Паскаль Лене - Казанова. Последняя любовь Страница 4

Полина вышла под вечер, в платье из тончайшей белой кисеи с короткими рукавами. Красная лента вокруг талии, завязанная сзади, служила ей пояском. Волосы свободно падали на плечи. Под складками платья, сшитого на манер античной туники, легко угадывались все ее формы. Казанове пришло в голову: красавица так долго не покидала свою комнату нарочно, чтобы появиться в лучах заходящего солнца, которые раздевали ее со всей нежностью умелого любовника.

И хотя не подобало справляться о здоровье барышни, он умудрился прозрачными намеками дать ей понять, какой жесточайшей пытке она подвергла его, пусть даже теперь и вознаграждала, предложив его очам всевозможные прелести.

Погода была чудесная, остаток дня провели в саду. Казанова пообещал г-же де Фонколомб составить ее гороскоп ночью, а утром представить на ее суд. Разговор о гороскопе велся с целью пробудить любопытство Полины, которой он также пообещал гороскоп, если она назовет ему день и час своего рождения.

— Астрология — наука насквозь ложная, — тотчас отозвалась красотка, — я поражаюсь, что такой человек, как вы, которого именуют философом, не знает, что смертному не дано читать будущее.

— Лучшие умы во все времена считали, что созвездия и планеты управляют нашими судьбами, — возразил шевалье, — правда, частенько особый язык небесных светил толковался неверно, поскольку его загадочный характер нередко делает его темным и не поддающимся расшифровке.

— Вы только что преподали мне важный урок, сударь: что между звездами нет пустот, в противоположность тому, что считают астрономы, поскольку ветер от ваших фраз легко мог бы заполнить все пространство мироздания.

Г-жа де Фонколомб поспешила прийти на помощь несчастному краснобаю, заметив не без оснований:

— Пространство это столь велико, что разум отказывается считать его совершенно пустым, и мы заполняем его порождениями своего воображения. Что до меня, я охотно развлекаюсь небылицами каббалистов или проделками магов, поскольку восхищаюсь их ловкостью, пусть и не верю. Господин Казанова, конечно же, тоже не столь наивен, чтобы верить подобному вздору, даже если и черпает его в себе самом. Он лишь предлагает нам развлечься вместе с ним, и я без всяких оговорок соглашаюсь на это.

— Благодарю вас, сударыня, за то, что помогли мне скинуть обличье глупца, которым желала наградить меня мадемуазель Демаре. Ежели мне и случалось развлекать общество подобием пророчеств, я никогда не обманывал того, кто не хотел быть обманут, и потому не считаю себя ответственным за какие-либо последствия.

— Неплохо сказано, но вам придется смириться с тем, что подобные детские забавы не для меня!

Последняя фраза Полины вызвала одобрение аббата: он подтвердил, что пророчество, как и любое другое колдовство, отдаляет человека от подлинных вопросов бытия.

— Но не можем же мы постоянно заботиться о своем спасении, — заявила г-жа де Фонколомб, — до Воскресения много чего произойдет. Нужно же хоть чуть-чуть пожить перед тем, как жизнь окончится.

— Увы, земной путь — лишь начало долгого пути, — с горечью пробормотал Казанова.

Диспут произвел гнетущее впечатление на всех собравшихся за ужином. Пожаловавшись на то, что приходится путешествовать в компании аббата и якобинки, похожих друг на друга своей ужасающею серьезностью, гостья напрасно пыталась развеселить того, кто был за хозяина.

Следующее утро уготовило Джакомо удар, гораздо более чувствительный, чем все те неприятности, что свалились на него ранее. Его друг Загури известил в письме, что Венеция занята войсками генерала Бонапарта[9], что над лагуной повеяло заразным ветром якобинства, что французские вояки везде приняты как освободители, а также о том, что графиня Бенцона голой плясала на площади Святого Марка у подножия «древа свободы», а присутствующие ей аплодировали.

Казанова был не в силах дочесть до конца ужасающее послание: слезы застилали ему глаза — никто не любил свою неблагодарную родину так, как он, бывший узник венецианской тюрьмы и вечный изгнанник. Может быть, он был одним из последних, кто оставался верен ей.

Ушла в прошлое великая республика. Навсегда угас светоч тысячелетнего праздника. Не обладая политическим складом ума, он лучше, чем кто-либо, знал дух своего города, похожего на него самого. С час пребывал он в крайне подавленном состоянии, убитый тем, что век заканчивается варварством и повторяется бесславный конец Афин и Рима.

Затем встал и отправился к г-же де Фонколомб, рассчитывая застать ее одну и излить ей душу.

В ее покоях был аббат, они пили шоколад. Появился шевалье, растерянный, с выбившимися из-под парика прядями волос, бледный, с печатью боли и возмущения на лице, чем немало удивил ее.

