Вячеслав Сухнев - Встретимся в раю Страница 4

Главный редактор, тощий и сутулый, похожий седой эспаньолкой на Дон-Кихота, несколько секунд разглядывал Рыбникова, полную свою противоположность. Полную. Рыбников давно привык к редакторским приступам непонятного ступора и поэтому терпеливо ждал, пока главный очнется. Редактор вздохнул и проскрипел:

— Ты, Николай Павлович, сперва сам попробуй буфетный кофий… А они — иностранцы. Но в одном прав: Надо все сделать по-домашнему, скромно. У меня есть скоч виски. Попроси Машу подняться в буфет — пусть настрогают бутербродов. Ну, там, джюс какой-нибудь, грейпфрутовый, что ли… Икорки баночку, рыбки, омарчиков. Распорядись, батюшка!

Рыбников покатился распоряжаться. Секретаршу Машу он на месте, конечно же, не нашел — курит где-нибудь в отделе. Пока все отделы обойдет — и день, глядишь, закончился…

— Ё-моё! — вспомнил родное чалдонское присловье первый заместитель.

Передоверить ответственное поручение главного редактора Рыбников никому не мог. Поэтому решил отправиться в буфет самолично. Поскольку спецбуфет, где обедала издательская головка, был еще закрыт, пришлось подниматься на шестой этаж в общий зал. Тут змеилась длинная очередь. Рыбников почувствовал себя неуютно под удивленными взглядами редакционной и типографской мелкоты — еще бы, Зевс снизошел с Олимпа на грешную землю… Дожидаться своей очереди в толпе этих усталых и хмурых людей Рыбников не хотел. Как обойтись без стояния в очереди — не знал. Поэтому он независимо подошел к стойке, за которой неспешно ползала тучная баба в драном и несвежем белом халате, и спросил:

— Сигареты есть?

Баба покосилась, вздохнула и ничего не ответила.

— Ага, — сказал Рыбников. — Ну, ладно…

Так же независимо он собирался и улизнуть из буфета, но все испортил проклятый подхалим Чикин, заведующий отделом биржевой жизни, который оказался в голове очереди:

— Николай Павлович! Вам, может, еще что-нибудь надо?

Очередь заворчала, но Чикин самоотверженно огрызнулся:

— Имею право раз в жизни любезность начальству оказать?

— О, Боже, — пробормотал про себя Рыбников.

А Чикин уже пробивался сквозь толпу с дополнительным подносом — сальным и изгрызенным. Делать было нечего: и очередь, и баба ждали заказа Рыбникова.

— Два десятка бутербродов, — попросил он униженно, непонятно отчего. — С креветками там или с икрой… Пять бутылок сока — любого, на ваше усмотрение. Вот и все.

Баба неспешно вытерла руки о свой халат, поправила колпак и завопила неожиданно тонким голосом — на всю столовую.

— Вы из какой комиссии, а?

— Он не из комиссии, — влез Чикин. — Он наш замредактора, первый!

— То-то, гляжу, чужой человек, — сказала баба. — Ну, раз вы первый заместитель, так и идите в свой буфет. Он тоже первой категории. А у нас — второй. Деликатесов не положено.

Рыбников выбрался из очереди, провожаемый хмурыми холодными взглядами. Уши у него горели. Да… Отвык он, оказывается, от демократических щей за годы заместительства! Или щи стали жиже? Господи, а какой запах тут, в столовой второй категории…

По лестнице он спускался бегом, словно ему надавали пощечин и еще обещали. Влетел, как толстая сердитая торпеда, в первый попавшийся кабинет и заорал:

— Найдите мне эту чертову куклу! Кого, кого… Машеньку!

Пока Рыбников вояжировал в столовую второй категории и подвергался унижениям, главный редактор «Вестника» вызвал к себе спецкора отдела биржевой жизни Гришу Шестова:

— Правда, что у вас в отделе балуются китайским вареньем?

— Правда, — повинился Шестов. — Из командировки привезли.

— Ну, побаловались — и хватит, будешь переводить, Григорий, — сделал неожиданный вывод главный.

— С китайского? — удивился Гриша.

— С английского…

— Хорошо, Виталий Витальевич, — уныло сказал Гриша.

Шестов, субтильный холостяк около сорока лет, вернулся недавно с туманного Альбиона, где он по обмену работал в «Кроникл». Вместо обычных контактных линз Гриша носил старинные круглые очки в тонкой металлической оправе и оттого смахивал на меланхоличного, чуть облысевшего филина. Гришу в редакции и звали Совой. По складу мышления он был философом, скорее киником, нежели эпикурейцем, ибо считал, что любой бардак в обитаемой Вселенной образуется, когда люди начинают заниматься не своим делом. Вот почему он не любил служить главному редактору переводчиком. Тем более что в редакционном штате был переводчик со всех европейских языков. Правда, в последнее время от неуемной жажды познания он злоупотреблял гипнопедией и транквилизаторами, отчего косил, дергал головой и путал языки. Однако благодаря неистребимой любви главного к услугам Шестова, штатный толмач мог беспрепятственно спускать свое не такое уж маленькое жалованье в пивнушке на углу Цветного и Садового, с утра до ночи потягивая не такое уж слабое черное чешское пиво.

