Николай Север - Фёдор Волков.Сказ о первом российского театра актёре. Страница 4

В восьмом часу началась музыка на двух оркестрах. Столы были украшены кушаньями и конфетами: для царицы и знатных особ в дальнем покое, для прочих же находящихся в том случае персон в прохожих и непарадных залах.

В паникадилах горело до пяти тысяч свечей — жёлтых, белых, с золотом и без золота… А округ всё было убрано цветами из перьев на итальянский вкус, и китайскими бумажными, сочиненными разным манером. Духота была нестерпимая, толкотня при всей пристойности безобразная. Фёдоров наставник, задыхаясь по тучности своей, проходил мимо столов с кушаньями, нимало не замечая их и даже опасаясь. Только однажды, ткнув пальцем в какую-то диковину, сказал: «Индык жареный в грецких орехах, — смотри!» Фёдор посмотрел, не разобравшись, в другую сторону. У стола стояла девчонка годов пятнадцати, до чего вся в завитках да завитушках, что и не разобрать: где начинается девчонка, где кружева да блонды… Рядом, держа её за руку, стоял малый в камзоле дикого цвета и тощий до неправдоподобия.

Парень что-то не то кричал, не то разговаривал — голос громкий, визгливый такой, что, откудова ни слушай, отличишь от прочих… «И то, — подумал Фёдор, — индык в орехах жареный».

«Не туда глядишь, — озаботился немец. — Не туда!» И, повернув свою круглую голову, уставился на девчонку и тощего пария…

«Mein liber[8] герцог! Да здравствует Голштиния! Вашей светлости верный слуга!» — завопил немец и, подбежав к тощему парню, бух ему в ноги. «Gut, gut,[9] — заскрежетал герцог. — Наград! Вот вам наград! — забегал глазами туда-сюда. — Вот!» — сорвал с девчонки брошь малую, приколол к камзолу Фёдорова немца. Полюбовался — да, так. «Zo![10]» — и повел кружева да блонды далее. А Фёдор и его немец пошли в комедийную залу для смотрения «Титова милосердия»…

Оглушённый, растерянный, Фёдор сидел, стиснутый с обеих сторон. Заиграла музыка, камер-лакеи притушили свечи. Стена, убранная букетами и узорами, вдруг качнувшись, неслышимая, поднялась куда-то вверх. Ахнув, затихли смотрители. И Фёдор понял, что сейчас, вот совсем сейчас, в жизни его случится такое, чего ни забыть, ни заменить, ни поправить будет нельзя…

Перед глазами широкая площадь, колонны дворцов и храмов, ступени, узорные аркады, небо и по небу плывущие будто в раздумье облака…

Невиданная сторона, неведомый город! И люди той стороны невиданные и незнаемые досель: в багрянце плащей, окаймленных золотом и чернью, в белых, прозрачных, как вешний снег, рубашках. Руки поднимают плавно, не обгоняя музыки, идут словно нараспев, речь ведут песенной манерой. И все друг дружку понимают и знаками то выражают, а музыка, неведомо кем производимая, каждому отвечает и содействует. Опускаясь и вновь поднимаясь, стена словно оберегала, отгораживала букетами и узорами от смотрителей стены и площади города, в котором жили такие люди… Потом смотрелся балет «Золотое яблоко, или суд Париса», музыкой и сладостной немотой уст комедианток растревоживший Фёдора ещё более. Дансерки как бы взлетали на воздух, спадали на землю, плыли, снова настигаемые музыкой, кружились, обгоняя друг друга, роняя из слабеющих рук цветы и листья…

Ночью вписал Фёдор в тетрадь особую, что для таких раздумий завел: «Оперой именуется действие, пением отправляемое, в балете же комедианты чувствования свои телодвижениями изображают. И те и другие человеческие пристрастия приводят в крайнее совершенство. Через хитрые машины представляют на небе великолепия и красоту вселенной. Ко всему тому дарование великое надобно, а к балету уменье не только головой, но и ногами думать!»

С того дня в голове у Фёдора — не то туман, не то забвение ко всему. Бродил по Москве весенней сам не свой… К немцу придёт, тот всё к одному: «С Елизаветой немцы попадали, без них Россия пропадёт». Тоска!

За Спасскими воротами стояли палаты купца Куприянова, где в тишине узкой улочки продажа книг производилась. Тут и «Наука счастливым быть», и «Жизнь и дела римского консула Цыцерона», и «Троянская история», и «Истинная политика с катоновскими» стихами». Для всякого любомудра примечательное множество. Здесь Фёдор нашёл и серую книжицу «Титово милосердие. Опера с прологом, представленная во время коронации императрицы Елизаветы — переводом Ивана Меркурьева печатанная в московской типографии». И ещё — «Ода на взятие Хотина», сочинённая каким-то Ломоносовым Михайлом и отпечатанная ещё в 38 году…

Осталось в памяти на всю жизнь: школьные ребята спят, не добудишься, сквозь оконце луна затопила светом всю горницу, а Фёдор, накинув на плечи рыжее одеяльце, шепчет:

Шумит с ручьями бор и дол:Победа, росская победа!Но враг, что от меча ушёл,Боится собственного следа…Тогда увидев бег своих,Луна стыдилась сраму ихИ в мрак лицо, зардевшись, скрыла.Летает слава в тьме ночной,Звучит во всех землях трубой…Коль росская ужасна сила!Пропадет без немцев Россия? А? На-ко кукиш!И опятьШумит с ручьями бор и дол…

