Энн Ветемаа - Реквием для губной гармоники Страница 4

— Курт! Wohin? Geh nicht, Курт! — голос Кристины срывается. — Курт, wohin gehst du?[3] Курт!

Нет больше злости, вообще больше ничего нет, только слабое отвращение, вялое, холодное отвращение.

Курт останавливается на лестнице.

Восходит солнце. Просыпаются деревья. Да, совершенно ясное ощущение, что деревья просыпаются: их листва трепещет иначе, чем ночью. Нынче утром вообще все иное, совершенно иное. Курт смотрит на небо, на трепещущие деревья, и у него возникает ощущение, что сейчас что-то произойдет, что-то такое, после чего все станет ясным, определенным. Что же?

Шаги Кристины на лестнице. На них Курт не обращает внимания, во всяком случае, они не имеют ничего общего с желанной ясностью.

Солнце выглядывает из-за облаков и заливает двор трепетным золотисто-розовым светом. Курт смотрит на солнце и чувствует: еще все обойдется.

Кристина стоит возле Курта, дергает его за рукав, она не понимает, почему Курт так странно смотрит на солнце. Лучше б еще раз ударил ее, только не смотрел бы так. А все же какой красивый у Курта профиль. Какое милое лицо. Сколько солнца в его глазах. Родной, родной мой мальчик!

Если бы в деревне знали, как она любит Курта, никто больше не назвал бы ее гулящей, размышляет она. Конечно, у нее и раньше были увлечения, и немало. Последним был Арне, тот самый, что работает на железной дороге и снимает тут комнату. Но такого чувства, как теперь к Курту, Кристина еще не испытывала, бог свидетель! Все прежние увлечения были ошибкой, она уверена в этом. И совсем не важно, что она и раньше много раз была уверена в том же…

Кристина дергает Курта за рукав. Но он отталкивает ее. Не резко, но решительно.

Кристина спотыкается, задевает каблуком за ступеньку и падает боком.

— Курт! — В голосе Кристины страх.

Курт не в силах оторвать взгляд от солнца. Солнце… Оно светит всем. И происходит под ним везде одно и то же. Откуда-то из глубины памяти возникает мать: на ней лиловое платье, она совсем еще молодая. В руке у Курта стаканчик земляничного мороженого. Свежий, порывистый ветер шумит над крышами домов. Курт берет мать за руку. Раздается глухой удар колокола на старинной церкви древнего ганзейского города. Перезвон колоколов, порывы ветра, мамино платье. Легкая тень пролетает над ними. Может быть, это божья благодать? И Курту хочется быть хорошим, послушным мальчиком, очень хочется быть достойным утреннего ветра и солнца, перезвона колоколов и теплого весеннего воздуха, хочется, чтобы они принадлежали ему, чтобы в этом прекрасном мире он занял свое место. Наверное, это была его первая в жизни попытка познать самого себя.

Теперь он кажется себе не таким, как был прежде, но ему не хочется меняться. Неужели для него нет больше спасения?

Тот человек там, на сене, дергался странно и неуклюже, как марионетка. У него в груди была пуля Курта… Там она и осталась. А солнце тогда было то же, что и здесь, что и в Любеке, и происходит под ним везде одно и то же…

Курт ждет и хочет возмездия. Властный порыв охватывает все его существо. И немецкий бог на небе видит это… В перекачивающем голубую арийскую кровь сердце юного покорителя вселенной вдруг возникает нетерпеливое желание: ему хочется порки, ему хочется встать, как прежде, на колени в угол, где висят старинные часы. Это сильное желание, оно отражается в его усталых глазах, усталых, но полных солнца, восходящего солнца, которое светит всем.

За спиной хлопнула дверь. Дверь маленькой комнаты — там живет Арне, тот самый Арне. Он вне себя от ревности. Последние дни он следил за Куртом и Кристиной.

— Свинья! Ударить женщину!! — слышит Курт, но не собирается защищаться. Вот оно, то самое возмездие, которого он ждет.

В изнеможении от ночного леса, от солнца и любекской кафедральной церкви, он даже не пытается закрыться руками, когда Арне его бьет. Курт падает на лестницу, ударяется затылком о какое-то старое ведро. Ах, какая сладостная боль! Однако рука непроизвольно тянется к кобуре. Курт понятия не имеет, что делает его рука… Выстрел. Это он выстрелил. В кого? Посыпались стекла, кажется, никто не ранен. Но что это? Полуодетый Арне хватает что-то за дверью в сенях. Что у него в руках? Но он же не…

Яркая вспышка, и больше для Курта ничего не существует. Лопата, остро заточенная лопата для подрезки дерна, сделала свое дело. Хорошо сделала.

— О боже мой! — кричит Кристина.

Двор залит солнечным светом. На лестницу взлетает петух, взмахивает крыльями и сердито кукарекает.

— Что я наделал, — бормочет Арне. А Кристина начинает плакать, тихо всхлипывая.

— Хейки, вставай, пошли на прогулку!

Хейки продолжает храпеть.

— Хейки? как насчет покурить?

— Чего? — Он садится, протирает глаза. — А как же!

