Масахико Симада - Плывущая женщина, тонущий мужчина Страница 4

– Я сказал матери, что брат, бросив все, поспешил на помощь другу. Заверил, что скоро все уладится. И убедил ее, что ваши отношения здесь ни при чем, это ее успокоило.

То была ложь во спасение. В действительности он сказал матери: «Судя по всему, он ей изменил».

Мать пустилась причитать по своему обыкновению. Мол, Мисудзу с самого начала пальцем о палец не ударила, чтобы привязать мужа к семейному очагу, а Мицуру такой недотепа: раз оступившись, не сможет вернуться назад. И пошло-поехало. К счастью, Итару уже клевал носом.

Невестка не стала больше ни о чем спрашивать, достала из черной сумочки карманную книжку и начала читать с заложенной страницы. Судя по всему, она в последнее время перечитывает Дзюнъитиро Танидзаки. Итару сказал, что читал его повесть о человеке, который испытывал высшее наслаждение, когда его мучила слепая учительница игры на сямисэне; он стал ее рабом и, дабы навечно скрепить эти узы, выколол себе глаза.

– Хотел бы я взглянуть на красотку, способную внушить мужчине подобную страсть! – добавил он, рассмеявшись.

Невестка захлопнула книжку и резко сказала:

– Достаточно раз от себя отречься, чтобы неминуемо пойти ко дну.

Итару не сразу понял, что она имеет в виду, и, посмотрев на нее, спросил:

– Ты о выколовшем себе глаза?

– Со всеми так. Большинство людей, вовремя спохватившись, поворачивают с полпути назад, но тому, кто заблудился, при всем его желании, обратной дороги нет.

Невестка пробормотала это, устремив взгляд в пустоту, точно сия истина была написана в воздухе и она ее прочитала. Ее слова странно напоминали то, что мать изрекла накануне вечером, и Итару невольно переспросил:

– Ты о брате?

Мисудзу встрепенулась.

– О герое повести Танидзаки… – сказала она. – И тот, кто стал рабом слепой женщины, и безумный старик, влюбившийся в жену своего сына, и мазохист, вожделеющий тэмпуры,[2] – всеми ими овладела какая-то неодолимая сила. Только я начала читать Танидзаки, Мицуру уехал в Осаку, и с тех пор о нем ни слуху ни духу. Я точно сама накликала это роковое совпадение. Не удивлюсь, если он взялся учить осакский диалект. Так же как в случае с Танидзаки, когда столичного жителя влечет в Кансай,[3] не вызвано ли это неодолимым желанием вернуться обратно, в утробу матери? В атмосфере Кансая еще сохраняется нечто смутное и невыразимое. Давнее, свербящее воспоминание. Думаю, он нарочно уехал в Осаку, чтобы у мамочки был еще один повод его отругать. Типичный столичный извращенец – чем сильнее его мучают, тем ему слаще.

На что Итару сказал безучастно:

– По-твоему, брат тоже, что ли, к этому склонен?

И тут же, точно на гребне собственных слов, вспомнил, как Мицуру однажды отозвался о друге Итару, уроженце Осаки: «Выходцы из Кансая мастаки разыгрывать простодушие. Вроде бы говорят искренне, а в действительности искусно скрывают свои помыслы. Поэтому в житейских делах они обычно выходят победителями. Допустив оплошность, они всё обращают в шутку, а если шутка остается непонятой, начинают ни с того ни с сего объясняться в любви. Эти парни ухитряются ловко устроиться в мире, где никто не понимает, что, собственно, они хотят сказать. Лично я им завидую. Ты, Итару, ближе к ним, чем к жителям Канто.[4] Предки матери из Кансая. Ты унаследовал кровь матери, да еще поднабрался от своих осакс-ких друзей, поэтому мы с тобой такие разные».

Осакский друг, о котором говорил брат, и сам заявил Итару: «Ты явно наших кровей». Теория брата в какой-то степени попала в точку. Но как бы он ни кичился своей теорией, в Осаке его всегда будут обводить вокруг пальца.

– Сестра, ты слышала – как сойдутся два жителя Осаки, сразу начинается шутовская перепалка, точно они разыгрывают какой-то фарс?

Немного помедлив, невестка сказала:

– Все потому, что в осакском диалекте слова так резво слетают с языка, что кажется – слушаешь оперу Россини.

– Ну, не знаю, как насчет Россини, но, не сговариваясь, один из них с ходу начинает «подкалывать» другого, а тот в ответ прикидывается простофилей. Даже когда это доходит до абсурда, оба довольны.

– В этой паре ты тот, кто позволяет себя легко обманывать, да?

– Если выбирать, да, наверно, так… А брат с детства вел себя как умудренный опытом старичок.

