Алекс Престон - Кровоточащий город Страница 4

Сидел я там довольно долго. Тянул пиво. Слушал какой-то жуткий джаз да шум машин по лужам за окном. А потом туда зашла девушка. Знакомая. Сьюзи Эпплгарт, помнишь? На курс старше.

— Конечно, помню. По-моему, наши родители дружили. Очень… очень симпатичная. Немного полновата, но милая.

— Ну вот. Села она у стойки, заказала выпивку, а меня и не заметила — я в уголке с глотком пива на донышке. У нее шампанское, и по всему видно, что она жутко счастлива. Через какое-то время заваливает Тоби Пул. Чуточку постарше, чем я помню по Эдинбургу. И вот Тоби подхватывает Сьюзи, они обнимаются, он заказывает себе пиво, и они сидят там рядышком, разговаривают да милуются. Я прислушался. Тоби все толковал про какую-то работу и про фонд, которым, как я понял, его попросили управлять. Потом он ослабил галстук, а она потребовала еще шампанского — отметить это дело.

Когда они ушли, я немного подождал, расплатился и за ними. Перебежал через дорогу, притаился в тени, наблюдаю. Далеко они не пошли. Завернули в «Le Caprice», сели за столик у окна и взяли еще шампанского. И вот стоял я под дождем, смотрел на них и завидовал. Ну почему мне так не везет? С час, наверно, простоял, а потом домой поплелся.

Генри смотрел в окно, и я видел в стекле его неясное отражение. Потом он повернулся ко мне и схватил вдруг за руку:

— Не надо завидовать людям. Они… они тебе в подметки не годятся. Этот чертов Тоби получил место только потому, что его папаша член совета директоров какого-то банка. Вот найдешь работу и покажешь всем этим тупицам, чего ты стоишь. Прятаться в тени — это не твое, Чарли. Не для того ты создан. Может, не цепляться так за Сити? Знаю, деньги там сумасшедшие, но радости ты от них не получишь. Душе эта работа не дает ничего. Посмотри на бедняжку Веро. Она свою ненавидит и совершенно несчастна. Ты этого хочешь?

Я закурил и ненадолго задумался. Генри качал бокалом.

— Тебе трудно меня понять, Генри. Ты всегда был при деньгах. Всегда вращался в другом мире — как наши друзья в Эдинбурге. Мне этот мир был в новинку, и он совершенно отличался от того, который я знал раньше. Сколько себя помню, родители постоянно беспокоились из-за денег. Нет, бедными они не были — скорее, средний класс. Но наличных вечно недоставало, и это действовало им на нервы. Беспрестанно напоминали, сколько тратят на меня и какая это с их стороны жертва. Уроки музыки, новая футбольная экипировка, любая игрушка — все было забавой, без которой всегда можно обойтись. Мама терзалась из-за любой покупки и прямо-таки заламывала руки посреди торгового зала. Уже ребенком я воспринимал деньги как нечто крайне важное, без чего счастливая жизнь просто невозможна.

Распаляясь, я поднялся и принялся расхаживать по комнате, размахивая пустым бокалом.

— А потом я приехал в Эдинбург и оказался вдруг среди счастливчиков, которых деньги никогда не волновали. И жизнь у них была другая — яркая, интересная, увлекательная. Вы с Веро, когда я только познакомился с вами, казались мне такими необыкновенными. Прямо герои романа. У меня всегда все получалось — пусть даже и в такой песочнице, как уэртингская средняя школа. За что бы ни брался, я во всем преуспевал — в учебе, в пьесах, которые писал, в кроссе… Естественно, я полагал, что если только постараюсь как следует, то мне уже никогда не придется тревожиться из-за денег, как родителям. Я хотел быть одним из вас.

Я снова сел. Закурил. Генри вытряхнул из пачки сигарету и долго держал ее, не прикуривая, потом повернулся к черному окну, и я увидел, как вспыхнула, на миг осветив лицо и светлую челку, и погасла спичка.

— Странный ты парень, Чарли. Так беспокоиться из-за будущего… Вот я о нем вообще стараюсь не думать. Я… Признаться, я жутко боюсь постареть. С золотым детством есть одна проблема: из него не хочется выходить. Может, поэтому и взялся за фотографию. Такое чувство, что останавливаешь время, что тебе не надо думать ни об ответственности, ни о старости, ни о болезнях. Мне всего двадцать три, а кажется, почти все уже позади…

Он еще говорил, а я уснул, уткнувшись носом в стол. Смутно помню, что Генри потрепал меня по голове и ушел к себе.

Проснувшись в какой-то момент, я резко выпрямился, стряхнул со щеки крошки. За окном было еще темно. В комнате Веро звонил будильник. Он меня и разбудил. Веро пришлепнула его ладонью, вздохнула и, покашливая, поплелась в ванную. Она работала в большой юридической фирме, занимавшейся реструктуризацией корпоративных долгов. Ей всегда хотелось другого — служить обществу в «Эмнисти» или «Либерти», — но вербовщики на презентации для выпускников умело заманили ее в ловушку, соблазнив приличной зарплатой.

