Анхелес Мастретта - Любовный недуг Страница 4

– Аминь! – повторила за ней Хосефа, благословив добрые побуждения и силу воображения сестры.

Под защитой этих заклинаний своей крестной матери Эмилия ела и спала, наслаждаясь первыми месяцами жизни. Отец не рассказывал ей всех газетных ужасов, но каждое утро рассуждал с ней о событиях в мире, о том, что его тревожило или огорчало, обо всех неожиданностях, уверенный, что ее это волнует так же, как и его.

Хосефа уверяла, что девочка еще слишком мала, чтобы интересоваться созданием лейбористской партии в Англии, аннексией Гавайского архипелага Соединенными Штатами, гибелью урожая и падежом скота по всей территории страны. Она ругала мужа, считая, что он нагоняет тоску на ребенка своими рассказами о запрете на бой быков, о том, как не нужно переизбирать губернаторов, или о том, как тратятся сто тысяч песо в месяц на никому не нужные работы по осушению Мексиканской долины. На что Диего возражал, будто она наносит гораздо больший вред, говоря с ней об Англии Шарлотты Бронте и читая ей вслух «Шерли[7]».

– Так она быстрее засыпает, – отвечала ее мать.

– Какое ей дело до злоключений Жюльена Сореля? Я, по крайней мере, рассказываю ей о реальной жизни.

– Да, но со всеми подробностями. Бедная девочка должна слушать даже про налоги на табачные изделия. Когда закрыли газету «Демократ», ты ей всю неделю повторял имена уволенных редакторов.

– И это пошло на пользу, – сказал Диего Саури и добавил, обращаясь к дочери: – Наконец-то твоя мать обратила внимание на произвол правительства.

– Я все вижу, но не хочу накалять страсти, чтобы и тебя не посадили вместе с ними.

– А меня-то за что? – спросил Диего.

– Сказать?

– Нет. – И господин Саури пригладил рыжеватые усы, отпущенные в честь рождения дочери.

Хотя они почти не говорили об этом, оба знали, что Хосефа права. Уже больше трех лет в аптеке собирались те, кто в силу веских причин либо давних демократических порывов или просто из тяги к оппозиционерству были против правительства. Они сблизились случайно, затем нашли общий язык, и в конце концов эти встречи превратились в потребность. И вот уже каждый день в аптеке торчал кто-нибудь из завсегдатаев, кто мог в любой момент проехаться в адрес губернатора в присутствии клиентов. Если так и дальше пойдет, то Диего из разряда противников перевыборов перейдет в категорию неблагонадежных, потом опасных сумасшедших, а оттуда и до тюрьмы рукой подать.

– Мы перенесем наши собрания в дом доктора Куэнки, – сказал Диего.

– Слава богу! – ответила Хосефа обрадованно.

– Которому из них?

– Любому, кто навел тебя на эту мысль, – ответила его жена.

III

К 1893 году у доктора Куэнки, помимо пятидесяти четырех лет жизни за плечами, был еще заслуженный и прочный профессиональный престиж. Это было единственное, что согревало его душу со дня смерти его жены, родившей ему двух сыновей. Каждое утро он страдал от ее отсутствия так, словно это был первый день без нее.

Он раньше жил с ней, а теперь с воспоминаниями о ней и с их потомством в доме на окраине города, где начинались кукурузные поля, в семи кварталах от кафедральной площади. В доме было два центра притяжения: его легендарный сад и огромная гостиная, место воскресных собраний. Доктор Куэнка играл на нежной, женственной флейте, что противоречило солдатской жесткости, с которой он шел по жизни. Среди его близких друзей были поэты и музыканты, по воскресеньям они собирались у него, читали свои последние сочинения и музицировали. А вот в течение рабочей недели этот человек был так строг к самому себе и к окружающим, что заслужил уважение даже своих врагов, а его чувство долга и порядка внушало страх его детям и после достижения ими совершеннолетия. Он был очень скуп на слова, поэтому его жена, пока была жива, стала чемпионкой среди жен по расшифровке молчаний, а после своей смерти иногда прилетала, легонько касалась своими ресницами его лба и слушала, как он молчит о своих горестях.

Доктор Октавио Куэнка родился в жарких землях деревни Атсалан с постоянно влажным воздухом. Его отца звали Хуан Куэнка, а его мать с малых лет все знали как Мануэлиту Гомес, дочь священника. Как было известно потомкам, отец Мануэлиты надел сутану во исполнение обета, данного им Святой Деве дель Сокорро однажды вечером во время войны за независимость, когда он, один из креольских лидеров, поднявших восстание против испанской короны под городом Веракрус, забежал в гладильную одного из домов, хозяйки которого сохраняли добрую традицию носить под платьем много крахмальных белых нижних юбок. Они спрятали его за кучей неглаженого белья, среди огромных кринолинов и корзин с кружевными юбками, простынями, полотенцами и наволочками.

