Виталий Щигельский - Время воды Страница 4

— Удмуртия? — Генофон поскоблил озабоченно нос. — Это там, где танки производят?

Я опять кивнул, полагаясь на интуицию.

— Думаю, наша еще Удмуртия, держится на карте еще, — скрывая неуверенность, дядя Гена отвел взгляд в сторону. — Удмуртию, наверное, спасли от распада те чудики, которые объявили переворот — Янаев, Павлов и Пуго. Только Удмуртию и Чувашию, больше у них не вышло, народ не пошел за ними. Говно народ оказался. Народ всегда говно был.

— Ну да, а дальше? Они победили?

— Нет. Говорят, план у них был жесткий, как пик Коммунизма, но просрали они план этот, пропили. Пили и смотрели «Лебединое озеро» по телевизору, эстеты хреновы. Их и повязали поэтому. Один Пуго успел застрелиться… До сих пор не могу успокоиться. Давай, накати по одной!

Я налил, и Генофон быстро выпил.

— А Горбачев? — нетерпеливо спросил я, не дожидаясь, когда водка достигнет желудка.

— Что Горбачев? — переспросил Генофон.

— Куда смотрел? Почему допустил такое?

— Туда же, куда и Гайдар, и Сысковец, и Бурбулис… — махнул рукой водопроводчик.

— Сысковец? Бурбулис? — меня разобрал нездоровый смех. — А это что еще такое?

— Об этом не спрашивай, — дядя Гена потянулся к бутылке. — Давай лучше пить.

Дальше мы пили, не чокаясь, без закуски и тостов, не тратя время на праздные разговоры…

Когда водка кончилась, дядя Гена приволок из кладовки бутыль с мутной жидкостью, на горлышке которой раздувался дрожжевым брожением гандон. Он и перевел мои мысли из общественного русла в личное. Закурив для уверенности сигарету, я как можно небрежней спросил:

— Как дела у Жанки? Замуж не вышла?

— Жанка это кто? — Генофона качнуло, и брага хлынула пенными волнами на пепельницу и тарелки с куриными косточками.

— Рыжая из дома через дорогу, — я попытался прояснить обстановку. — У нее ноги чуть-чуть кривые, как у настоящей француженки. Она такие мне письма писала… И я ей писал, даже однажды получились стихи…

— Про любовь? — Генофон отцепился от бутыли и опасно приземлился на край табурета.

— Скажешь тоже, — мне показалось, что я покраснел, — про любовь это у Фета. Я писал на тематику ПВО.

— А она?

— Она больше не отвечала мне после этого, — я загрустил.

Дяде Гене, видимо, не понравилась перемена в моем настроении, он ударил кулаком по столу:

— Загуляла, небось, стерва! Суки они все, известное дело! Но не в пидоры же теперь идти из-за этого. Ты, Витек, вот что: пей давай, пей, легче будет!

Я выпил и тут же пожалел об этом. Домашняя бражка, смешавшись с водкой, никотином и психическими переживаниями первого дня на гражданке, сдетонировала, и я, издав рык раненого слона, опростался на скатерть.

Дальнейшее я помню смутно. Помню, худой, едва достающий до моего плеча, Генофон тащил меня по качающемуся из стороны в сторону коридору. Помню, я очнулся на своем двуспальном диване. Но и с диваном творилось что-то неладное: время от времени он начинал вращаться по сложной неевклидовой траектории. Тогда, чтобы сохранить в голове навигацию, я свешивался с лежака над никелированным тазом (его, вероятно, принес опытный в таких делах Генофон) и выпускал из себя лишний балласт прямо за борт.

Шторм продолжался до утра, а потом вдруг наступил штиль, расслабляющий и приятный, и я заснул, обессиленный неравной борьбой.

В оправдание себе приведу известную историческую справку: во времена античности, в славный период расцвета культуры, философии и демократии, у именуемой патрициями римской знати все пиры заканчивались как сегодня у нас с Генофоном. То есть пережор был не только морально оправдан, но и возведен в ранг общественной нормы.

Глава 3. ПИСЬМО ПРО ЛЮБОВЬ

Я засыпал в темноте и проснулся в ней же. Темнота и невежество — естественное состояние человека от рождения до смерти. Я проспал все утро, весь короткий декабрьский день и очухался поздним вечером. Мне снилось падение. Нескончаемое падение в отцепившемся лифте. Мне хотелось достигнуть дна, но я не мог. Мне хотелось проснуться.

Но, проснувшись, я пожалел, что не сплю. Похмелье было сравнимо с осколочными ранениями в голову и желудок после разрыва бомбы.

— Пить, пить, пить, дядя Гена, — простонал я и постучал кулаком в стену.