— Может, лучше Сапрыкина вызвать? — предложил Гриша. — Только что видел — вполне в кондиции.

— То есть еще не на ушах? — уточнил диагноз Виталий Витальевич. — Все равно, Григорий, не надо Сапрыкина… Дело, Григорий, в том, что ты умеешь держать язык за зубами, а Сапрыкин нет. Поэтому проникнись чувством ответственности…

— И законной гордости, — вздохнул Гриша. — Осмелюсь напомнить свое предложение, Виталий Витальевич! Покорнейше прошу подумать о гипнопеде. Через неделю будете лялякать по-английски, как Шекспир. У меня приятель — гипнопед, и дорого не возьмет.

Шыстов слыл в редакции золотым пером, поэтому мог позволить себе несколько вольный тон в разговоре с начальством.

— Я, Григорий, номенклатурный чиновник — первый табельный разряд, — усмехнулся редактор. — Ежели потребуется, гипнопеда бесплатно дадут. Только я не хочу лялякать, как Шекспир, потому что, Григорий, я еще и пожилой чиновник, если не сказать, старый… Мозги высохли. Виски хочешь?

Шестов оглянулся на дверь, непроизвольно облизнулся и сказал, чуть повеселев:

— Натощак… Вредно, Виталий Витальевич. Но раз руководство настаивает…

Редактор, старчески покряхтывая, достал из старинного сейфа бутылку с желтой этикеткой, рюмки и яркую баночку исландской селедки. Гриша начал привычно свинчивать ключ на банке, а редактор прицелился бутылкой в рюмку. Тут ворвался красный и злой первый заместитель:

— Виталий Витальевич! Пора народ на ковер приглашать… Ни с кем сладу нет. Какую-то секретаршу, какую-то фитюльку вся редакция ищет!

— Ну… фитюльку, — усмехнулся редактор. — Присядь.

— Так надо же стол накрывать!

— Где стол был яств, там гроб стоит, — вдруг сказал главный. — Виски налить, Николай Павлович?

И, не дожидаясь ответа, поставил на стол заседаний третью рюмку. Рыбников посмотрел на свет янтарный напиток, понюхал и буркнул, остывая:

— За что пьем?

— За нашу смерть, — сказал главный и подергал свою эспаньолку. — А что — нормальный тост… Пей, Николай Павлович!

Шестов с Рыбниковым летуче переглянулись. Главный это заметил и засмеялся, как палку об колено сломил:

— Небось, судари мои, думаете: аут, выскочил из ума Виталий Витальевич… Мол, сам одной ногой в могиле стоит и нас туда же приглашает заглянуть. Как бы не так. Если кто сбежал с катушек, так это не я, а наши дорогие работодатели. Вы даже не представляете, господа-товарищи, о чем у нас с англичанами речь пойдет… Не представляете! Посему сразу прошу: никаких бесед в коллективе. Народ и так узнает. Но пусть он сначала все осмыслит на уровне слухов и сплетен. Потом плохие новости легче воспринимаются.

— Что же все-таки случилось? — прищурился Рыбников.

Главный редактор долго смотрел в мутное окно, положив руку на ребристый бок кондиционера. Он казался жалким и очень старым. Потом сказал, не оборачиваясь:

— Англичане откупают половину пая нашего «Вестника». Так-то, судари мои. Обещают дать хорошую бумагу, новую технику. Ну и надсмотрщика, какого-нибудь мистера Твистера… И будет он меня учить, как делать современную газету в условиях поголовной компьютеризации, коммерциализации и телевизофрении…

Главный отошел от окна, шаркая, пробрался за свой стол и уселся, сцепив перед собой жилистые руки, покрытые светлым пушком и пигментными пятнами.

— Я, ребятки, уже при Лёне, при Брежневе, редактором был… Слышали о таком? Еще бы! Славная история славного периода, в результате которого мы теперь сидим в дерьме по нижнюю губу. Ехали, бежали… А куда? Куда прибежали? И теперь каждая сука, каждый Шекспир…

Рыбников поднялся и сказал, оглядываясь на безмолвные стены, оклеенные фотообоями с березовым лесом:

— Пойду я, Виталий Витальевич… Прослежу. И вообще…

— А я уже отбоялся, — сказал редактор стенам. — Отбоялся! Вот прошение о пенсии!

Он выхватил из стола какой-то листок и потряс перед застывшими березами, словно стены могли не только слышать, но и видеть.