Танцевальному умению при самом дворе и в знатных домах особливое уважение было. Учителя сей нежной науки поучали маменькиных скромниц: «иметь вид свободный, телу дать положение приятное, плеча отвести назад, руки иметь протянутые подле себя». Дальше в лес — больше дров! Наглядевшись на итальянских дансеров, заохотились вельможи заиметь такое удовольствие и у себя на дому… Да вышло оно для детей знати обременительным, с долгим и тяжким обучением связанным. Дворянское ли это дело — искусствами маяться?.. И к чему? Надобны тебе ковры, гобелены, что глаз радуют, — мастера из подлого звания людей всегда найдутся… Живописцы, резчики, золотых дел мастера… на всё в народе умные руки есть… Мебель надобна — умельцы годами ремесло своё улучшают. Да что мебель, — дворцы такие строят, что в заграницах диву даются… Вот и стали крепостных — Аксиний, Авдотий, Тимофеев да Игнашек — к балетному делу близить без спроса их, без огляда, одной барской волей… И что ты скажешь — из плетьми битых, в нетопленых избах зимой держанных, от матерей отнятых нимфы, дриады, амуры такие произошли, что даже в столицах к представлению допускались…

На придворном бале крепостные графа Воронцова представили «Балет цветов». Дансерюи цветами именовались: Аксинья — Роза, Авдотья — Ренекул, Аграфёна — Анемон, Лушка и Настасья — Иасинсы. Представляли на театре, что на Яузе, против дворца. Народу, смотрителей не счесть! Удалось попасть на балет и Фёдору.

Разошлись запоздно… Спустился Фёдор к реке, сел на бережку у воды. Голову руками охватил. Думает: народ наш не хуже, а иной раз и лучше иностранцев к искусствам способен! В воде звёзды не то отраженьем своим блещут, не то сами попадали в тихую, тёмную глубь… Рядом будто шёпот чей-то шелестит или плачет кто… Прислушался, понял… Иасинс — Лушка да Анемон — Аграфёна спины друг другу водой смывают. Спины эти нынче утром на конюшне особым колером разукрашены были, к вечеру притёрли их белилами да разным там, чтобы не углядела чего публика.

Девичьих слёз и жалоб наслушался Фёдор, пока не ушли «цветки», не порозовело небо, не зазвонила Москва к ранней обедне…

Студенты «гошпиталя», что в Лефортове, тоже в иные дни комедии играли… Глядишь — не наглядишься. Тут тебе и юный Фарсон, что полюбил королеву да кознями вельмож загублен был, и забавные персоны, что в дьячковые подрясники ряжены. Они такое сказывали, что смотрительницы рукавами лица закрывали — сквозь румяна стыдом природным краснели. Обо всём виденном записывал Фёдор в «раздумчивую» тетрадь. И о «першпективе», малеванной на холстах, о движении облак и о прочих чудесах подсмотренных… О цветах, плетью сгубленных, тож записал… За время, что жил в Москве, менее всего к заводскому «произвождению» стремление имел, всё боле выказывая склонность к языческой Мельпомене.

В 48 году помер отчим — старик Полушкин. Стал Фёдор из «компанейщиков» заводчиком и наследником купоросного дела. Поехал в Ярославль. Мать постарела, умерла тётя Настя, повзрослели братья. От завода оторопь да испуг… А тут опять же купечество ярославское с просьбой. Новому заводчику всем миром поклон бьют: «Стал грамотеем, езжай в столицу, выручай православных. Проси от всего купечества Сенат на таможне вместо иноземных браковщиков товаров назначить ярославцев — знатного мастера Истомина да купца Швылёва». Как откажешь! И поехал Фёдор с выборными в столицу за неграмотных земляков перед Сенатом хлопотать… Ну, дело, конечно, такое, пока до Сената дойдёшь, что по лесу дремучему вёрсты исходишь, по канцеляриям да присутствиям разным плутая. В столице простых людей маловато. От регистраторов и экзекуторов до чинов все персоны! Истомин да Швылёв и деньгами издержались и здоровьем притомились, ободряя сенатских канцеляристов. Опять же иностранные браковщики, своего упустить не желая, большое рвение насупротив проявили… Усердие ли Фёдора, понятливость ли его помогли, однако Сенат в поощрение русского купечества просьбу уважил. Ох, и гуляли же первые русские браковщики в столице русской! Фёдор им объявление сделал: «Пока не пропьётесь, глаз к вам не покажу». Съехал от них на постоялый двор. Бродил по столице — любовался городом, куда там до него Москве!.. В кунсткамере был, глобус смотрел, библиотеку при академии видел. При нём профессор один многие опыты делал через стекла зажигательные. Ездил на острова смотреть медведей белых, слонов, львиц, бобров и других зверей разных… На Васильевском острову смотрел впервые «тражедию» «Синав и Трувор», сочиненную господином Сумароковым. Её играли кадеты Шляхетского корпуса. О том в «раздумчивую» тетрадь записал: «Никита Афанасьевич Бекетов «Синава» играл. Пришёл я в такое восхищение, что не знал, где был — на земле или на небесах!» И началось… Исходил Фёдор все театры. Побывал в знакомой по Москве итальянской опере и французском театре, на котором пьесы Мольера и Расина превосходны были, и в немецком театре, что ютился в неказистом домишке. До старости не забыть всего этого!