Евгений Гришковец - Другие Страница 4

— Это какая падла там вякает?! — крикнул наш офицер — Я тебе твой поганый язык в гудок забью! Пошли, — сказал он нам и зашагал к ближайшей сходне с надписью «Гневный».

На палубы всех кораблей уже снова высыпала толпа. Звучали смех, крики и свист. А я был в каком-то бессознательном состоянии, я только слушал, смотрел и фиксировал. Когда я шёл по трапу на корабль. В первый раз в жизни на большой боевой корабль, я уже был близок к обмороку. Казалось, я уже не могу больше получать дополнительные впечатления и информацию, уже всё…

Я шёл предпоследним. Мы шли вереницей по узкому деревянному трапу… И вот трап закончился, и я шагнул на железную палубу. Мой ботинок, на который намёрз и налип снег, скользнул по палубе. Я чуть не упал.

— Привыкай! — крикнул кто-то, — Не корова на льду.

Нас повели по кораблю с кормы на нос. Мы шли по левому шкафуту (это я потом узнал, что это так называется). На меня обрушились запахи. Мы шли вдоль левого борта, и нас обдавало паром, жаром и запахом солярки. Из каждой двери и иллюминатора вырывались эти запахи и жёлтый свет. Мы шли, и из каждой щели звучало.

— Откуда, братцы? Из Саратова есть?

— Алё, из Казани кто-нибудь есть?

— Смоленских нету?

Мы прошли очень много метров, но корабль не заканчивался. Вдруг нас завели в одну из дверей, нас ослепил яркий свет, и мы стали спускаться по лестнице (все лестницы на корабле называются трапами) куда-то вниз. Внизу горел тусклый свет, было душно, жарко, и пахло большим количеством не очень тщательно отмытых молодых мужчин. Мы увидели койки, висящие с одной стороны на цепочках, а с другой стороны — прикреплённые к стене (переборке, так называются на корабле стены). Койки были в два яруса. На всех сидели и лежали моряки. Многие были с усами. Плечи многих украшали татуировки.

—Оп-па! Кого мы видим! — услышали мы. Интонация была такая, к которой мы уже привыкли.

К нам подошёл старшина, одетый по форме и с повязкой на руке.

— Садитесь, раздевайтесь, и будем говорить — сказал он тоном, в котором чувствовалась даже не сталь, а стужа Антарктиды. Мы сели. — Ну-у-у. Откуда прибыли?

Молчать тут было уже нельзя, и мы сказали, точнее, кто-то из нас сказал.

— Так вы чё, из учебки что ли? — разочарованно сказал вахтенный старшина. Мы подтвердили.

Было такое впечатление, что все страшно огорчились. А огорчились они тому, это мы узнали и поняли существенно позже, что мы уехали из дома уже больше полгода назад. То есть мы были, как несвежие газеты. Конечно, газету полугодовой давности можно полистать, но без особого удовольствия и уж совсем от нечего делать. От нас свежих новостей о гражданской жизни получить было трудно. Да и мы тоже уже мало чему удивлялись, мы были усталыми, и на нас производить впечатление было не интересно.

— Из Красноярска кто-нибудь есть?

— И Туапсе?

Земляк, среди нас нашёлся только уроженцу Тюмени. Парень из Тюмени, большой и сутулый, увёл своего земляка куда-то в угол и стал с жадностью узнавать его адрес, школу, имена знакомых и пр. Было слышно, с каким наслаждением они называли друг другу называния знакомых улиц…

— Нам сказали, что вас надо покормить — сказал старшина с повязкой — что вы, мать его, голодные! Мы, конечно, вас накормим, если вы потерпеть не можете. Я пойду, принесу вам поесть, потом помою за вами посуду. Потому что вы здесь пока ниху… ничего не знаете. Вы этого хотите? Вы потерпеть до утра не можете? — он уставился на нас самым иезуитским образом и ждал. Мы хлопали глазами и молчали.

— Ага! — продолжил он — Значит, я должен пойти, разбудить кока, старшину первой статьи Джумагазиева, который устал за целый тяжёлый день, а ему с пяти утра снова готовить? Значит, вы хотите, чтобы я разбудил усталого человека, который отслужил уже два с половиной года и сказал ему: «Эльдар! Тут пришли молодые люди, очень хотят есть, накорми их как можно скорее, а то если их не покормить, то они пожалуются на тебя.» Вы этого хотите? То есть, хотите жрать, аж совесть потеряли?

— Да нет! Мы… — начал было я.

— Да что нет, карасина?! Жрать-то хотите? — продолжал дежурный старшина.

