Эдуард Лимонов - Иностранец в Смутное время Страница 4

Усатый, грузный, с пистолетом, сдвинутым не по уставу вперед, к паху, майор совал ему блокнот. Он подумал, что его просят написать при входе в клуб его фамилию и время прибытия, так принято в американских офисах, и написал. Однако за майором его остановил еще милицейский чин с листком из тетради в клеточку. На листке он увидел уже подпись «Вик. Федорова», и только тогда до Индианы дошло, что у него просят автограф. «Я не актер», — попробовал он отказаться, но еще многие милиционеры протягивали ему листки, блокноты и соленовский бюллетень «Запрещено к печати», и он подчинился. Он осчастливил своим автографом пару десятков милиционеров, вовсе не обольщая себя гипотезой, что все они знают, кто он такой. Бюллетень Соленова издается тиражом два миллиона экземпляров. Краснознаменный журнал «Борьба» точно объявляет свой тираж: 980.000 экземпляров. Для приобретения известности у милиционеров в каком количестве экземпляров следует быть изданным? Он не знал цифры. А что если они знают, кто он такой? Он шел за актрисой в шубе и ее советским братом через кишки и придатки клуба, охраняемый милицией, и думал. Мысль начиналась с ругательств «Еб твою мать! Ни хуя себе!» — употребленных в данном случае совсем невинно для выражения степени удивления, потрясения даже тем фактом, что он, Индиана!.. Он, Индиана, выросший в рабочем поселке среди шпаны, криминальный подросток и позднее юноша, мечтавший о карьере преступника, впитавший в себя их, шпаны, взгляды на жизнь, их верования и неприязни, — даст автографы «мусорам»! Он — мусорам. Видел бы все это «Кот»! Индиана качал головой, бормотал нечленораздельные ругательства и с удовольствием уединился бы для того, чтобы осмыслить только что пережитый шок, но их привели в артистическую комнату клуба и познакомили со множеством мужчин и женщин. А сам Соленов, было сказано, давно сидит на эстраде с журналистами и разговаривает с залом, — с пятью тысячами человек. Следует дождаться перерыва, а после перерыва их выведут на сцену. В темноте. Сюрпризом. Так как они почетные гости, и их вызвали двоих, — из Америки, Индиану из Франции, — показать читателям соленовского бюллетеня. При чем здесь актриса? Но ведь еще в первом номере, мсье Индиана, Соленов объявил, что мать Виктории — актриса, и не просто, но великая русская, — Зоя Федорова была убита в декабре 1981 года в квартире дома 4/2 по Кутузовскому проспекту. Выстрелом в голову из иностранного пистолета «Зауэр». И теперь Соленов занимается публичным расследованием, публикуя результаты в бюллетене. Весь советский народ следит за результатами следствия… Индиана понял, что дом 4/2 должен быть видим из окон «Украины». И ему, и Виктории. Каково же ей будет всякое утро глядеть на дом, в котором убили ее мать… Он поискал взглядом актрису. Нашел ее сидящей у низкого стола с чашкой чая в руке. Стол уставлен тарелками с печеньями, бубликами и пирогами. «Хотите подкрепиться?» — спросила его администратор, — женщина с темным лицом. Он отказался.

Соленов встретил их за кулисами в полной темноте. По силуэту, — круглая голова, массивное туловище (дорогу им освещал проводник с зажигалкой, и временами силуэт в глубине сцены за занавесом становился видим), Индиана безошибочно понял, что это САМ. Сам прижал его к кактусовой щеке: «…дорогой, рад тебя видеть, милый!», и оставил для идущей следом актрисы. «Викуля, милая…» «Виленька Токарев, милый», шел последним. Вслед за Соленовым гусиным шагом они вышли на ту, публичную сторону занавеса. Ничто не указывало на присутствие в темноте пяти тысяч русских душ. Приличными детьми они сидели тихо.

Стуча стульями, их разместили среди уже сидевших на сцене. Индиана представил себе, что неправдоподобно, но что если все это соленовская шутка …и зал окажется полностью пустым. Вспыхнул свет.

Шапки, платки, обнаженные головы… Они сидели запертые в хорошо продуманное архитектурное пространство, в 270 по всей вероятности градусов, и в дальней глубине вверху еще градусов 200 балконов. Русские люди. Народ, к которому Индиана принадлежит по праву рождения, по крови. Пригнув к микрофону круглую голову в седой щетине, Соленов, автор 30 миллионов книг, советский Джон Ле Каррэ стал представлять их — своих сюрпризных гостей.

Они проаплодировали Виктории Федоровой. Она встала и поклонилась. Они проаплодировали шумно и энергично Вилли Токареву. И ему, Индиане, иностранцу в черном костюме и остроносых туфлях, объявленному как «наш французский писатель», они проаплодировали. Он встал и расшаркался. Сел… Слово дали уже присутствующему на сцене вполне бодрому старику. Разгребая кучу записок на столе, не спеша, явно наслаждаясь процессом, старик стал отвечать на вопросы, касающиеся советского правосудия. Неизвестного Индиане типа (Чудакова или Щербакова?) слишком слабо судили, считал старик; ему — взяточнику времен Брежнева следует дать больше… Индиана решился посмотреть на них. На его народ. Посмотрел.

