Гор Видал - Майра Страница 4

Я пишу это, сидя за своим столом в офисе, который мне отвели в правом крыле главного здания, составляющего, по-видимому, весьма ценный кусок всей собственности. Последние несколько дней я провела, рыская по Академии; я бы сказала, что это невероятно дорогое предприятие, стоящее, надо полагать, миллионы, и половина всего – моя, по крайней мере половина земли, на которой все это находится. Я уже нашла хорошего адвоката, и в ближайшее время он предъявит Баку Лонеру мой иск. Я уверена, что наше дело выигрышное.

В Баке Лонере есть что-то загадочное. Казалось бы, человек столь бодрый и неунывающий, каким он выглядит, и такой жаждущий не может нуждаться в благотворной любви так сильно, как, по его собственным словам, нуждается он. И все же это правда – от него исходит целый океан теплоты, направленной на студентов, причем без всякого разбору, они же, похоже, его просто обожают, даже хиппи, готовые высмеять любого (кстати, здесь весьма распространен жаргон). Вынуждена признать, что я тоже, как ни сопротивлялась, подпала под очарование этого ужасного человека. Однако скоро я подчиню его своей воле. Есть ли среди смертных мужчина, достойный Майры Брекинридж?

Сейчас я сижу а автобусе на пути в Калвер-сити – и в «Метро-Голдвин-Майер»! Мое сердце так колотится, что я не в состоянии даже выглянуть в окно, я боюсь поверить, что на фоне отмеченного нефтяными вышками свинцового горизонта передо мной наконец откроется – как сказочный дворец из детской мечты – Мемориал Ирвинга Тальберга [6] и примыкающие к нему студии, чьи голые (но столь манящие!) стены я изучала по фотографиям двадцать лет.

Опасаясь испортить первое впечатление, я сижу, уткнувшись в записную книжку, которую я с трудом удерживаю на одном колене, беспорядочно записывая все, что приходит в голову, чтобы отвлечься и не перегореть до того волнующего момента, когда Студия из Студий, движущая сила всех мифов этого столетия, возникнет передо мной, как она возникала сотни раз в моих мечтах, и широко распахнет свои двери, приглашая Майру Брекинридж вступить в принадлежащее ей по праву королевство.

Я рождена, чтобы стать кинозвездой, и сейчас я выгляжу, как звезда: шиньон придал форму моим волосам, а макияж от Макса Фактора, любимый макияж Мерли Оберон и других экранных див, сделает мое лицо сияющим даже в резком свете съемочного павильона, где я скоро буду стоять, наблюдая, как снимают очередной дубль. Потом, когда режиссер скажет: «Хорошо, достаточно», – и помощники начнут готовить новую сцену, режиссер заметит меня и спросит мое имя, затем он пригласит меня в студийный буфет и там после салата «Зеленая Богиня» (любимого салата звезд) станет пространно рассуждать по поводу моего лица, размышляя, фотогенично оно или нет, пока я с улыбкой не остановлю его и не скажу: «Есть только один способ узнать это. Проба». Стать кинозвездой – моя сокровенная мечта. В конце концов у меня был уже опыт в Нью-Йорке. Майрон и я, мы оба, снялись в нескольких андерграундных фильмах. Конечно, это были экспериментальные ленты, и, подобно большинству экспериментов, научных или каких-либо иных, они были неудачными, но, даже если бы эти фильмы имели успех, все равно им далеко до настоящего Голливуда, настоящей мечты. Тем не менее они дали мне представление о том, что значит – быть звездой.

Моя поездка тянется бесконечно. Я ненавижу автобусы. Мне нужно купить или арендовать машину. Расстояния здесь огромные, и брать такси стоит целое состояние. Эта часть города с ее грязными бунгало и наполненным смогом воздухом напоминает крысиную нору; мне жжет глаза, они горят и слезятся. К счастью, причудливые неоновые огни и эксцентричные формы здания придают обыденному пространству некий ореол волшебства. Сейчас мы проезжаем забегаловку в виде огромного коричневого пончика. Я чувствую себя лучше. Полет фантазии действует на меня благотворно.

Как быть со студентами? Я провела четыре занятия по пластике (как грациозно двигаться и как садиться, чтобы не громыхать мебелью) и два по перевоплощению (я предлагала им притвориться апельсинами, глотком воды, облаками… результат был, мягко говоря, неординарный).