— Чё ты, Терёха, к ним цепляешься. Нормальные пацаны, — сказал, слезая со своей койки, усатый моряк, широкоплечий, как краб. — Щас хлеба и масла найдём, чаю запарим, пусть пацаны отогреются. Видишь, их и так задрочили уже, — тихо сказал он, — сидите, пацаны, всё хорошо. Сёдня отдыхайте. Завтра разберёмся, кто вы такие, а сёдня отдыхайте, — и обращаясь ко всем в кубрике, — Чё, как не родные? Забыли, как самих сюда привели? Сами ссали, так что трап отмыть не могли. Сидите, пацаны, всё нормально будет. Если вы нормально, то и мы не звери. Всё будет по-людски…

Я снял с головы шапку и почувствовал, что вспотел как мышь. Я был весь мокрый под шинелью, робой и тельняшкой. Мне вдруг стало как-то всё равно, что будет дальше, что будет со мной и будет ли вообще. Нам что-то говорили, мы отвечали. Выяснили, что я по своей неизученной мною специальности, торпедист и прибыл на корабль, чтобы служить в минно-торпедной команде, то есть боевой части 3. Мне показали моего непосредственного командира и других минёров и торпедистов. Нашли койку. Простыни пообещали на следующий день. Потом повели показывать где гальюн (в смысле, туалет). Я стоял в гальюне и смотрел на то место, куда буду ежедневно и по нескольку раз ходить, скорее всего, буду его много раз чистить и мыть, проведу в этом месте много времени. Мне этого очень остро не захотелось!

Потом мне показали торпедные аппараты, погреб, где хранились глубинные бомбы, какие-то ещё помещения. Через десять минут я понял, что уже не помню, как вернуться в кубрик. Лабиринты коридоров, двери, двери, двери. Трапы, идущие вниз, трапы, ведущие наверх. Хитросплетения бесчисленных кабелей, каких-то трубок, везде таблички, трафареты. Сплошной клубок механизмов… и везде люди. Все знали друг друга и все знали всё… Знали, как что называется, что для чего нужно и главное, они знали, что они должны делать.

А мне вдруг тало скучно, как-то нестерпимо скучно, даже пропало желание помыться, смыть грязь дороги и пот. Было ясно, что я скоро всё это узнаю, запомню и буду, наверное, не хуже других. Не хуже других! Но мне так отчётливо вдруг этого не захотелось. Впереди были два с половиной года. Но они казались бесконечными. Я почувствовал, что это всё навсегда. И даже не корабль и служба… А всё это… Всё это… Жизнь, наполненная какими-то обязанностями, занятиями, делами и людьми. Мне нужно будет жить среди и вместе со всеми людьми. Почему я раньше делал это и жил среди людей, но никогда не думал, что мне приходится это делать. А этот корабль, эту форму, которую я ношу, эту еду, которую я ем, правила, уставы, законы и даже слова придумали другие люди. А они ведь другие. Они другие! Они даже не то, что не такие, как я, они просто не я! И так было и так будет. Так я и буду жить…

— Ну чё? Не спи, замёрзнешь! — сказал, подтолкнув меня в спину, тот самый плечистый парень, который заступился за нас, — Не ссы, привыкнешь. Ты, главное, всё делай быстро и думай! Будешь думать и успевать — тебя зауважают. А чего ещё надо? Давай, иди спать. Завтра тебе никто сопли вытирать не будет. Ну, а если чё-то непонятно, ты спрашивай. Давай, не шароёбься здесь, — и он ловко скользнул вниз по трапу и скрылся.

А я не знал куда идти. Я наугад открыл одну дверь, в лицо ударил ветер и холод. Там, за дверью была ночь, и блестели намёрзшим льдом леера (ну, скажем, перила вдоль борта). Я закрыл дверь и окончательно растерялся. Те, кто показывали мне корабль, куда-то исчезли. Мне показали, может быть сотую часть того, что можно было показать, но я уже всё забыл и заблудился.

— А вот ты где?! — услышал я вдруг. Меня нашли. — Ты тут один не броди, а то утащат тебя в трюм и кранты.

— Кто утащит?! — спросил я

— Кто надо! — получил я ответ.

Когда я засыпал, а, точнее проваливался в сон, лёжа на маленькой своей железной койке, на которой до меня спали многие и многие. Я засыпал на одолженной мне простыне и подушке… Я проваливался в сон, оглушенный величием моего открытия. Я именно проваливался в сон, даже не желая ни спать, ни дышать, ни жить… «мама, мама, мамочка….» звучало во мне и губы мои, я это чувствовал, слегка шевелились.