Василис Алексакис - По Рождестве Христовом Страница 4

Уходя, мы снова прошли мимо выставки слепков.

— Один досократический философ по имени Клиний на вопрос: «Когда мы должны влюбляться?» ответил: «Когда захотим страдать».

Он заговорил со мной снова, только когда мы вышли из здания.

— Есть работа одного немецкого археолога о Халкидике, там много говорится и об Афоне. Может, ты ее найдешь в библиотеке Геннадиоса. Если пойдешь туда, спроси Георгию, она моя подруга.

«У него повсюду подруги». Он все еще держал в руке свой билет. Потом направился к автостоянке, а я — на конечную остановку автобуса. Дождь прекратился. В пути я задремал. Вдруг мне показалось, что уже пора сходить; я резко открыл глаза, но было еще рано. И тут мне пришло в голову: интересно, почему это Везирцис поехал в Патрас автобусом, а не на своей машине?

2.

Монахи не думают, они молятся. Их ремесло — мольба. Во всяком случае, это их главное занятие. Иногда они молятся даже ночью, особенно когда бесы одолевают. И не два-три беса, а целые легионы. Их вид ужасен: они лысые, покрыты свиной щетиной и жутко воняют. Вы и опомниться не успеете, как они схватят вас за половые органы. Предполагаю также, что они маленькие.

Самая простая молитва сводится к просьбе: «Господи Иисусе Христе, помилуй мя». Желательно, хотя бы в первое время послушничества, твердить ее постоянно, задерживая дыхание как можно дольше (между двумя вдохами должно поместиться не меньше пяти молитв). Преимущество этого упражнения в том, что оно освобождает ум от всякой мысли. Бог не любит философию. «Он разгоняет мысли, как легкий ветерок», — отмечает в своих письмах старец Иосиф. Что он еще рассказывает? Часто плотское желание отступает только под ударами: «Возьми палку и с силой бей себя по ляжкам», — советует он. Очищение души дело непростое. Оно требует молитв, побоев и строжайшей диеты.

Иосиф отвергает все жареное, а также мясо, соленую рыбу, соусы, соль и спиртные напитки. Зато одобряет рис и сушеные овощи, сыр, яйца, сардины и оливки, хотя, разумеется, в очень малых количествах. Сам он временами вообще ничего не ел. «Вот уже сорок дней, как я ничего не ем». В томе переписки старца есть и его фотография. Это изнуренный человек с впалыми щеками и следами тяжких испытаний на лице. За его спиной видна лестница, приставленная к большому дереву. Может, он и жил на нем? «Моя жизнь была полна страданием и болезнями». Когда у него обнаружилась болезнь, он отказался вызвать врача, даже когда ему всю левую сторону тела парализовало и стало очевидно, что «смерть близка». За врачом сходили другие монахи, без его ведома. Ему пришлось вытерпеть пятьдесят уколов и пролежать без движения пять месяцев, чтобы поправиться. Медицина ни для кого не хороша: одной монахине, которой была необходима срочная операция, он советует отказаться от нее. «Оставь все в руках Господних», — написал он ей. Болезни — испытания, ниспосланные Богом. В силах ли врачеватель воспротивиться Божьей воле? Нет, конечно. Идем дальше.

Тот, кто принимает решение поселиться на Святой Горе, должен перестать не только думать, но и вспоминать. Надо забыть своих родителей, свою семью. Кровные узы тут отменены. Иосиф с отвращением говорит о материнской крови, которую называет «нечистотой». Избавившись от собственных мнений, соискатель обязан слепо повиноваться своему наставнику, старцу, который обычно и впрямь старик. Чтобы быть принятым на Афоне, нет нужды сдавать экзамен: достаточно уметь подчиняться. Иосиф именует послушников «слугами» или даже «рабами». Старцы с ними не слишком-то церемонятся: оскорбляют, унижают. Так они учат их избавляться от эгоизма, заставляют осознать, что они — ничто. «Мы всего лишь прах и грязь», — пишет Иосиф на стр. 76. На стр. 409 он удивляется, как Богу было не противно месить эту мерзкую грязь, из которой Он нас вылепил. Разумеется, мы должны быть Ему безмерно благодарны.