Хотя я не имею никакого отношения к отделению декламации, я не могла не заметить, какие трудности у многих студентов с дикцией. У ребят тенденция глотать слова, а многие девушки гундосят. Традиции грамотной человеческой речи, похоже, обошли их стороной; не нужно забывать, что они – живой продукт новой эры массовой телевизионной культуры. Годы своего становления они провели у телеэкранов, наблюдая за бесконечно мельтешащими на пространстве в двадцать один дюйм фигурками. В результате они рассеянны и невнимательны и реагируют только на агрессивные ритмы навязчивой рекламы. Очень немногие могут прочесть что-либо посложнее бульварной газеты. Что до письма, то скажите спасибо, если они в состоянии написать свое имя или, как они предпочитают говорить, подражая звездам, «автограф». Тем не менее некоторые несут печать литературного таланта (который никогда не умрет окончательно), свидетельством чему является непристойная надпись на стене мужского туалета, в который я по ошибке заскочила в первый день и увидела над одним из писсуаров большими буквами «Бак сосет». Я бы гроша ломаного не дала за человека, способного на такое, если бы не знала, что ненависть – это единственное, что движет людьми и направляет цивилизацию.

На занятиях по пластике на меня особенное впечатление произвел один из студентов, юноша с польской фамилией. Высокий, с копной рыжеватых вьющихся волос и баками; светло-голубые глаза с длинными черными ресницами и хорошо очерченный рот в стиле позднего Ричарда Кромвелла, так убедительно подвергнутого пыткам в «Похождениях бенгальского улана». Вполне определенное утолщение в промежности его синих джинсов позволяет предположить, что этот парень необыкновенно хорошо оборудован. К сожалению, он сильно увлечен очень красивой девушкой с длинными прямыми волосами (крашеная блондинка), стройными ногами и великолепной грудью, напоминающей Люп Велес. Она умственно отсталая. Когда я попросила ее подняться, она не уразумела слова «подняться», так что мне пришлось попросить ее «встать», чтобы она поняла. Вполне возможно, что и он глуп, но у него хватает чувства самосохранения не говорить слишком много. Когда же он все-таки это делает, то произносит слова с таким замечательным акцентом, что я просто таю.

«Я думаю, мы сработаемся, мисс Майра», – были его первые слова, сказанные мне после занятия. Он наклонился ко мне, глядя сверху вниз прямо мне в лицо, уверенный в своем мужском превосходстве. Он стоял так близко, что я могла ощущать запах его дезодоранта в смеси с табаком и теплой мужской плотью. Однако, раньше чем я смогла найти подходящий ответ, она оттащила его. Бедное дитя! Она не знает, что рано или поздно я заполучу его.

Смогу ли я испытать такое еще раз! Я возрождаюсь, или, как говорят, нахожусь в процессе возрождения, подобно Роберту Монтгомери в «Сюда идет мистер Джордан».

Я сижу напротив французского кафе на Монмартре в задней части «Метро». В прошлом году пожар уничтожил многие из постоянных открытых площадок студии – эти улицы и церкви я знаю лучше, чем когда-то знала район Челси в Манхэттене, где мы обитали с Майроном. Мне очень жаль, что произошел пожар, и я оплакиваю утраченное, особенно улицу в аристократическом квартале Нью-Йорка и очаровательную деревушку в Нормандии. Но, благодарение богу, это кафе еще стоит. Фанерные стены на металлическом каркасе скреплены и раскрашены так аккуратно, что создают удивительное впечатление настоящего парижского бистро, и эти столики и кресла под полосатыми зонтиками прямо на улице. Кажется, в любую минуту здесь могут появиться парижане. Я жду, что сейчас выйдет официант и я закажу ему бокальчик перно.

Мне трудно поверить, что я сижу за тем самым столом, за которым Лесли Карон ждала Джина Келли много лет назад, я могу почти точно воспроизвести в памяти освещение, камеру, звуки, людей; все крутится вокруг одного этого столика, где в лучах искусственного солнечного света Лесли – лицо слишком узкое, но все равно очаровательное, с очень похожими на мои глазами – сидит и ждет своего экранного возлюбленного, в то время как гример слегка присыпает пудрой знаменитые лица.

Из угла, где я сижу, мне видна часть улицы в Карвервилле, где жил Энди Харди [7]. Улица поддерживается в прекрасном состоянии как последняя святыня, каковой она, собственно, и является, как мемориал всему, что было близким и – да-да! – дорогим в американском прошлом, как памятник навсегда ушедшей эпохе.

Несколькими минутами раньше я видела и сам дом судьи Харди с его аккуратно подстриженными зелеными газонами и окнами, занавешенными муслином, за которыми нет абсолютно ничего. Что-то жутковатое в том, что эти дома выглядят совершенно реальными с любой точки на слегка изгибающейся улице, засаженной высокими деревьями и цветущими кустами. А ведь стоит только зайти за дом, как увидишь ржавые железные конструкции, некрашеное дерево, грязное оконное стекло и муслиновые занавески, рваные и запыленные. Время губит все человеческое; хотя вчера вечером, когда я увидела Энн Рутерфорд за рулем остановившейся перед светофором машины, я узнала эти огромные черные глаза и подвижное лицо. По крайней мере держится она элегантно, и я не знаю, что могло бы взволновать меня больше.