Он весь сжался и впервые в жизни задрожал от страха, когда солдаты вошли в комнату и, ругая его последними словами, стали тыкать саблями в кучу белья, за которой он сидел. Он был тогда еще молодым человеком, вдовцом и должен был дожить до старости, чтобы успеть вырастить дочь. Поэтому в тот незабываемый вечер он дал обет Святой Деве, что примет сан, если она спасет его. Когда солдаты ушли из гладильной и его душа вернулась в покинутое ею тело, он снова задрожал, вспомнив свое опрометчивое обещание, ведь он должен был стать священником, а его дочь, Мануэлита, – дочерью священника.

Может быть, чтобы отделаться от этого кошмара, Мануэла вышла замуж за Хуана Куэнку, помещика с либеральными взглядами, смуглой кожей и лучистыми глазами, но такими крупными зубами, что, даже закрывая рот, он не мог их спрятать. Хуан Куэнка владел плодородными землями, реками и огромным количеством скота, поэтому мог жить совершенно независимо, не нуждаясь в помощи Божьей, позволял себе роскошь быть убежденным атеистом и пользовался доверием окружающих, несмотря на торчащие зубы и долгие молчания. Они с Мануэлитой жили тихо, не ссорились и родили десятерых детей. Октавио был третьим и решил стать врачом. Но война, не оставлявшая в покое страну в течение всего XIX века, повлияла и на его судьбу. Так, прямо из университета Халапа он пошел военным врачом в армию Хуареса.[8]

Вместе с ним воевал Хакобо Эспарса, его сокурсник. Когда Октавио Куэнка ненароком попал к нему домой, его встретили яркие сочные губы и безжалостный язычок его младшей сестры. Марии Эспарса было тогда два года, и она позволила себе одну из многочисленных домашних вольностей, как, впрочем, позволяла их себе на протяжении всей своей жизни: она сидела на горшке в коридоре посреди гераней и папоротников и сосала леденец на палочке. Почти два десятилетия спустя, многое узнав, побывав на нескольких войнах, считая, что знает все о любви и ее превратностях, Октавио Куэнка встретился с ней в том же коридоре.

– Доктор, женись на мне, наконец, а то ты стареешь, – предложила она.

– У меня сын от другой женщины, и я старше тебя на двадцать лет, – ответил доктор Куэнка.

– Я знаю, – сказала она. – Поэтому и тороплю тебя.

Дверь в дом доктора Куэнки была огромной, из резного дерева, с большим железным дверным молотком, гул которого разносился по саду и коридору, пока не доходил до кухни, где кто-нибудь прерывал свои хлопоты и бежал открывать. Дверь держали закрытой, как и во всех домах Пуэблы, словно хотели отгородиться от окружающего мира. Но можно сказать, что она была всегда открыта, как во всех домах жарких земель: любой, постучавший в эту дверь, имел право войти, найти себе местечко среди деревьев сада, в гостиной около пианино или на кухне перед тарелкой рисового супа.

По дому бегали дети, там каждую неделю собирались взрослые, которым совсем не мешали детские крики. Это было идеальное место для детей раннего, разрушительного возраста и взрослых, вступивших в возраст умных разговоров. Поэтому и еще потому, что эта атмосфера была им очень близка, Саури провели там много прекрасных воскресных дней.

Когда Саури впервые повели в гости свою дочь Эмилию, ей было три месяца и она могла только улыбаться и дрыгать ножками, когда приходила в состояние, которое ее отец называл безудержным наслаждением жизнью. У Хосефы в то воскресенье было такое выражение лица, словно она держит на руках какое-то чудо. Ее муж шел впереди и нес корзинку, обшитую кисеей, и бил ею по ногам тех, с кем здоровался. Возглавлял процессию Сальвадор, первенец семьи Куэнка-Эспарса, одиннадцатилетний мальчик, живой и разговорчивый, он старался заменить Хуану умершую мать и любил отца за себя и за нее. Позади шел, все время пытаясь выяснить, что же это так бережно несет Хосефа, младший сын доктора Даниэль, с глазами цвета зеленого кофе, смотревшими так же насмешливо, как Мария Эспарса. Выполняя ее последнюю волю, доктор Куэнка назвал его Даниэлем и поручил его заботам Милагрос Вейтиа. Мария Эспарса любила Милагрос как подругу, с которой многое объединяет и от которой нет никаких секретов. Поэтому, чувствуя приближение конца, она повторяла как заведенная: «Отдай ребенка Милагрос».