Чудесная ночь конца лета. Или это ранняя осень? Две тени пробираются в ольшаник. Кузнечики стрекочут так, словно и они приложились к бутылке.

Через несколько минут мы сидим на каменной ограде, и Хейки наслаждается своим окурком. Вокруг летают ночные бабочки. Земля пахнет тленом. Воздух уже прохладный, и все запахи особенно резки. Поселок спит. Деревня, видно, тоже. Все люди в постелях — кто один, кто вдвоем. Наверное, где-нибудь в саду сейчас с глухим стуком падает на траву спелое яблоко, может быть, белый налив. Я знаю, с каким звуком падает белый налив. А над яблоками и над яблонями, над мирными крышами грозно витает дух войны. Он не опасен ни яблокам, ни лающей вдалеке собаке. Только людям.

Вечно мерцающее звездное небо. Большая Медведица, хрупкие Плеяды, далекая холодная Полярная звезда. Звезд много, я не знаю, как они называются, но люблю смотреть на них.

Когда Хейки кончает свой окурок, я говорю:

— Ну, старик, может, хватит на сегодня?

— Интересно, что сейчас делает Инга? — говорит он, вставая.

Мы возвращаемся в церковь.

В темноте я задеваю ногой пустую бутылку из-под самогона. Она падает и с грохотом катится по каменному полу.

— Пустая, зараза. Сейчас неплохо бы еще парочку глотков, — ворчу я.

— Это точно, не повредило бы. А знаешь, эта бутылочка вроде бы своим ходом прошла, — замечает Хейки, забираясь под одеяло.

«Своим ходом», — сказал он. У меня с этим «своим ходом» связан печальный опыт. Убийство Курта тоже прошло как бы своим ходом… Если бы тогда я разозлился сильнее, не возник бы этот «свой ход» и мне не пришлось бы отсиживаться здесь. Сильная злость заставила бы меня схватить лежащего Курта за горло. Мы боролись бы, барахтались по земле, и все кончилось бы иначе. Если в тебе нет настоящей злости, лучше не вступай в драку, можешь случайно убить человека… Страшный получился вывод…

Ну, хватит! Самогон помог, и теперь я хочу и могу быть таким, как Хейки. Он проще и правильнее смотрит на жизнь. Комедия или трагедия — какая разница, сказал бы он. Курт — фриц, а с ними так и надо поступать, как ты. И все тут.

Их эмблема — стервятник. Может быть, Курт не худший из немцев, но он вторгся на эстонскую землю, носил своего стервятника и никакой трагедии из этого не делал. И я не должен делать трагедию из его смерти. Произошло то, что должно было произойти. На жизнь нужно смотреть проще, это будет правильно. Особенно во время войны.

Я немного завидую Хейки, потому что то, над чем я здесь ломаю голову, для него совершенно ясно. Таков уж он есть. Впрочем, слова «я завидую» — сомнительные слова. Доведись супруге лекаря или там пекаря попасть на праздник под Иванов день, эта дама может сказать, глядя на пляшущих вокруг костров девушек: «О, я им завидую — они так естественны, так близки к природе». А на самом деле она ничуть им не завидует, наоборот, гордится, что сама не такая. Так же и со мной. В общем, я не очень завидовал Хейки, я только хотел справиться со своей тревогой. Во время войны надо думать и чувствовать просто. Во время войны глуп тот, кто мудрствует, именно тот, кто хочет быть так называемой «критически мыслящей личностью». От такого человека никакой пользы ни себе, ни людям. И вообще эти «личности» слишком предаются самоанализу. Стыда им не хватает. Разве Хейки не сумел бы «критически мыслить»? Сумел бы, но он не будет этим заниматься. Он мужчина, хотя ему и восемнадцать лет, он мужчина, каких мало. Когда мы были совсем маленькими, все восторгались: ах, какой прелестный малыш! Когда мы выросли, восхищаться нами перестали. И как-то грустно, что тобой больше не восхищаются. Так давайте восторгаться сами! Конечно, не тем, какие мы прелестные, а тем, какие мы стали сложные, умные, какие мы необыкновенные. Все эти выверты, мягко выражаясь, детская забава. Довольно, надо взять себя в руки, ко мне все-таки пристала эта детская болезнь, иначе я не переживал бы из-за какого-то немецкого отребья.

Достаточно того, что «пи» равно трем и четырнадцати сотым… Достаточно даже того, что оно немногим больше трех; если хочешь по диаметру дерева определить его обхват, этого хватит. Нет смысла вычислять все количество знаков после запятой. Немного больше трех — остальное не имеет значения. То, как я прикончил Курта и что я при этом чувствовал, тоже не имеет значения. Прикончил — и все. Это нужно было сделать, и это было сделано. Действительно, надо переключить себя на другую волну. Нет никакого смысла заниматься анализом переживаний Курта (этого я, к счастью, и не умею). Едва ли Курт так уж рвался на войну, но сюда он явился. Явился под знаком стервятника — и точка. А многие немцы не хотели носить этот знак и садились за решетку или даже шли на расстрел. Я это знаю. И если я буду сочувствовать Курту, то оскорблю память тех, других.