– Хотела бы я послушать, как он изъяснялся в детстве.

– Да и вообще был ли он когда-нибудь ребенком?

В самом деле, знает ли брат, что такое беззаботное детство? Не припомнить, чтобы он был чем-то страстно увлечен. Как будто на земле не нашлось ничего, что могло бы его прельстить – ни красоты, ни счастья.

Итару был младше Мицуру на семь лет, и, с тех пор как он себя помнит, брат уже вовсю трудился над возведением тюремных стен своего самосознания. И всегда предпочитал окольные тропы. К любому предмету своих устремлений он пробирался длинным, кружным путем, измышляя всевозможные «теории». Полная противоположность ему, младшему, он-то, не задумываясь, прямиком бросается к цели.

В детстве старший брат какое-то время весьма усердно занимался в плавательном клубе. Тренер обучал его, как эффективней работать руками, чтобы увеличить скорость, и сам Мицуру занимался аутотренингом, но однажды вдруг заявил, что бросает плавание. Его осенило, сказал он, что, овладев приемами, когда-нибудь непременно утонет. И тренер и отец смеялись, приняв его слова за шутку, но сам он на полном серьезе утверждал, что, усваивая технику быстрого плавания, тело теряет приспособляемость к водной среде, и, случись сбой в налаженном ритме, человек в панике начнет делать беспорядочные движения и в конце концов утонет. Приведя в пример китов и дельфинов, которые умирают на линии прибоя, он добавил:

– Выброшенные на берег киты и дельфины вспоминают, что изначально они жили на суше, и стремятся вернуться в родную стихию. Но они слишком долго находились в воде и потому, очутившись на берегу, не могут адаптироваться и гибнут. Если даже таким искусным пловцам угрожает гибель, стоит им вспомнить, что они млекопитающие, то уж человеку, живущему на суше, тем более не следует надолго задерживаться в воде. Иначе он рискует сойти с ума, как киты и дельфины.

В то время Мицуру было лет двенадцать – тринадцать. Он демонстрировал замечательные успехи в учебе, и отец возлагал на него большие надежды. Не увидев ничего страшного в том, что сын бросил спорт, отец воспринял его тогдашние рассуждения не как извращенную теорию, а как свидетельство острого ума. Если подумать, именно тогда на поверхность из глубины поднялись, точно подпитывая друг друга, первые признаки философского дарования и расщепленного сознания.

В двадцать пять лет, то есть когда ему было столько же, сколько сейчас Итару, он женился на Мисудзу Окано. Он молча принял невесту, сосватанную отцом. К этому времени, оправдав отцовские надежды, Мицуру с отличием окончил университет, быстро защитил диссертацию и собирался ехать для продолжения учебы в американский университет. Брак был своего рода страховкой, которой отец обеспечил сына. Если в грубую американскую действительность бросить экзотический росток, взлелеянный в тепличных условиях, он непременно увянет; опасаясь этого, отец подстраховался, женив его на девушке из семьи, связанной с ним деловыми отношениями и имевшей опыт жизни в Америке. Поскольку для Мицуру внешнего мира не существовало – весь мир полностью умещался в книгах, – он бы и дня не выжил один. Мисудзу стала для него тем единственным, что существовало вне книг: входом в реальный мир провинциального американского городка. С этим миром Мицуру соприкасался только через нее. Ему удалось обойти стороной грубую действительность. Одним словом, для Мицуру весь внешний мир заключался в Мисудзу.

Он провел в Америке два года, защитив докторскую степень. Жизнь молодоженов, надежно защищенная от каких-либо внешних воздействий, безмятежно протекала в университетском кампусе под шелест рощи и плеск водопада. Итару посетил их во время летних каникул, когда учился на втором курсе. Со стороны они казались дружной парой, проводящей медовый месяц, но, на его взгляд, избыточное внимание, каким они окружали друг друга, возводило между ними непреодолимую преграду. Если б, допустим, они после обеда, вместе подремывая перед телевизором, смотрели старую комедию и громко хохотали или он бы клал голову ей на колени и она выковыривала ему воск из ушей – если б между ними были такие непринужденные отношения, они бы, наверное, походили на настоящих супругов. Но они жили в постоянном напряжении, точно сватовство затянулось. Редко встретишь молодую пару, которая бы вела такую тихую жизнь. У Итару было чувство, что он навещает супругов, пораженных депрессией. Впрочем, когда Итару пытался шутить, Мисудзу охотно смеялась. Итару понял тогда, что, если постараться, ее можно и развеселить, и разговорить. Он так уставал от общения с братом, пытаясь угадать, чего тот хочет и чем недоволен, что уже и сам опасался потерять свойственную ему жизнерадостность. Из сочувствия к невестке Итару шепнул брату: