Софи Бассиньяк - Освещенные аквариумы Страница 4

Через несколько звонков ей ответили:

— Департамент по туризму, Тулуза. Меня зовут Элен. Здравствуйте!

— Алло! Здравствуйте! Я хотела бы получить информацию по поводу выставки. Я не знаю, где именно она проводится. Я имею в виду выставку японской архитектуры.

Дав Клер немного послушать барочную музыку, та же девушка сообщила ей, что выставка проходит в залах городской ратуши.

— И еще один вопрос, — не отступалась Клер. — Она точно открылась в этот вторник?

Девушка проверила:

— Нет, мадам. Она открылась в прошлом месяце.

Клер нажала отбой и быстро набрала другой номер.

— Кабинет доктора Беро, добрый день!

— Алло! Говорит Клер Бренкур. Скажите, я могу попасть к Монике сегодня утром?

Секретарь заколебалась. Клер слышала, как она листает страницы записной книжки. Этот сценарий неизменно повторялся от раза к разу. Секретарь всегда подвергала сомнению срочность записи, но в конце концов перед натиском Клер сдавалась.

— В одиннадцать вас устроит?

— В одиннадцать? Отлично! До скорого.

Клер отложила телефон и принялась прибираться на кухне. Ее терзал один вопрос. Почему, как она только что неожиданно вспомнила, Ишида у нее во сне был совершенно голым?

Клер заперла дверь квартиры. Интересно, дома новый сосед или нет? Со вчерашнего вечера она не слышала сверху ни звука. Или он сова, или уходит на работу ни свет ни заря. Во дворе она поставила мешок с мусором в контейнер, спрятанный за зеленью растений, и тут увидела Антуана, Луизу и Люси, которые как раз выходили из дома. Из-за утреннего скандала, свидетелем которого она стала, ей не хотелось с ними встречаться, и она притаилась за кустами.

В эту самую минуту Поль Росетти — он же новый жилец — вышел на балкон и облокотился на перила. Он увидел молодую женщину, скрючившуюся за каким-то фикусом возле помойки, зажав между ног школьный портфель. Глазами она провожала семейную пару с девочкой, молча шагающих мимо.

— Кис-кис-кис! — закричала невидимая сверху консьержка здоровенному черно-белому коту, который как раз пристроился потереться о щиколотки Клер, решительно наподдавшей ему ногой. Кот возмущенно мяукнул и с независимым видом направился к дворницкой. Клер уже собралась было выбраться наружу, когда заметила, что вышел японец. Он открыл почтовый ящик и вынул из него небольшую стопку конвертов, которые аккуратно уложил в свой дипломат. С высоты четвертого этажа Росетти наблюдал за Клер — она выждала, пока японец не скроется из виду, и только потом покинула свое убежище. «С этой девушкой, похожей на Джин Сиберг[6], только не такой смазливой, что-то не так», — сказал он себе.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Моника запаздывала, и Клер воспользовалась этим, чтобы немного поработать. Из своего портфельчика она извлекла объемистую рукопись и четырехцветную ручку. После учебы на факультете современных языков, не принесшей блестящих результатов, и по настоятельной просьбе глубоко обеспокоенной матери она согласилась на предложение одной родственницы и пристроилась в парижское издательство переводчицей с английского. Фурора на этом поприще она не произвела, но, поскольку мать, действовавшая через все ту же родственницу, проявила завидное упорство, ее не вышвырнули, тем более что у нее обнаружился дар к ловле опечаток. Прошло время. Случайная подработка обернулась постоянной работой, и Клер стала одним из столпов издательства «Легран». Книги, корректуру которых она читала, ей не нравились. Ей вообще не нравилось то, что сегодня печатают.

Как-то вечером, когда они немножко перестарались с саке, Клер попыталась объяснить Ишиде, почему у нее зуб на французскую беллетристику — и этот зуб болит не переставая. Алкоголь всегда будил в ней злость, и эффект, произведенный рисовой водкой, оказался фатальным для темы, которой она владела с редкостной глубиной. Она заговорила с плотоядной улыбкой, и в ее речи замелькали: семьи, клубы, самокопание и всевозможные перипетии вокруг инцеста, болезней, смерти, пропавших без вести детей и прочих «радостей», от которых у нее «ехала крыша». Она постаралась объяснить ему разрушительное воздействие повествования в настоящем времени — это был один из ее пунктиков, — которое все делает обыденным и достижимым, «только руку протяни», убивает, как она выражалась, всякую пугающую странность и создает между автором, читателем и персонажами «похабную близость». Она нехотя призналась, что восхищается всего двумя-тремя авторами, в особенности одним, про которого сказала: «Высший класс — умеет пустить пыль в глаза». Иногда она сталкивалась с ним на коктейлях и церемониях вручения наград и улыбалась ему, как пораженному склерозом другу, который перестал ее узнавать.

