Джим Додж - Какша Страница 4

Они разделяли увлечения друг друга, различавшиеся по сути, но не по страстности. С той минуты, когда Джейк глотнул первую порцию варева, сотворенного по рецепту мертвого индейца, его страстью стала ректификация виски[7]; он гонялся за идеалом с таким же пылом, с каким древний алхимик преследовал философский камень. Всякому, кто соглашался слушать, он объяснял, что дело не в чистоте — покупайте, черт побери, чистый спирт — а в куда более изощренных материях: в молекулярном характере.

В один прекрасный день конца 60-х к ним на ранчо забрел хиппи. Моргая вакуумными глазами и растягивая слова, он объявил, что ищет и приветствует любые формы ментальной трансформации, а потому, прослышав, что Джейк изобрел питье, насыщенное сознаньеменятельными свойствами, предлагает ему две таблетки ЛСД в обмен на приличный образец продукта. Дедушка сперва покричал и повизжал о том, как он ненавидит наркотики и как эту никчемную, длинноволосую, сраную жопу следует пристрелить за попытку совратить его внука, но, поскольку налицо был тот самый редкий случай, когда человек действительно желал попробовать Шепот Старой Смерти, Джейк смягчился, хоть и отказался от обмена. Длинноволосый представился Биллом-Трясучкой и настоял на оптимальной дозе, каковой Дедушка, ориентируясь на собственную выносливость, посчитал пинту. Длинноволосый, несмотря на заметные после первого глотка признаки потрясения, умудрился вогнать в себя еще шесть или семь коротких бульков, затем рухнул на крыльцо в таких корчах, что примчался Босс, вечно недовольный и озабоченный Крохин пес, и принялся пинать его носом. Это вызвало в длинноволосом того сорта ментальную трансформацию, суть которой невероятно трудно уловить. Насколько Дедушка понял, его волосатый приятель решил, что он теперь енот или кто-то вроде — ибо незамедлительно укрылся под ореховым деревом, затем одним гигантским прыжком вознесся по стволу и следующее три часа просидел среди редких веток, нахохлившись, как больной канюк. Первый час он рыдал. Второй час он смеялся. Третий час он сидел тихо. В начале четвертого часа Билл-Трясучка ринулся вперед и плюхнулся на землю, как мешок сырого зерна. Сломал обе руки. По дороге в больницу объявил, что купит весь имеющийся дедушкин запас и всю будущую продукцию по двадцать долларов за пинту в обмен на исключительное право распространения. За несколько лет напиток стал культовым среди ценителей бессвязного забвения, а дедушка Джейк смог поддерживать их общий с Крохой счет на постоянной отметке в триста тысяч долларов.

Крохиной страстью были заборы. В том, как мальчонка рванул в рост между пятью и девятью годами, виновато было, по мнению дедушки, только одно: Кроха невероятно сильно хотел строить заборы, а коль скоро для этого нужно хотя бы держать в руках инструменты, то он и заставил себя вырасти. К двенадцати годам Крохиными заборами восхитился бы любой мастер, а к двадцати они стали прочными и изящными настолько, что тем же мастерам оставалось только завидовать. Кроха работал с камнем, штакетником, столбами, жердями и проволокой, но больше всего ему нравились традиционные калифорнийские заборы для овец: сеть в тридцать шесть дюймов высотой, натянутая между секвойными столбами четыре на пять дюймов, и единственная прядь колючей проволоки на самом верху. Он любил работать с проволокой, ибо она звенела, а Кроха не знал большей радости, чем отщипнуть верхнюю прядь колючки и слушать, как она резонирует с белым светом по всему заборному кругу. Лаб Ноланд называл эти заборы «Крохиными гитарами» и утверждал, что слышал их чистый тон в Сьеррах, когда однажды, в особенно ясный день, рыбачил на озере Билер за двести миль от этих мест. Народ, однако, счел это утверждение обычным лаб-ноландовским гоном.

Никто не удивлялся, что Кроха строит отличные заборы, ибо нрава он был спокойного и дотошного. Никто, однако, не понимал, зачем он их строит, ибо Кроха и Дедушка не разводили скота, а с тех пор как два года назад койоты вчистую сожрали долю братьев Болленов в овцеводческом бизнесе, никто из соседей тоже этим не занимался.

Однажды после обеда дедушка Джейк так отозвался о Крохином увлечении:

— Если нечего загораживать, то можно ведь от чего-то отгородиться.

На что Кроха лишь буркнул, мотнув головой:

— Не-а. Заборы и заборы, ну нравится мне.

Дедушка едва не бросился спорить, но быстро утих и лишь проворчал несколько раз с дружелюбной ухмылкой:

— Заборы и заборы, на хрен! Все равно что сказать про мой виски, что это питье и питье.

