Дженнифер Джонстон - Далеко ли до Вавилона? Старая шутка Страница 4

Первая запись в дневнике Нэнси помечена 5 августа 1920 года. И это, конечно, не случайно, как ничто не случайно в до мелочей продуманных романах Джонстон. С 1919 года в Ирландии шла партизанская война, и ни один английский солдат, чиновник или наместник не мог быть уверен в своей безопасности. Где бы ни находились представители английской власти, их настигала карающая рука повстанцев, членов Ирландской республиканской армии, к ним принадлежит и Энгус Барри, незнакомец, с которым встречается на берегу моря Нэнси. Начиная с июня 1920 года английские войска начали проводить в Ирландии ожесточенный террор и тем самым лишь способствовали усилению национально-освободительного движения.

Комендантский час, случайные выстрелы, окрики солдат на улице, подозрительные взгляды прохожих — все это «родимые пятна» войны. Все это хорошо знакомо Нэнси с детства, все это привычно, как «старая шутка», которую уже не воспринимаешь.

В сознании Нэнси, только что вступившей в свое восемнадцатилетие, настоящая история, та, что рядом, и та, что в книгах, которые она собирается штудировать, поступив в университет, пока еще существуют раздельно. Волнуют же Нэнси совсем другие проблемы, с историей, как ей кажется, никак не связанные. Нэнси твердо намерена стать личностью. Для этого, надо сказать, у нее есть задатки: она очень неплохо образована, начитана, с легкостью цитирует Марло, Шекспира, Свифта, Китса, Йейтса и даже Чехова. В шутливой реплике немного захмелевшей Нэнси в одном из разговоров с Гарри: «Умру, мой бог, умру… голодной смертью» читатель вряд ли узнает остроумно измененную цитату из Томаса Ловелла Беддоуза (1803–1849). Но главное сейчас для нее — разобраться в себе.

Нэнси — круглая сирота. Но если о матери она знает немало: в доме есть ее фотографии, вещи, об отце ей толком ничего не известно. Его имя предпочитают не упоминать. И все же по отдельным замечаниям складывается представление о неугомонном, обуреваемом фантастическими, с точки зрения обычных людей, идеями человеке, которому претил покой, который зачем-то сразу же после свадьбы отправился за границу (туда, кстати сказать, уезжали в те годы многие борцы за свободу Ирландии), о большевике, как его презрительно называет старый генерал.

Поиски отца образуют сюжетный костяк книги. На самом деле перед читателем духовная «одиссея» девушки, ищущей себя. Ей важно скорее понять, как жить, найти ответы на самые важные, самые жгучие вопросы. Поначалу Нэнси собирается «жить надежно» и спокойно, приблизительно так, как тетя Мэри, у которой весь день расписан по часам и «будь хоть трижды день рожденья», если после обеда надо работать в саду, ничто не может отменить заведенный порядок. Поэтому избранником Нэнси становится красивый, но очень недалекий и очень «правильный» биржевой маклер Гарри. Однако постепенно Нэнси начинает осознавать, что порядок не ее удел. Размеренный быт не заменил тете Мэри счастья — ведь у нее, как замечает сама Нэнси, «слез полна душа». Порядок, против которого, внутренне взрослея, восстает Нэнси, воплощает и ненавистная ей красавица Мэйв, в которую влюблен Гарри. Даже музыку, Шопена, казалось бы не терпящего никакого порядка, Мэйв может заставить звучать как-то размеренно и зловеще. И природу, по сути своей не приемлющую насилия, она втаскивает в границы своей аккуратной, стерильной гостиной.

Нэнси же вся — отрицание порядка: она угловата, порывиста, у нее вечно торчит палец из ее старенькой парусиновой туфли. Не случайно Джонстон дала своей Нэнси такую звучную фамилию — Гулливер, связав эту юную мятежницу с «неистовым деканом» Дж. Свифтом, противником всяческого благоразумия.

Нэнси, как Гулливер, непрестанно растет. И Джонстон все время напоминает нам об этом каким-нибудь вскользь оброненным замечанием. Нэнси ощущает свой рост физически: ее пальцам тесно в туфлях, телу — в одежде. Растет она и духовно. И в этом духовном росте сбрасывает ненужную шелуху — учится понимать людей, учится сомневаться, учится делать выбор, учится любить. Нэнси растет, а Гарри, ищущий в жизни лишь тепленькое местечко, считающий мерзавцами всех тех, кто борется за самостоятельность Ирландии, и холодная выскочка Мэйв уменьшаются, превращаются в лилипутов, в жалкую пародию на людей.