— Вы никогда не пробовали писать? — спросил Ишида.

— Пробовала, — усмехнувшись, ответила она. — Это настолько ужасно, что сама я ни за что не купила бы свою книжку — даже в карманном издании, даже чтобы убить два часа в электричке.

Утонув в мягкости черного кожаного дивана, она вспоминала этот разговор с Ишидой, завершившийся несколько необычно. К концу вечера она вдруг принялась передразнивать знакомых писателей, воспроизводя их любимые словечки и манеру говорить. К немалому ее удивлению, Ишида аж скорчился от хохота. Потом, уже очень прилично набравшись, они слушали старые джазовые пластинки. Ее сосед обожал эту музыку, которой она совсем не знала, связывая ее в своем представлении с тесными барами, в которых толкутся шлюхи, плавают клубы табачного дыма и молодящиеся старики, опрокидывая рюмку за рюмкой, нашептывают друг другу возбуждающие сальности. Она запомнила припев одной песни, которую пел мощный женский голос:

You’re gonna love те like nobody’s loved meCome rain and come shineHappy together and unhappy together[7]…

На следующий день ей было немного стыдно за то, что она устроила весь этот спектакль, позволив соседу в свое удовольствие разглядывать ее лицо и тело, пока она кривлялась у него в гостиной. К счастью, тут навалилась работа, и ей волей-неволей пришлось на некоторое время сократить свои визиты к нему. Но, как бы то ни было, этот вечер знаменовал некий поворот в их отношениях — так, снимая для удобства в гостях пиджак, мы как будто даем хозяину понять, что согласны посидеть еще.

— К нам Клер.

Моника открыла дверь и, окинув круговым взглядом приемную, задержала его на своей пациентке. Улыбаясь про себя, она отметила, что та, как всегда, заняла на диване то же самое место, поставив рядом сумку и портфель, чтобы никто не сел рядом. Такова Клер, в очередной раз убедилась Моника, — она никогда не излечится от своего страха излечиться. Впрочем, понимая, как это мучительно, Моника никогда не отмахивалась от проблем подруги.

Покосившись исподлобья, Клер поняла, что сегодня врачиха настроена к ней вполне дружелюбно. В иные дни она впускала ее к себе в кабинет на пять минут, а потом выпроваживала, растерянную и бормочущую извинения, не выписав лекарство, даже не осмотрев, хотя и не наговорив колкостей. Просто демонстрировала к ней полное равнодушие, словно давала Клер понять, что сейчас не до нее и зря она сюда явилась.

Моника — красивая пятидесятилетняя блондинка — отличалась высоким ростом и здоровенными лапищами вместо рук. С высокими, чуть славянскими скулами, крупным ртом, она обожала яркую бижутерию сомнительного вкуса и пестрые костюмы, какие не каждая женщина решится надеть; не заметить ее на улице было невозможно. Она питала страстную любовь к Америке, где проводила каждый отпуск. За последние тридцать лет она объездила Соединенные Штаты вдоль и поперек, с востока на запад и с севера на юг. Сначала путешествовала с первым мужем и двумя его сыновьями, потом — со вторым мужем и его двумя сыновьями. Только прошлым летом они впервые отправились туда вдвоем. Не склонная к ностальгии, Моника отпраздновала вторую молодость своей семейной жизни очень просто: вместо привычного автофургона для кемпинга взяла напрокат автомобиль с откидывающимся верхом. «Кадиллак-девилль» 1970 года выпуска, — с сияющим взглядом рассказывала она, — кожаные сиденья, of course, автоматические окна, цвет — светлая зелень с металлом; не машина, а игрушка! Клер так и подмывало спросить у нее, что же такого она находит в этой стране, ставшей тем, чем она стала сегодня, но она не осмелилась. По ее мнению, Соединенные Штаты, подарившие миру Фицджеральда, Фолкнера и Сэлинджера, отныне производили на свет исключительно ожиревших болванов, поголовно бегающих трусцой, закатывающих глаза и поминутно поминающих «Джизус Крайса». Все десять лет, что Клер пользовалась услугами Моники, она не переставала поражаться оригинальности этой славной женщины.