Благодаря мученической бдительности Эммы Гаддерли из Службы Социального Обеспечения, Крохе пришлось ходить в школу. С первого класса и до выпускной церемонии он учился на твердые тройки, редко открывал рот, имел много хороших приятелей и ни одного близкого друга. Когда в первый день девятого класса он пришел в спортивный зал, футбольный тренер, тщеславно мечтавший поруководить местным колледжем, в буквальном смысле слова повалился на колени, умоляя Кроху вступить в футбольную команду. Кроха ответил, что он бы с радостью, но после школы ему надо домой, строить на ранчо забор. То же самое он сказал Сэлли Энн Чартерс, когда та пригласила его на танцы по случаю дня Сэди Хокинс[8]. То же самое он сказал Херби и Эллану, когда они стали звать его на весенние каникулы в Тихуану погонять на машине и прогуляться по борделям. То же самое он сказал тренеру по баскетболу и по легкой атлетике. То же самое.

Заборы поглощали его целиком. Зимой он проектировал, весной и летом строил, а осенью выстругивал из секвойного дерева столбы, зачищая их плотницким топором и скобелем так, что с десяти футов кто угодно готов был поклясться, что они обработаны на специальном станке. К пятнадцати годам он выстроил заборы вокруг всего ранчо; старшие классы ушли на перегородки, перестройку и ворота, для которых он собственноручно ковал шарниры, маховики и засовы. Получив аттестат, Кроха начал все заново, стремясь к совершенству. Много раз его звали строить заборы для других, сулили неслыханные деньги (два таких предложения пришли вообще из Монтаны), но он всегда отвечал:

— Госспди, я б с радостью, но ведь дома столько работы, и, это самое, надо ж за дедушкой присматривать.

Кроха и дедушка Джейк одинаково страдали от помех, неизбежных при любом серьезном увлечении. Для дедушки вечной головной болью стала Эмма Гаддерли: обнаруживая каждый раз Джейкову винокурню, она требовала от шерифа Хобсона незамедлительных действий — тот, однако, верный своему миротворческому долгу, являлся к дедушке и заставлял его передвигать агрегат в новое место. Пока Эмма опять его не находила. Джейк затрахался таскать взад-вперед свою установку, ему всерьез осточертело сование чужого носа в его личную жизнь, и он регулярно включал Эмму Гаддерли в длинный пересыпанный проклятиями список лжецов, корыстолюбцев и нечистых на руку коррупционеров, где Эммино имя упоминалось в гнусном соседстве с карточными шулерами, любителями пива, а то и бывшими дедушкиными женами.

Крохиной немезидой были дикие свиньи. Хрящеватые рыла, могучие шеи и бессмысленная жадность превращали их в естественных врагов любым заборам. Хряки обожали засовывать под них свои рыла и с тупой радостью переться вперед, сооружая под вытянутой проволочной дугой удобный пролаз для своих обширных тел, а если не получалось, то просто обрывая ее к такой-то матери. Три раза Крохе попадалась перегрызенная проволока. Один кабан стал его персональным мучителем. Столбняк — так звали в округе этого хряка, ибо никто и никогда не слышал от него ни звука — был легендой прибрежных холмов не столько из-за огромных размеров, сколько благодаря буйству творимых разрушений. В историях, порожденных человеческой тягой к преувеличениям, недостатка не наблюдалось, но, даже если поделить эти россказни пополам, выходило, что хряк разворотил все огороды, начиная от округа Хамболдт и кончая границей с Марин, убил столько баранов, сколько вырастает на скотозагонах долины лет за пять, не меньше, нарыл такие горы земли, что у тракторов взорвались бы от зависти прокладки, обрюхатил столько свиноматок, что, если их выстроить рыло к хвосту, ряд растянется во всю длину разлома Святого Андреаса[9], и попутно обвел вокруг пальца лучших охотников Северной Калифорнии.

Для Крохи Столбняк стал воплощенной мукой. Мало того что этот хряк систематически уродовал несказанную прямизну его прекрасных заборов, так еще и задрал до смерти Босса. Постоянную охоту на Столбняка Кроха считал частью своей заборостроительной программы, но кабан был не просто молчалив, он был труслив и подл — и стал еще подлее после того, как Кроха проделал дыру в оконечности его левого уха — с двухсот ярдов сотней дробин 243 калибра. В отместку Столбняк увечил Крохины заборы всякий раз, когда они попадались ему на пути к любимому роднику на другой стороне кряжа. Стычки продолжались уже лет десять, а после гибели Босса вспыхнула настоящая война. Еще и поэтому Крохе так не терпелось заняться своими заборами, когда стихла, наконец, последняя гавайская гроза: перед дождями он снял на северной стороне проволоку и собрался натягивать новую, и Столбняк мог подумать, будто Кроха сдался, ведь прошло почти две недели.