Решающим в духовном росте Нэнси становится ее столкновение с историей, которая принимает облик таинственного незнакомца. У Нэнси к нему двойственное отношение. Ей интересно разговаривать с ним, ей нравится ореол романтической таинственности, которым окружена его жизнь. Но, увидев в его руке револьвер, символ ненавистного ей насилия, она всерьез подумывает о том, чтобы сообщить о нем в полицию. Нэнси не хочет верить, что жизнь полна «несправедливости и страдания», что солнце, которое так щедро светило в день ее восемнадцатилетия, часто закрывают тучи, что с врагом надо бороться насмерть. Когда же она принимает правду незнакомца, то готова во всем помогать ему. Передает письмо связному в Дублине, бежит ночью предупредить его о готовящейся облаве.

Нэнси очень хочется верить, что незнакомец — ее отец. И надо заметить, до самого конца книги, даже когда становится известно имя знакомого Нэнси, у читателя сохраняется подозрение, что пришелец — ее отец Роберт, так внезапно исчезнувший из жизни семьи Нэнси. Это ощущение поддерживает старик-генерал, роль которого очень велика в этом повествовании. Этот безумец, которого, как маленького ребенка, опекает тетя Мэри и который постоянно смотрит в бинокль куда-то вдаль, давно живет в собственном мире, где действуют иные, неподвластные реальному времени законы, где внутренний взгляд видит больше, чем взгляд обычный. Когда Нэнси еще ничего не знает о появлении незнакомца в ее хижине на берегу моря, дед вдруг сообщает домашним, что видел на станции Роберта. Никто не воспринимает его слова всерьез. Но ведь он первым заметил на рельсах чужого. И когда английский офицер приходит в дом, разыскивая Энгуса, слова генерала о Роберте уже не кажутся такими нелепыми.

Конечно, Энгус Барри — отец Нэнси, не по крови, но по духу. Прощаясь с ним, Нэнси, совсем не склонная к излиянию чувств, целует его на прощание — как дочь отца.

Незнакомец научил Нэнси главному: жизнь — это постоянный поиск, самое благородное в ней — борьба за свободу родины; человек, как бы тяжко ему ни приходилось, не должен терять надежды, но должен терпеливо выбирать свой путь в жизни, а выбрав, быть верным себе до конца, даже если цена этой верности — смерть.

Смерть, разрушение, уход — постоянные лейтмотивы романа. Умерла мать Нэнси, умер ее отец, умерло немало народу в деревне, скоро умрет дед. Нэнси все время кажется, что и незнакомец вернулся в эти края, потому что смертельно болен и вот-вот умрет. «Умирает» и дом, в котором прожило столько поколений семьи Нэнси. Нет денег на его ремонт, все ценности уже проданы, и дом, как живое существо, должен подчиниться неумолимому ходу времени и перейти в руки нового владельца нувориша-буржуа, отца Мэйв. Недаром еще один дом, который уже постигла участь жилища Нэнси, Джонстон назвала «Вишневым садом».

Живое, постоянное напоминание о смерти, ждущей каждого, о бренности сущего — дед-генерал, без конца выкликающий строчки из какого-то погребального гимна. Но роль деда, как уже говорилось, совсем не так проста в книге. Это безумец-провидец. Он видит то, что не замечают остальные: как Нэнси разговаривает с незнакомым мужчиной, как рыскают вокруг их дома солдаты в поисках Энгуса. И наконец, внешне разрозненные, бессмысленные выкрики деда выстраиваются в единое стихотворение, которое принадлежит поэту Генри Фрэнсису Лайту (1793–1847), автору многих популярных песнопений. Этот гимн становится внутренним эпиграфом всей книги:

Дню нашей жизни краткой близок, близок конец;Ко мне на закате жизни милостив будь, Творец!Все иные опоры шатки, иных утешений нет,Опора убогих и слабых; милостив будь ко мне.

Век земной быстротечен, близок полночный час,Радости наши меркнут, свет покидает нас,Все преходяще и тленно, близок, близок конец.Ты един неизменный, милостив будь, Творец!

Не убоюсь я ворога под защитой твоей руки,Бедствия мне не тягостны, слезы мои не горьки.Смерть, где твое жало? Могила, где твой венец?И в смерти восторжествую, лишь милостив будь ко мне.

В час, когда очи смежатся, дай мне узреть твой крест,Озари мне лучом во мраке путь к сиянью твоих небес,Тени земные сгинут, ночи настанет конец,Ко мне и в жизни, и в смерти милостив будь, Творец!

Эти строки, соотнесенные со всем романом, лишаются сугубо религиозного звучания. Они образно воплощают идею верности идеалу, а это и есть, с точки зрения Энгуса Барри, вера («рано или поздно вы поверите, — говорит он Нэнси, — не в одно, так в другое, хотя бы в себя. Верить можно и не в бога»).