Совсем простые русские лица. Баба в белой шапке в первом ряду, соленовский бюллетень в руках. Рядом с бабой — коротко остриженная девчушка, блондинка с мелкими чертами лица, Меховой воротник пальто. Парень в синтетической синей куртке. Лысый мужик. Лица напряжены. Слушают. Смотрят на сцену. Каким они видят его, Индиану? Дорого бы он отдал, дабы посмотреть на себя их глазами. Хотя бы двумя парами глаз. Житель Елисейских полей, иностранец Индиана. «Охуеть можно», — подумал он. Иначе как с помощью ругательства «охуеть», он свою мысль сформулировать не смог. Когда четверть века назад, непрошенный, явился он в столицу Империи с польским черным чемоданом из фанеры, никто не встречал его на Курском вокзале. …Юноша, прибывший покорять Москву, был одет по самой последней харьковской моде того времени. Фигуру его скрывало массивное черное пальто с воротником из каракуля, на голове красовалась грузинского стиля черная кепка «аэродром», на ногах — американские армейские сапоги. На сапоги спускались черные брюки с широченными штанинами. Брюки уходили вверх под черный жилет, а жилет был покрыт пиджаком той же ткани. Белая рубашка стягивала ансамбль воедино. Рубашка была застегнута на пуговицу, плотно зажимая горло. Галстука на юноше не было, ибо галстук противоречил харьковской моде того времени. С Курского вокзала юноша отправился под землей, минуя помпезные станции Московского метрополитена, в центр столицы. Достигнув станции Кировская, поднялся вверх на свет божий, и волоча за собой изрядно вымотавший его силы чемодан, бьющий его по бедру при каждом шаге, прибыл на Главный Почтамт. Здесь, после получаса ожидания под колоннами у входа, он наконец увидел направляющихся к нему женщину свою Анну и друзей Бахчанянов. Анна была направлена им в Москву на две недели ранее. Имевшая в семье из двух репутацию практичной и живой силы, Анна должна была арендовать плацдарм: комнату, откуда должно было начаться покорение Москвы. Оружием, с помощью которого юноша собирался подчинить себе столицу, должны были служить две ученические тетрадки со стихами. Обложки их юноша оклеил синим вельветом… Тетради покоились в чемодане…

Со стороны сцена выглядела более или менее обычно: встреча друзей у Главпочтамта. Мало ли встреч случаются у Главпочтамта всякий день! Но заинтересованное лицо — Индиана, не колеблясь, давно зачислил ее в разряд столь же знаменательных событий, как вступление Д'Артаньяна в Париж или момент, когда после похорон папаши Горио Растиньяк бросает с кладбища Пер-Лашез вызов городу. Честолюбец и столица. Кто кого? Столица сомнет храбреца и откусит ему голову или храбрец наденет узду на дикого зверя и обратит его в зверя домашнего?

В тот свежий осенний полдень они столпились четверо вокруг чемодана, как верующие у символа культа, и решили поскорее избавиться от этого громоздкого объекта, дабы предаться и удовольствиям первого дня столичной жизни. Чемодан решено было отбуксировать на Казарменный переулок, где снимали комнату в деревянном доме Бахчаняны. Продев под ручку чемодана толстую ветвь, мужчины взялись за ее концы…

Ему пришлось вернуться из глубин времени в измайловский клуб, ибо Соленов назвал его фамилию. Взяв две присланные ему из зала записки (Виктории Федоровой прислали пять, Токареву — много больше), Индиана встал и вышел к микрофону на авансцену. Таким образом продемонстрировав свою наглость. Он мог дотянуться до микрофона соседки Федоровой, но предпочел выйти, показаться своему народу. Эти пять тысяч собрались не ради него, но по причине соленовского бюллетеня, повествующего им об ужасных преступлениях, прошлых и настоящих. Они прочли пару его рассказов в бюллетене, и только. Он же, их родственник, сын, брат, их самозваный представитель на никогда не кончающихся ТАМ международных соревнованиях, захотел выйти сам. Смотрите, какой я есть — во весь рост. Не лучше вас, с простонародной рожей, Ванька, курносый нос, скулы, невидный рост, но я им там свою компактную ванькину внешность, там ИМ за границей наилучшим образом преподношу, не хуже чем Стив Маккуин свою преподносил. И от рождения у меня было не больше шансов, чем у вас, товарищи! — захотелось ему закричать. Он знал, что они не любят тех, кто выебывается, но не любят и тех, кто не выебывается. Индиана обнаружил, что очень хочет им понравиться. Спортсмен Индиана, Советский Союз! Ебаный Советский Союз …он клал на меня столько лет, и продолжает класть и сегодня. И приглашен я не Советским Союзом, не Родиной, которая положила с прибором на своих сыновей, но индивидуумом, «паханом» СОЛЕНОВЫМ, атаманом СОЛЕНОВЫМ, мафиози СОЛЕНОВЫМ. Он вспомнил, что ни единый советский журналист не явился на демонстрацию в Нью-Йорке, организованную хуй знает когда эмигрантами (во главе с ним, Индианой), к зданию Таймс. И вспомнил более позднюю обиду, — имперское телевидение отказалось явиться на Первые Поэтри Олимпикс в Вестминстерском аббатстве в Лондоне. Он, Индиана, читал свою поэму о Русской Революции: