Момо Капор - Рассказы Страница 4

Старик рассыпает зерна пшеницы, и они хватают их на лету.

С другой стороны города прилетают новые стаи.

Одна с запахом засаженных капустой садов, другая со вкусом новых районов, построенных из бетона. Это вкус раскрошенного стекла и разбитых зеркал.

И их старик кормит пшеницей.

С гор над городом прилетает третья стая. Она пахнет влажностью тенистых садов и водой, в которой есть железо.

Их старик кормит зернами кукурузы.

Воздух начинает бурлить от трепета птичьих крыльев.

— Дело в его доме… — шепчет Бель Ами, а затем, поскольку Пуфко не слышит его из-за шума стай, он выкрикивает: — Дело в нем! В доме!

Пуфко обводит взглядом пядь за пядью горячего асфальта, но не находит дома.

— Там нет никакого дома…

— Этот дом… — кричит Бель Ами.

— Я не слепой! — Пуфко снимает солнечные очки и жмурится на свету. — Ведь прекрасно видно, что нет никакого дома!

— Но он…

— Его нет!

— Этот его дом… то есть я хочу сказать…

— Что?

— Он там стоял, понимаешь? А потом его снесли, понимаешь?

— Какая разница?

— Его дом снесли, но птицы и дальше прилетают, понимаешь? Они и дальше прилетают, понимаешь?

Птицы падают на старика. Они уже сидят у него на голове, на плечах, на ушных раковинах, наполовину съеденных их клювами, на носках его высоких, аккуратно зашнурованных ботинок. Они цепляются за его улыбку, висящую в воздухе на уровне губ. Птицы стоят в воздухе на своих местах, точно на тех местах, где когда-то были их любимые подоконники, их печные трубы, их антенна радиоаппарата марки «Телефункен» производства 1929 года.

— Понимаешь?

— Что тут понимать? — спрашивает себя Пуфко.

— Они и дальше прилетают, хотя больше нет окон… То есть — ничего больше нет, понимаешь? Ничего, за что можно уцепиться!

— Думаешь, просто так?

— Ну да, без смысла!

— Совсем без смысла?

— Ну да, они привыкли прилетать, и теперь им странно…

Так же неожиданно, как прилетели, птицы одним движением крыльев, по какому-то молчаливому птичьему сговору устремляются обратно — каждая стая в свою сторону, каждая птица в свою стаю. Старик не смотрит им вслед. Проходя мимо кафе «Парк», он заметил двух бездельников под зонтиком, но они не произвели на него никакого впечатления.

Внезапно среди запахов, оставленных птицами, Бель Ами выхватывает откуда-то запах путешествия. Его ноздри расширяются, его ноги вдруг теряют покой:

— Надо бы уехать…

— Не годится… — говорит Пуфко сквозь зубы. — Да и откуда взять бабок?

— Нас разве что чудо могло бы спасти!

— Только чудо.

— Чудеса случаются… знаешь когда?

— Когда? — попадается наивный Бель Ами, восьмой раз за день.

— Никогда! — говорит Пуфко в приступе дикого смеха.

Но чудо случилось несколько минут назад у них на глазах. Чудо, которое выбрало время в пятницу, в полдень, время в августе 1959, время в Сараево. Непонятное чудо.

Два бездельника больше не думают об этом живом, трепещущем облаке, состоящем из маленьких птичьих тел. И все же это облако останется лежать похороненным где-то в кинотеке виденных ими картин, и однажды, когда они осознают его присутствие, это птичье облако унесет их в другой город, в котором они будут так заняты обычными вещами, что им будет недоставать благословенных дней скуки.

— А как бы было здорово… — напевает Бель Ами, потягиваясь в кресле.

— Ох, да заткнись ты, пожалуйста! — говорит Пуфко.

Инкогнито

Жан Жик и не заметил, как в Париже пронеслось восемнадцать лет с тех пор, как он не был на родине. Его родители в заброшенном южном селе давно уже померли, а родной край выцвел, как метафора. Раскаленный камень под ногами, жужжание мух, скука и облако пыли, посреди которого топочет стадо овец — это все, что он смутно помнил. В Белграде, где он начал изучать моделирование театрального костюма (его выгнали из Академии после первого курса), у него все равно никого не было. Где же в действительности его дом? Кому он принадлежит? Он лишился даже и своей фамилии, потому что французы с трудом произносили Янич. Яницх! И так из Янича он превратился в Жан Жика. Бьен! Он вспоминал о своем происхождении время от времени, когда читал в «Л’Эспрессе» или «Пари-матче» статьи о себе. «Гениальный балканец одевает француженок!» Или: «Как скромный закройщик стал королем моды!».

