Илья Беркович - Отец Страница 4

А за забором, над забором рассекают черную безвидность и под страшным углом лезут вверх светящиеся линии дорог. Вдруг из самой правой части темноты, что над верхней дорогой, грохает лай. Слева отвечают. В центре подхватывают, — и еще долго собаки на невидимых холмах перестреливаются гулким, хриплым лаем. Если долго смотреть туда, проявятся неподвижные, длинные, как личинки, мертвенно-голубые свечения.

А нам еще казалось, что в городе темно. Хорошо в городе, светло.

На площади у банка пахнет жареным луком. Между колоннами сидят растрепанные подростки с бутылками пива в руках.

Мерцает, говорит и сам себе поет большой телевизор.

Ни солдат, ни шашлычника, ни подростков не хочется спрашивать, где здесь Каменская синагога, да и незачем. Никита, как только въехали в город, отпустил поводья, и кони процокали по кольцевой улице, у банка дружно свернули налево, на стоянку, со стоянки — во двор, и встали под эвкалиптом, у входа в бомбоубежище.

Наша синагога расположена в бомбоубежище. На табличке слева от двери написано: «Убежище № 13. Для открытия в экстренных случаях звонить в центр по экстремальным ситуациям». Но, слава Богу, таких экстремальных ситуаций, чтобы надо было открывать бомбоубежища, в городе пока не происходило, поэтому по будням наша синагога, как правило, закрыта, и прихожане молятся кто где. Только за час, за полчаса, а иногда за пятнадцать минут до наступления Субботы раввин Миша с приглушенным лязгом отодвигает задвижку, открывает железную дверь и гулко идет по длинному подземному коридору. Миша поворачивает круглый черный выключатель, и еще до того, как, отдрожав и отморгавшись спросонья, зажгутся на потолке длинные лампы дневного света, хватает висящее на спинке скамейки полотенце и вытирает с доски. Несколько лет назад соседняя школа иногда проводила в убежище уроки, после уроков на доске оставались всякие слова. Уроки давно прекратились, а вытереть школьную доску начисто, как вам, должно быть, известно, невозможно, можно только размазать мел, но Миша каждый раз, зайдя в синагогу, зачем-то вытирает с доски. Потом он вынимает из шкафчика под бимой скользкие белые скатерти и бросает их на столы. И тут появляются люди. Кто-то передвигает скамейки, кто-то подметает. Звенят, падая в копилку, предсубботние медяки. Синагога начинает жить. У нас не так, как в приличных синагогах, где отец семейства перед Рош а-Шана покупает для себя и для сыновей места по тысяче долларов штука, к столешнице привинчивают медные таблички с гравировкой: Шлоссберг, Шлоссберг, Шлоссберг, Шлоссберг, и часто пустуют места под табличками, потому что один Шлоссберг женился и уехал в Америку, другой перестал ходить в синагогу, а третьего убили по дороге из Беэр-Шевы. Я часто проезжаю там, мимо пирамидки с флагом. Один раз остановил машину, подошел и прочел: «Здесь 15.03.96 были убиты арабами Иосиф Шлоссберг, Нати Тамир, Далит Тамир и Мошеле Тамир». Вокруг серые, выветренные скалы в анемонах и мелких желтых цветочках, пахнет заатаром, дальше — холмы, пологие воровские горы. Где-то здесь скрывался царь Давид. Самсон разорвал здесь льва. О чем это я? А, да. Шлоссберг купил места, а они пустуют. Бывает наоборот: стремительно выросли двое сыновей, третий вернулся из Америки, и не хватает купленных мест.

У нас все не так — приходит кто хочет, когда хочет и садится куда хочет. Синагога наша считается Каменской, но постоянно приходящих каменских хасидов всего четверо: раввин Миша, Шлойме, который все время молится, Француз и Коган из Сормова.

Остальные — представители, как говорят в Израиле, слабых слоев населения и гости.

Кто только к нам не приходит. Сапожник из Житомира, не бывавший в синагоге тридцать лет, приходит прочесть заупокойную молитву по убитому позавчера сыну и заодно благословляет молящихся, потому что он — потомок храмовых священников. Вместе с ним благословляют нас Коган из Сормова и стотрехлетний Коэн, — его приводит седой внук, пятидесятиметровый путь от парадной до синагоги занимает у них минут десять. Я долго не мог понять, зачем таскать в синагогу, зачем мучить старика, у которого глаза уже никуда не смотрят, а мозг и подавно высох, — пока во время урока Талмуда раввин Миша не застрял на непонятном месте, не замычал, не замолчал, и вдруг из угла, где с видом спящей птицы покоился старый Коэн, послышались громкие звуки: старик повернулся к нам, обращался к нам и даже пытался жестикулировать. Коэновский внук, понимавший клекотание деда — искаженную окаменевшими голосовыми связками смесь арабского и иврита, на которой говорили жители острова Джерба, перевел нам точнейшее объяснение непонятного места.