Генофон появился сразу, будто всю жизнь работал на пляже спасателем. В тех же мохнатых тапках, но в клубном пиджаке поверх майки. Пиджак ему шел, правда, был слегка грязноват. Одной полой этого пиджака он заботливо укрывал бутыль с недопитой брагой.

— Ну что, дембель, хреново? — сказал он с той нескрываемой радостью, которая не имеет ничего общего со злорадством. — Я тоже к этому говну долго привыкал. А теперь так привык, что без него ни туда, ни сюда.

— Не буду этой дряни, — сказал я, икая, — водички принеси мне, пожалуйста…

— Кто ж водой похмеляется? — возмутился Генофон. — Снова блевать потянет. А бражка мягко поправит. Ты только не принюхивайся поначалу. Нос зажми, и залпом, не глядя!

Я опасался, что стакан мутной жидкости сразу выйдет обратно, но все же попробовал.

Вопреки ожиданиям, брага полностью всосалась сквозь стенки верхнего отдела кишечника, и ни одной капли не досталось печени, настолько было обезвожено тело. Дальше начался сложный процесс спиртового распада, и обычному человеку, такому, как я, о нем известно немного. Попавший в организм спирт стекает в желудок, но попадает в голову, в ту ее часть, где размещается центр удовольствия. Сложное распадается на простое, которое, несмотря на простоту, существенно меняет человеческую природу. Я понял, что жить хорошо. Я почувствовал, что способен совершить маленький подвиг. И заметил, что мой сосед испытывает такие же чувства.

— Дядя Генофон, плесни еще! — попросил я.

— Витя, у тебя запой когда-нибудь был? — спросил он, нахмурившись.

— Нет еще.

— Ну, тогда и не стоит. Лучше иди, погуляй, подыши свежим воздухом.

— Дядя Генофон, отлей с собой для моральной устойчивости. Я пойду к Жанне в гости.

— К Жанне? — в его голосе прозвучало сомнение. — Может, обождешь немного?

— А что, собственно, такое? — спросил я настороженно.

— Ты уже общался с ней сегодня ночью, разговаривал по телефону. А потом сел писать ей письмо. Что, не помнишь?

— Письмо?.. — тут я заметил, что мой письменный стол покрыт смятыми и изорванными клочками бумаги. Еще на столе почему-то стояли мои армейские сапоги. А настольная лампа лежала, причем на полу. — Письмо? С чего ты взял, дядь Ген? — пробормотал я, чувствуя, как щеки меняют окраску. — Может быть, я приводил в порядок бумаги, собирался писать мемуары…

— Ну, мемуары так мемуары, — сосед спорить не стал, но, похоже, и верить не собирался. — Ты помнишь, Витек, где водку-то брал?

— У цыган на вокзале, — ответил я рассеянно. — О чем же я говорил с Жанной, а, дядя Гена?

Тема водки вытеснялась мыслью о Жанне. О Жанне, в коей было так много хорошего, что однокурсники ходили за ней табунами. Жанна предпочитала взлетающие на ходу юбки и гипнотизировала одной своей походкой. Она могла завести в нравственный тупик любого простым цоканьем каблуков. Как и многие, я сразу попался на этот ее прекрасный манок.

Я был неопытен и допускал стандартные ошибки, свойственные маргинальным сообществам наивных романтиков. Дон Кихот, Пьер Безухов, Павка Корчагин — можно перечислять без конца. Вместо того чтобы по-молодецки подойти и помять предмет обожания липкими пальцами, мы ищем окольные тропы, лежащие в интеллектуальных областях, о существовании которых настоящие женщины, как правило, не догадываются. Мы выбираем путь, фактически лишающий нас самых призрачных шансов.

Правда иногда нам на выручку приходит удача. Под удачей я подразумевал ситуацию, когда объект страсти по необъяснимым причинам набрасывается на вас сам. Все произошло на вечеринке по случаю пройденной сессии. В большой трехкомнатной квартире на Восьмой линии Васильевского острова, с которой на время шабаша спешно бежали предки одного из студентов, собралось человек тридцать. Из них восемь девушек. ВУЗ был строго технический, где гендерный баланс сильно искажен и доходит до границы матриархата. Из восьми девиц внимания заслуживали лишь три, по той же понятной причине: немногие девочки в детстве мечтают стать инженерами-электриками и вместо игры в дочки-матери предпочитают рисовать на ватмане схемы электроцепей.

Жанна сидела ближе всего ко мне. Она была подстрижена под Чебурашку, но ее большие ежевиковые глаза блестели озорством. И я боялся той непонятной силы, с которой притягивало меня анатомическое строение ее таза. Логически это невозможно объяснить. Зад наличествует у каждого и устроен он достаточно примитивно: пятьдесят шесть мышц и сухожилий, приделанных к костям и хрящам. Однако исходящие от ее мышц нервные окончания самым непонятным образом замыкались на моем гипоталамусе.