобы получить из нее побольше опиумного молока, выступающего из свежей ранки. Обычно делали на одной головке пятнадцать надрезов за весь рабочий период мака, но при известном мастерстве можно найти место и для шестнадцатого молокоточащего пореза — и, показывая, как это делается, загорелый седовласый купец лоснился в горделивой улыбке. Он со всей душевной щедростью делился сейчас простым секретом своего нынешнего благосостояния. А магистр, вытирая завлажневшее лицо платком, рассеянно смотрел на коричневые небольшие руки старика, ловко летавшие вокруг мутно-зеленой головки мака, нанося кривым ножичком непоправимые ранки. Отто Мейснер в этот миг думал о родстве всех живых, воздухом и водою дышащих, с красной или зеленой кровью, земных существ: родстве и взаимном уничтожении их во имя дальнейшего шествия жизни. А я, думал философ, какое место в этом круговращении смертей и возрождений занимаю я, магистр Отто Мейснер? Жестокость неукоснительно отомщается жестокостью: магистр вспомнил потребителей этой маковой крови, расслабленных, безобразных курильщиков опия в притонах Гонконга, которые он посетил ради любопытства.

Возвратившись однажды с макового поля, он сидел во дворе, на теплом камне у колодца, овевал свое обгоревшее лицо взмахами шляпы. Было душно и тихо до звона в ушах. Отто Мейснер подсчитал, что уже около двух недель гостит у купца. Пора было уезжать. В ворота влетела ласточка, мелькнула черным зигзагом над самой землей и взмыла вверх, на мгновение показав кроваво-красную бородку. Все было чужим здесь для Отто Мейснера. Вдруг он заметил недалеко от своих ног, в траве, клубок красных шерстяных ниток. Словно уронила его только что промелькнувшая ласточка: цвет ее пятнышка на горле и этих ниток был совершенно одинаков… Отто Мейснер нагнулся и протянул руку, чтобы поднять нитки, но вдруг клубок зашевелился и уехал в сторону. И тотчас же звонкий девичий смех, торопливый и переливчатый, прозвучал над ним. Философ выпрямился и увидел в раскрытом окне шевельнувшуюся занавеску, поверх которой светлел во мгле комнаты полуовал женского лица с прищуренными глазами и тонкими бровями, вздрагивающими от сдерживаемого смеха. Отто Мейснер узнал Ольгу, младшую дочь хозяина, улыбнулся ей приветливо и приложил шляпу к груди, найдя это наиболее достойным в создавшемся положении. Девушка исчезла, но зато в другом окне магистр увидел ее сестру, на желтом худом лице которой застыла насмешливая улыбка. Отто Мейснер слегка поклонился ей и ушел со двора в свою комнату.

В другой раз, когда он лежал у себя на походной кровати, отрешенно глядя в узорчатый потолок, вдруг мышиный шорох привлек его внимание, и, оглянувшись, Отто Мейснер увидел, как в круглую дырочку, проделанную в низу бумажной двери, просунулась соломинка и начала вращаться. Он тотчас же закрыл глаза и сделал вид, что задремал. С трудом сдерживая улыбку, он вспомнил, что в двери еще утром никакой дырочки не было. Вскоре мышиная возня стихла, и магистр, приоткрыв глаза, заметил лежавшую у порога желтую соломинку. Видимо, мыши надоело тщетно дразнить его и она, протолкнув соломинку внутрь комнаты, потихоньку убежала.

Ночью наш Отто Мейснер долго лежал без сна, затем уснул и увидел то, что будет, что было уже и что навсегда останется вне времени: соловьиный бой в майское тихое утро, когда по часам была еще ночь, но над деревней, над соломенными крышами и серыми купами тихих ветел уже высоко поднялась жемчужная корона рассвета. Муж и жена лежали, слившись юными телами, словно превращенные молниями отгремевшей страсти в единую бегущую струю, то прохладную, то горячую, то замолкающую устало, без движения и всплеска. Страсть в них дремала, но не сами они — муж с женою проснулись в одно и то же время от соловьиных трелей, грянувших за раскрытым окном, и теперь безмолвно внимали птичьей песне, чуткие и всезнающие в этот час — пророки сами себе, судьи сами себе и безукоснительные исполнители собственного же приговора над ними самими. Иногда соловей, оставив свои непостижимые периоды, вдруг принимался щелкать одной лишь звонкой кастаньетой, и эти отрывистые частые щелчки казались звуками торопливых поцелуев. Да, то небольшой счастливый певец, которому просто далась жизнь и песня, радостно целовал восходящее над прохладной тишиною земли огненное божество. Видя солнце со стороны, сам громогласный провозвестник утра в то же время находился внутри него, ибо свет, исходивший от восславляемого певцом божества, тоже ведь был телом солнца — как и воздух, который он пил торопливыми глотками, изливая в него же свою музыку. Те, кто любил, знают главную тайну любви: непомерным блаженством осуществления исчерпывается она, и вроде бы только смерть остается после для них двоих, любивших. Но незримый пока третий строитель любви наплывает из таинственной пустоты будущего, столь похожего на прошлое, и становится близко, наг и высок, соединяя своим существом небо с землею, тлен и цветение, свет с космической тьмой. И тому доказательство я, я — рыжеволосый внук Отто Мейснера, и он знает об этом. Осуществилось, с облегчением думает он, слушая соловьиную песнь. И он словно всегда знал об этом непременном осуществлении и потому мог так уверенно действовать во всех своих проявлениях доброты, щедрости и бескорыстия.