Все началось таким образом, что в 1959 Жан Жику опять негде было жить. Если у человека нет квартиры в Белграде или Париже, думал он, то уж лучше не иметь ее в Париже.

Он уехал без багажа. Его чемодан со всем, что было у него в этом мире, остался в заложниках у хозяина квартиры на Генерала Жданова, 52. Конечно, рубашки давно уже поела плесень, а книги были, главным образом, чужие; кому какое дело до книг! Но все же! Было там несколько дорогих ему фотографий, которые никогда уже не снять заново. Его карточка с шестым-три классом[9], на которой все мальчишки смотрят на фотографа в школьном дворе — только он глядит в небо, стараясь казаться оригинальным. Фотография некой Ваны, некоторые ее письма. Неважно. Чемодан остался в плену из-за неуплаченной аренды.

Вообще, до отъезда в Париж Жан Жик многим был должен. Но более чем перед кем-либо он был в долгу перед Белградом, без которого не стал бы тем, что он есть: человеком, чьего имени уже побаиваются Карден и Кураж. В этом городе с ним произошло самое важное, именно то, из-за чего замкнутый на вид, тихий молодой человек и решил мстить и добиться чего-то в жизни. Именно в Белграде он сделал эскизы своих первых костюмов для «Сна в летнюю ночь», от которых в Национальном театре мягко отказались как от совершенно негодных. В этом городе он с завистью, смотрел на юношей и девушек, гулявших в воскресенье утром по Теразие желая и сам в один прекрасный день стать элегантным. Он сделал двадцать смелых набросков для какой-то фантазийной весенней коллекции, над которой от всей души смеялись на каждой фабрике одежды, где бы он ни предложил свои услуги. Эти самые люди десять лет спустя дорого платили французам за право их копировать или же просто крали модели, меняя только какую-нибудь незначительную деталь. В Белграде Вана раз и навсегда сказала ему необратимое нет и тут же вышла за первого, кто сделал ей предложение.

Одним словом, Белград дал ему все, что может послужить в качестве топлива, необходимого для полета за пределы орбиты сквозь открытое пространство в большой мир. Этот город откровенно дал ему знать, что он никому не нужен; он подарил ему энергию отчаявшегося человека, которому больше нечего терять. Людей искусства не убивает бедность; скорее, для них представляет смертельную опасность комфорт. Разве бы он достиг всего, чего сумел, если бы в Белграде дела у него шли как надо? Где теперь эти элегантные парни с Теразие? Наверняка давно уже растолстели и смирились с собственной посредственностью. А Жан Жик, все еще стройный — кости да кожа, пропитанные дымом вечного «голуаз» в зубах — владелец третьего по величине модного дома в Париже. Он создал его сам, без чьей-либо помощи, работая ночи и годы напролет, сначала в качестве скромного, никому не известного закройщика в ателье Диора, а позже ассистентом у Ив Сен-Лорана. Сегодня Жан Жик решает, что завтра будет носить Париж, а послезавтра и весь мир! Ты действительно заслужил свой отпуск, Жан Жик!

Пока Boeing 707 «Air France» кружил над Белградом, ожидая разрешения на посадку, Жан Жик смотрел сквозь иллюминатор на рыжие весенние просторы; на разлившиеся Саву и Дунай, на верхушки деревьев, торчавшие из воды над затопленными островками… Какой волнующий пейзаж! Сердце забилось чаще у него в груди, когда он увидел. Вот он, Белград! Здесь, над перекошенную Калемегданскую крепость местом, где сливаются реки, первый форпост славян, здесь собраны воедино разбросанные осколки римского укрепления. Сингидунум[10]. Син-ги-ду-нум. Синг. Ин. Дум. Дум. Дум. И когда только я перестал видеть сны на родном языке?

— Ну на кого ты похож? — спрашивает таможенник Жан Жика, сравнивая его с фотографией в паспорте, на которой он выглядел значительно моложе.

— В каком смысле? — после стольких лет это были его первые слова на сербском.

Он одет в свои легендарные, вытершиеся от времени вельветовые брюки и американскую военную ветровку из Вьетнама с левым рукавом, изорванным пулями. Он получил ее в подарок от коллеги, американского дизайнера, Джона Фиендаки из Бостона. Волосы с проседью волнами спадают ему на плечи. Хотя он сам и создавал ее, Жан Жик презирал моду и стремление красиво одеваться. Так он стал похож на старого хиппи — своеобразного модного пророка. В течение многих лет он старательно культивировал преднамеренную потертость и поношенность в одежде из декоративных соображений. Разве здесь, в Белграде, людей все еще оценивают по глупым костюмам темно-синего цвета и галстукам? Боже, об этом он совершенно забыл!