Неожиданно для себя я обнаружил в посланиях Иосифа заповедь «Познай самого себя», авторство которой приписывают Фалесу. Но в отличие от философии, которая считает, что познать самого себя под силу отнюдь не всякому, для доброго монаха нет ничего проще, поскольку «мы — ничто». Бог дал нам все, Он же все у нас и заберет. Такой вот безжалостный к должникам заимодавец. Его не трогают слезы, которые монахи льют в три ручья. Их подушки вечно мокры. Один из них так плачет при молитве, что земля под его ногами превращается в грязь. Иосиф полагает, что Бог вполне мог бы уничтожить «непокорного дьявола», который «терзает все человечество», правда, избегает задумываться, почему же Он этого не сделал. Старец полагает, что религиозное чувство рождается из страха Божия. Нарисованный им Господь так же неумолим, как ужасный Бог Ветхого Завета.

К счастью, есть милосердная и снисходительная Пресвятая Дева, чье имя Иосиф не может помянуть без умиления. Ее икона притягивает его, как магнит. Он не устает лобызать ее. Порой Богоматерь является ему во сне и целует его в ответ, а Божественное Дитя ласкает ему лицо «своей маленькой пухлой ручкой». Он не только не боится смерти, которая избавит его от тягот монашеской жизни — «все мое тело сплошная рана», — но даже спешит умереть, чтобы встретить, наконец, Деву Марию. Она ждет его, вся в белом, как новобрачная, источая дивное благоухание, лучезарная, как тысяча солнц, окруженная золотыми цветами и птицами в радужном оперении. Ни на одной византийской иконе Пресвятая Дева не изображена в белых одеждах.

Иосиф умер в 1959 году. Его письма были опубликованы двадцать лет спустя монастырем Филофей. Этот смиренный человек, который подписывался «ничтожный Иосиф», не лишен, однако, претензий, свойственных руководителю. Его наставления обращены, в основном, к монахам и монахиням, но также и к некоторым мирянам. Окончив всего два класса начальной школы, он пользуется особым языком, который, видимо, перенял на Афоне — из прочитанных там книг и общаясь с тамошними обитателями. Разговорный язык своего детства, то есть современный греческий, он забыл. Пытаясь придать своим речам некоторый вес, использует удивительные обороты: пишет «получить волнение» вместо «испытать волнение», «дать беспокойство» вместо «причинить беспокойство». Потеря крови становится у него «излитием крови». Особую слабость он проявляет к старинному глаголу adolescho, непринужденно придавая ему смысл «быть занятым чем-то», тогда как на самом деле он означает «разглагольствовать», «утомлять болтовней».

Итак, я взялся за работу. Правда, с досократиками мне дышится легче, чем с монахами. Пока я копался в книге Иосифа, мне не раз хотелось открыть окно. Но Навсикая, возможно, воспримет ее иначе, может, ее поразит простодушие автора. Однако не думаю, что она одобрит его привычку лупить себя по ляжкам. И поверит ли она его утверждению, что рука Марии Магдалины, хранящаяся в монастыре Симонопетра, остается теплой «как живая»?

Чтение стихов Симеона далось мне гораздо легче. Они такие короткие — каждое всего в две-три строфы — что обезоруживают любую критику. Похожи на птиц, которые упархивают, едва к ним приблизишься. Парадоксально, но язык этого перуанца гораздо живее, чем жаргон греческого монаха. Как он добрался до Афона? Сел на корабль в Лиме, пересек Тихий и Индийский океаны, а потом через Суэцкий канал в Средиземное море? Симеон говорит, в основном, о природе. Предполагаю, что он смотрит на нее как на Божье творение: «Неуловимая / роза / красы незримой». На обложке его книги изображен лимон какого-то необычайно яркого желтого оттенка. Он любуется цветами, упивается запахами тмина, розмарина, базилика и, как святой Франциск, внимательно прислушивается к пению птиц. Птицы — щеглы, воробьи, дрозды, малиновки, ласточки, трясогузки — его самые дорогие друзья. Он живет в маленьком раю, хотя ему там довольно одиноко. Быть может, он потому и немногословен, что ему просто не с кем говорить. У меня чувство, что Иосифу его стихи совсем не понравились бы. «Как не испытывать желанья?» — недоумевает Симеон весной. Его сборник был опубликован не на Афоне, а независимым афинским издателем[2]. «Любовь светоносна», — отмечает он в другом месте. Но нигде не упоминает Пресвятую Деву. Быть может, вопрошая «Когда же ты придешь?», он думает вовсе не о Ней. Жизнь, которую он избрал, повергает его порой в растерянность: «Один в своей келье / скорблю и печалюсь, / чего я ищу?».

Тем не менее у этих двух монахов, есть кое-что общее: оба крайне сентиментальны. Симеон тоже много плачет, плачет в своей келье, плачет ночью под звездами: «И человек, и небо / вместе плачут». Как и Иосиф, он часто повторяет слово «боль». Быть может, это слово больше всего подходит Афону, открывает все двери.