Максим Осипов - Человек эпохи Возрождения Страница 4

Откуда такая уверенность?

У Лоры очень белая кожа. Насколько он понимает, ей следует реже бывать на солнце. Так что в Землю Обетованную он ее не зовет, и в Грецию, и в Италию. Не съездить ли им в Норвегию?

— Это было бы мило, — отвечает она уклончиво.

Грузинский ресторанчик, прогулка у Новодевичьего. Он каждый раз дарит ей что-нибудь дорогое, гермески всякие, по выражению ее черноволосой подруги. Движение души, он ничего не ожидает в ответ, кто помешает ему быть добрым? Между ними происходят разговоры: что же именно сложно? — Она не станет всего рассказывать. Пианист, дирижер, композитор, автор философских книг, творческая личность — тот, с кем она пела Пуленка, — он не помнит? И хорошо, что нет. — Философских, надо же! — Да, философских, музыковедческих, эротических, в высшем смысле, он понимает? Пишет оперу из жизни царской семьи. Лора исполнит в ней партию Матильды Кшесинской. Готово два акта. — А своя семья у творческой личности есть? — Не одна. Вот уж где сложно, так сложно! Зачем спрашивать? Не ее это тайна, не только ее. — Надо будет выяснить, что за тип, — думает он без ненависти. Ревновать — глупо. Глупо и оскорбительно. Вечное наше стремление — кем-нибудь обладать. Всякий человек — не средство, а цель, — утверждает Евгений Львович.

— Поговорим о другом, — просит Лора. — Чем занимается “Троица”? — вовсе, как она догадывается, не святая.

Почему не святая? То есть, разумеется, всё на грани, но сильно по эту сторону. Инвестициями. Выискиванием слабых мест. Рынок, все решает рынок, рынку надо помочь, путем, в частности, выискивания слабых мест — он надеется, что это понятно, что она осознает первичность экономических отношений. Бедным быть стыдно: если ты беден, то либо ленив, либо талант твой не нужен, а он есть в каждом, талант. Напротив, если ты хорошо зарабатываешь, то сотням, тысячам вокруг тебя — лучше. Он многому учится у нее, но хотелось бы, чтобы кое на что она смотрела его глазами.

— О, — заявляет Лора, — никаких проблем.

Ему хочется рассказать: Роберт, когда посадили Роберта… — Ее лицо изображает сочувствие. — Не поделили кое-что с Обществом венских классиков, МГБ — ясно? Рафаэль научил. Не засмеялась, не поняла. Да она и не слушала. Вернее, не слышала слов, ее мало интересует содержание речи.

Лора что-то мурлычет тихонько. — Приятно, когда внутри непрерывно — музыка? — Ей трудно ответить. Как же иначе? — Она, оказывается, любит народные песни. Чего в них хорошего? На его взгляд, убожество.

— Как в детстве, во сне, когда падаешь, падаешь, летишь, и жутко, и обмираешь от страха, и никак не долетишь до дна, — объясняет Лора. Красиво поводит рукой. Кажется, она в последний раз тогда говорила с ним в полную силу, с отдачей.

В его жизнь уже входят рояль, Рафаэль. Сумеет ли он научиться играть?

— Я ведь не могу ответить, что нет, — отвечает Лора.

Просто, чересчур просто она оказалась в его постели, хотя между молодыми, свободными, физически привлекательными людьми и должно происходить все просто. — Ах, ему это важно? Тогда — конечно, пошли. — А ей? — И ей. Пожалуй, и ей. — Не надо вдаваться в мотивы, в некоторых отношениях женщины сложнее мужчин, это ему известно не только из книжек по психологии.

— Мы поедем с тобой в Норвегию?

— Может быть, да… — она проводит пальцем у него от подбородка — вниз, вниз, до солнечного сплетения, — а, может быть, нет. — О чем-то другом задумалась.

Лора встает, заворачивается в простыню, идет к роялю, в гостиную, трогает клавиши, голос пробует. Снизу контора, нет никого, сверху небо: можно играть сколько хочешь. Играть и петь.

— Откуда рояль?

Он занимается музыкой. Она что же, забыла?

— Ни слова, о друг мой, ни вздо-о-о-ха, мы будем с тобой молчаливы…

— Чего так грустно, Лорочка, Лора?

Теперь ее пение предназначено одному ему. Лора остановилась. Ни вздо-о-о-ха, — поет она немножко по-другому, а потом еще как-то по-третьему. Нашла время позаниматься.

Не поехать ли им в Норвегию?

— Фьорды, гладкая поверхность воды… — Он гладит рояль. Возможно, белый был бы красивее. Белый, как Лорина кожа. Или красный — как ее волосы? Гладит рояль, гладит Лору. Он любит гладкое.

Хороший у него рояль, говорит Лора, очень. Творческая личность довольствуется инструментом пожиже. Что ответить? Только пожать плечами. Лора, по-видимому, считает несправедливым, что у творческой личности нет чего-то, что есть у него. Рояль — только вещь, не надо одушевлять рояль. Ей, к счастью, инструмент не нужен. Она сама — изумительный инструмент.