В ту ловушку попали многие наши друзья. Лора и Мехди, наши самые близкие университетские друзья, пара, с которой мы сошлись, когда перестали знаться с теми, у кого не было звонкого титула или трастового фонда, пара, чья крепкая, неброская любовь захватила нас даже в те бездумные дни преклонения перед гламуром. Теперь они жили в Фулхэме.

Их убедили, что бухгалтерская работа — это и есть тот трамплин, с которого два идеалиста-антрополога улетят когда-нибудь исследовать мир. И они купились. Купились на мечту — отпахать несколько лет, а потом посвятить себя изучению племен Калахари, ранних цивилизаций Явы, окаменелостей в предгорьях Анд. Но экзамены, унылая, серая беспросветность мира цифр, складских остатков и инвойсов брали свое. Оба понимали, что каждый день сомнений, колебаний и отсрочки с вступлением в великую неопределенность мира есть заем у будущего. Им платили достаточно, чтобы жить в Лондоне, но недостаточно, чтобы что-то откладывать, и теперь на них лежала печать неудачников, а Мехди со своей наметившейся лысиной выглядел на все сорок пять. Друзья разбрелись, а им осталось только удивляться, куда же, мать вашу, все пропало? Куда ушла надежда?

В то декабрьское утро, ровно в шесть, я, подбежав к окну гостиной, смотрел, как они вместе, взявшись за руки, идут по темной улице — молча, наклонив головы от ветра, и длинный шарф Лоры стелился за ней, как дым из трубы. Я поднялся наверх. Нас всех выбросило на мель, мы все попались в западню, соблазнившись Лондоном и деньгами. Мы все ждали, когда же начнется жизнь.

Я упал на кровать и забылся тяжелым сном.

Часы показывали без десяти одиннадцать, когда я выполз из-под одеяла. Из всех комнат моя была самая маленькая и располагалась рядом с ванной, в задней части дома, над кухней, как будто ее сунули туда в последний момент, не найдя другого места. По общему молчаливому согласию меня освободили от квартплаты на то время, пока я ищу работу. Мне такое положение не нравилось, но мои друзья были щедры во всем, и за это я их любил.

Где-то в кармане зазвонил телефон.

— Алло? Да? Что?

Я получил работу. Звонил генеральный директор «Силверберча», финансового учреждения, о котором я слышал даже в Эдинбурге. Ловкие, хитрые, жестокие, эти дельцы получали бонусы, выражавшиеся числами длиннее телефонных номеров. Директор сказал, что ему понравился мой анархический подход к рынкам, и он решил, что я буду полезен как противовес в команде аналитиков. Мои бухгалтерские и счетные навыки требуют доводки, но они меня подтянут. Получать я для начала буду 22 000 фунтов в год плюс премиальные. Смогу ли быть на месте в понедельник к восьми? Да, да, конечно, смогу. Конечно. Разговор окончился, я раздвинул шторы, явив мир, обновленный ночным снегопадом. От яркого света заслезились глаза. Я вскочил на кровать, я прыгал и смеялся. Привлеченный шумом, в комнату вошел Генри — волосы торчком, под кимоно полосатые «боксеры».

— Ты получил работу? Я был уверен. Отметим.

Он обнял меня за плечи и не отпускал, пока мы не сошли вниз по узкой лестнице. Плюхнулись на диван, и Генри открыл бутылку скотча. Золотистая струя хлынула в рот, пролилась на грудь. Он и сам приложился к горлышку, после чего передал бутылку мне. От виски защипало обветренные губы, в животе потеплело. Так мы и провели день — пили, смотрели телевизор. Я понемногу свыкался с мыслью, что получил работу. Что смогу теперь платить за квартиру. Отвечать на незнакомые звонки, не боясь, что это хмурые крепыши, нанятые «Америкэн Экспресс». Первым делом я позвонил Веро. Не родителям, не кому-то еще. Она обрадовалась не меньше меня. Сначала ответила полушепотом — сидела в библиотеке. Потом, услышав новость, вскрикнула, и я представил, как посмотрели на нее коллеги и как она подпрыгнула от восторга.

— О, Чарли… Это же чудесно. Я так тобой горжусь. Боже, в «Силверберче» от желающих отбою нет. Все хотят там работать. И надо же, тебя взяли именно туда. Я так и знала вчера, что нам будет что отметить. Люблю тебя.

Она повторила это еще много раз — что любит меня. Мне это не очень понравилось, потому что раньше, когда мы встречались, она никогда ничего такого не говорила. И только когда наши отношения стали платоническими, в ее лексиконе появились слова любви. Поздно вечером Веро на цыпочках пробралась в мою комнату, прошептала что-то, поцеловала меня в лоб и, выходя, тихонько притворила дверь.