— Вам нездоровится?

— Я нынче в трауре по своей родине, сударыня. Прошу вас, выслушайте вот это, — и по памяти пересказал письмо, которое сжимал в руке.

При первых же его словах пожилая дама побледнела.

— Увы! — выдохнула она, — конец великому городу.

— Миру конец, сударыня. Нашему с вами миру.

Она поднесла руку к глазам, пытаясь скрыть слезы.

Не смея напрямую обратиться к воплощенной в ней аллегории отчаяния, аббат Дюбуа повернул тревожное лицо к Казанове, взглядом вопрошая его. Тот стал пояснять:

— Французские войска вступили в Венецию. Богарнэ[10] была в обозе своего генерала и задала бал во дворце Пизани. Весь город и даже патриции[11] явились на эту якобинскую вакханалию, и я уже не удивлюсь, если вскоре в соборах будут праздновать культ так называемого Разума.

— Бог мой, — прошептал священник, — Господь распят во второй раз.

— Мы уже давно живем лишь воспоминаниями, — вздохнула г-жа де Фонколомб. — Изгнанная из своей страны, я странствую по дорогам в поисках мира, от которого остались одни руины, ибо мир этот состарился вместе с нами, а мы сегодняшние — тени, и только.

Между тем в покоях г-жи де Фонколомб появилась Полина. Кружевной пеньюар был накинут на батистовую сорочку[12], все ее прелести были выставлены напоказ, но Казанова даже не поднял глаз на алебастровые плечи и грудь.

— Ликуйте! — бросила ей ее госпожа. — Ваши дорогие голодранцы — санкюлоты завладели Венецией, где устроили карнавал на свой лад. Бал правит любовница их генерала, и на бал тот дамы из высшего света являются в чем мать родила!

Это было сказано с таким гневным видом, из глаз сыпались такие искры, что Полина застыла на месте, не зная, что делать: оставаться или уходить. Казанова и тот был потрясен.

Во все утро больше ни словом не обмолвились о непоправимом, и Демаре не посмела открыто радоваться случившемуся, поскольку у нее было сердце, и она почувствовала, какую боль испытывает ее госпожа и даже этот Казанова, который, будучи удрученным, больше не казался ей ни нелепым, ни никчемным.

После обеда слуга доложил о визите капитана де Дроги: этот итальянец родом из Пармы командовал эскадроном кавалерийского полка Вальдек, расположившегося постоем в деревне. Он регулярно навещал Казанову, любившего поболтать с ним на родном языке. На сей раз он пришел прощаться: было получено предписание выступить в Вену с целью защитить город от возможного нападения французов.

Капитан уже знал о постигшем Венецию несчастье: голытьба через Пьемонт и Милан вышла к Адриатике. Фландрия и большая часть Германии также были в их руках. Ничто, казалось, не могло их остановить.

Добрый час перечислял де Дроги подвиги революционной армии, рассуждая о них с военной точки зрения, то есть давая оценку тактике ведения боя генералами, восхищаясь отвагой, выносливостью и дисциплиной солдат. Казанова и его гостья слушали его с неподдельным ужасом. Полина же, напротив, упивалась его рассказом, и вскоре капитан говорил уже только с ней, чувствуя, как горячо она ему внимала.

Де Дроги был мужчиной лет сорока, статным, высоким, авантажным со всех точек зрения. Весь пыл, который Полина предназначала солдатам революционной Франции, он само собой принял на свой счет и был немало удивлен, услышав из ее уст пожелание тем победы над армией тиранов, которая включала в себя и полк Вальдек, и эскадрон, бывший под его началом.

Задетый за живое, де Дроги прямо попросил барышню объяснить ему, что значит «свобода», которая только и делает, что заполняет тюрьмы невинными и ведет на эшафот лучших людей нации, и что значит «братство», на целых пять лет ввергшее Европу в братоубийственную войну. На что Полина отвечала, что свобода не может входить в сделку с врагами, что вся Европа объединилась против революции и что одни тираны ответственны за несчастья разных народов.

Речь молодой женщины была пламенной, черты ее лица все более оживлялись, а при упоминании о баталиях и подвигах солдат голос ее задрожал. Казанова был пленен этой дщерью Гомера, ему и в голову не приходило прерывать ее или перечить. Да и Дроги, как видно, подпал под обаяние ее манеры вести героический сказ, красоты которого проистекали в неменьшей степени от белизны кожи, идеально округлой шеи и природной грации всего существа поэтессы, чем от самой ее эпической песни. Г-жа де Фонколомб слушала ее с легкой усмешкой, и трудно было определить, относится ли ее ирония к речам Полины или же к тому состоянию полной эйфории, в которую впали оба ее собеседника, готовые предать себя в руки не знающей сомнений гражданки Демаре.