Значит, в Норвегию… А чего еще он хочет? — О, множество разных вещей! Поскорей научиться играть на рояле, дожать в ближайшее время Ветхий Завет. Каждый культурный человек должен иметь представление. Пусть теперь скажет она. Он ждет уклончиво-изящного ответа, но нет, все просто: ей надо выучиться петь. — Это ясно. — И еще… Еще ей хочется полноты… — Полноты? Непонятно. — Полноты отношений, всего… Пробиться к подлинной жизни. Объяснить понятней она не в силах. Из чего состоит его жизнь?

— Как у всех, — отвечает он, — из работы и отдыха. — Он много, очень много работает.

А ей, разумеется, он понимает, мужа надо иметь, детей, но он должен предупредить: дети его не особенно интересуют. Возможно, что-то изменится, но пока…

При разговоре о детях в его глазах возникает испуг, не оставшийся, как он видит, без Лориного внимания. — О, пусть он не беспокоится, сейчас, сию вот минуту, ничего такого, непоправимого, не случится. — Почему так брезгливо? Они ведь свободные люди.

Утром, почти одетая, Лора смотрит, как он застилает постель. Ровно-ровно, не оставляя складочек. Где он так научился, в армии? — Почему в армии? Он всегда любил…

Он стоит под душем: хорошо бы выйти, и — никого. Лора все-таки отнимает у него массу сил. Он знает, что будет делать: бросится на свежезастланную кровать, повспоминает ночь. Это желание, к его удивлению, сбывается: когда он выходит из душа, то Лоры нет. Ни слова, о друг мой… Ничего, ничего, вернется. Он превосходный любовник, объективно. Она вернется. Однако та ночь оказывается в истории их отношений пока единственной.

И вот теперь, в начале декабря, он стоит у окна, ворон больше нет, и перебирает свои неудачи.

Однажды попробовал выяснить, не мешает ли пению маленький рот. Ему всегда казалось, что певицам требуется большой рот, как пианистам — большие руки. И чего он, собственно, сказал плохого?

Еще спрашивал про кирпич.

— Вокалистки, по-твоему, все — идиотки? — Все, чего он добился.

Но сколько весит кирпич? Его помощник ответил.

— Вот и целуйся с помощником! — А сколько весит кирпич, не сказала.

Вот ведь досада, досадища. Все приставал к ней с расспросами про творческую личность, хороший ли тот любовник, и Лора, рассердившись, однажды ответила:

— Подходящий.

С конца ноября он стал пытаться отвыкнуть от Лоры, как люди бросают курить. Кроме нескольких срывов — в духе пусть он позвонит мне, только наоборот, — все протекало гладко, они уже две недели не разговаривали. Рана подернулась нежной тканью, но сегодня, когда Рафаэль ушел вниз и ему почти удалось договориться с банком — Виктор за несговорчивость прозвал этот банк Мастурбанком, — так вот, когда он собрался было уже заняться с Евгением Львовичем, позвонила Лора, и снова все осложнилось.

Ей нужно с ним повидаться. Интонации цвета хаки. Артистка. И вместо того чтоб сказать, что не хочет он больше видаться, ни видаться не хочет, ни разговаривать, он произносит как можно более равнодушно:

— В субботу, в одиннадцать, на нашем месте, у Новодевичьего?

Все равно получается жалко, заискивающе. Заехать за ней? — Что? Нет. — Она из общежития поедет?.. Ни слова, о друг мой… Отбой.

Спустя полчаса он вспоминает про учителя, неловко вышло. Потерянное время будет Евгению Львовичу возмещено. Зовет Кирпича наверх.

— Не обиделся?

— Чего ему обижаться? Евгений Львович вас уважает.

Откуда Кирпич это взял? Сам он теперь ни в ком не уверен.

— Знаете, как они называют вас?

— Как? Как они меня называют? — мол, давай, говори и иди.

— Человек эпохи Возрождения. И еще — Патрон.

Ничего, как будто бы, страшного. А все-таки — не добавляет. Они, значит, говорят о нем там, внизу, за его спиной.

Вспоминает лицо Рафаэля, когда тот увидел его рояль. “Не по жопе клизма”, — было на этом лице написано, или не знает Рафаэль таких выражений? Знает, все знает, ученый. Энциклопедист.

— Еще что?

— Про музыку я не понимаю, — признается Кирпич, — а Евгений Львович рассказывает интересно.

О чем, о чем он рассказывает? Не умеет Кирпич врать. Ну же, строитель! — Про Николая Второго, про то, что он тоже… — Все ясно. Он тоже. Он тоже — ворон стрелял? Государь-император не только ворон, он и кошек, и петухов. На Кирпича смотреть страшно. А об учителях он был лучшего мнения. Он им платит в конце концов.