Приходят всякие. Неместный человек в коротких брюках кричит «Амен» таким страшным голосом, что черная шляпа падает на пол с гвоздя, и так восемь раз. Шляпу каждый раз поднимают, вытирают рукавом и снова вешают на гвоздь, но при следующем «амен!» она снова падает.

«Амен» значит верую, никто не говорит, что это нужно шептать, но вопить так, чтобы шляпы падали с гвоздей, тоже не принято, хотя, естественно, «не ори» никто не скажет, каждый верует, как может, однако интересно, кто же этот так оглушительно верующий. После молитвы к незнакомцу подходит Француз, жмет ему ручку и с вежливой французской улыбкой спрашивает, откуда он к нам приехал. Мы, конечно, прислушиваемся. Однако человек на невинный вопрос Француза не отвечает, странно жмется, и, когда Француз уже отходит от него, шляпа опять летит на пол от страшного крика «Амен!». Тут все понимают, что это единственное слово, которое гость умеет произносить, и в это слово, в этот вопль он вкладывает все, что хотел и не смог сказать за свою несчастную жизнь.

Приходят, распространяя запах копченых кур, Бней-Менаше, полуиндусы-полукитайцы из североиндийского штата Мизорам. Я переплетал им молитвенники и Библии, набранные в горах английским шрифтом на языке кхе, молитвенники приносили мне по дороге в магазин их жены, прямые, с неподвижными лицами, которые были еще темнее от тени широкополых соломенных шляп. Привязанные за спиной младенцы молчали.

Иудейское благословение на омовение рук звучит на языке кхе так… Господи, где же это было записано?.. Вот: «Пакай ка Пазиену, ван ле лей ленгпа, азупиех ха-а ей сузейнг ува ле кхут тени сил динга зу ей пеува, кангнма вахехой уйн умтан».

Глядя на этих людей, я всегда думаю, что еврей — это не национальность, не вероисповедание, а орган человечества, неизбывная мировая должность, и если всех нас, нынешних евреев, перебьют (во что я не верю), на нашу опустевшую должность сразу найдутся новые кандидаты, и скоро в бесчисленных газетах и журналах появятся карикатуры, изображающие типичного еврея с плоским лицом, раскосыми глазами и черными конскими волосами.

Приходят гости из Бруклина и их потрясающе румяные дети.

Приходит Меир, еврейский Иванушка-дурачок, точнее — Абрамушка-дурачок, маленький жилистый мужичок с огромным носом, в цветной тюбетейке, с тяжелыми золотыми перстнями на пальцах разнорабочего. Меир не понимает ни молитв, ни того, что говорит раввин, но улыбается от удовольствия и иногда задает какой-нибудь вопрос типа: «А правда Тора запрещает бросать мусор на землю?».

Вечер Субботы. Миша проводит урок. Он сидит во главе длинного стола, читает отрывок — и переводит на полузабытый русский. Перед каждой русской фразой Миша испускает короткое мычание, а выдавив ее, как гребец, кивает массивной головой в черной ермолке (шляпу он повесил на гвоздь). Слушатели, убаюканные ритмичной и невнятной речью, тоже начинают кивать седыми и лысыми головами. Дремота склеивает очи. Заснул Француз. За ним — Шлойме. Не дотянув одной фразы до конца отрывка, задремал и Миша. Дремлет и слышит, как ему кажется, звуковой сон:

«…И скажу я вам таковы слова. Был купец Алексеев. Он потом прорезался в театральном мире как Станиславский. Он держал канительную фабрику. Канитель — это золотая и серебряная нить, которой украшались мундиры царских чиновников. Нить эта протаскивается через фильеры. Так вот, этот Алексеев поставил фильеры алмазные. Хватило кругозора. Так что проволока выходила тоньше, сырья шло меньше, и богатство этого Алексеева росло. А потом этот Алексеев, то бишь Станиславский, когда своих актеров дрессировал, говорил им: „Лягте и на пятнадцать минут расслабьтесь, как бедуины ложатся на песок, на пятнадцать минут впадают в расслабуху и полностью восстанавливаются. Так человек берет из смежных областей“».

Это Коган из Сормова объясняет спящим товарищам недочитанный Мишей отрывок.

В последнюю Субботу месяца в синагоге устраиваются общие трапезы, а по хасидским праздникам — вечера рассказов. На такой вечер и попал посланец Ребе, Ехиэль.

Во дворе было светлее, чем на улице. Кони остановились под голостволым эвкалиптом, у открытой двери в глухой серой стене. Ехиэль спрыгнул с телеги и вошел.