Педро Сарралуки - Для любовников и воров Страница 4

Я понял, что эта писательница никогда не посетит мой городок, и почувствовал из-за этого некоторую обиду. Я подумал, что соборы и небоскребы были построены не потому, что действительно были необходимы, а лишь для того, чтобы избавиться от деревенской клаустрофобии, а тротуары, вымощенные мрамором и гранитом, существовали для того, чтобы по ним могли ступать женщины в жемчужных колье и туфельках на высоком каблуке.

В это время послышались приглушенные голоса на улице. Я отложил нож и приоткрыл дверь в сад. Мне показалось, что я наклонился над бездонным колодцем. Дождь продолжался, но уже с меньшей силой. Воздух был таким свежим, что, вдыхая его, я чувствовал, как он ополаскивает мне легкие. Взяв зонтик, я пошел открывать калитку, двигаясь вслепую, подчиняясь интуиции. У меня возникло ощущение, что я бреду в обитаемом пространстве, по дну океана, ослепленный водой. Плакучая ива незримо предстала передо мной, заявив о своем присутствии шумом листьев. Все было на своих местах, только в скрытом виде.

Но было и что-то новое. Я столкнулся с тенью, двигавшейся так стремительно, что казалось, будто она бежит от себя самой. Столкнувшись, мы застыли, ошеломленные, и уставились друг на друга, не в состоянии что-либо разглядеть. Незнакомец отреагировал гораздо быстрее: убедившись, что я не издатель, он выхватил у меня зонтик и направился обратно. Я покорно пошел за ним следом, так как знал, что если этого не сделаю, придется возвращаться позднее за багажом. Теперь мне было уже не важно, что я снова промокну.

Рядом с той машиной, на которой меня подвезли, стояла другая. В салоне горел свет. Внутри, в этом сиянии, неподвижно сидела молодая женщина, похожая на освещенную статую Девы Марии в глубине старой и мрачной церкви. Мужчина, вырвавший у меня зонт, оказался равнодушен к религиозным образам: он открыл дверцу и сделал повелительный жест. Однако женщина отреагировала так, как будто действительно только что воскресла, или, говоря более низким слогом, вернулась к жизни. Окруженная призрачным свечением, с сияющим лицом и раскрытыми ладонями, она воскликнула:

– Какая чудесная ночь! Кажется, будто все рушится! Так произошло мое знакомство с писателем Умберто Арденио Росалесом и нежданной Полин. Я пишу ее имя именно так, помня ее подробнейшие объяснения. Через некоторое время, когда все грелись у камина, она зашла на кухню, вытирая волосы полотенцем, со сверкающими от любопытства глазами. Она обнюхала сковородки, стоявшие на огне, и сказала мне с видом человека, выдающего пустячный секрет:

– В действительности меня зовут Мануэла. Но я не брею подмышки, и Умберто говорит, что я похожа на француженку. Поэтому он дал мне французское имя – Полин. Как цветочная пыльца – polen, – только с буквой «i». A ты хороший повар? Я очень люблю покушать.

В тот вечер я стал привыкать к жизни под дождем. Женщина, смеясь, вышла из машины. Мужчина поспешил за ней с зонтиком. Я же открыл багажник и достал вещи.

Когда я внес в дом чемоданы, Пако уже встречал гостей и, разводя руками, просил прощения за плохую погоду, капризы которой невозможно было предотвратить. Новый гость был толстым человеком с удивительно плоскими и невыразительными губами и нависшими веками, придававшими его взгляду неподвижность. Не скрывая того, что извинения нисколько не уменьшают его раздражения, он представил девушку как свою секретаршу. Пако поспешил поцеловать руку Полин, задержавшись на несколько секунд, очевидно, для того, чтобы вдохнуть ее запах. По выражению его лица было заметно, что он остался доволен. Я почувствовал зависть к мужчинам, которые, как Пако, могли так спокойно прикасаться к женщинам. Я же не мог без волнения даже пожать им руку и поэтому избегал женщин, как чумных, из-за непреодолимого страха выдать себя.

Беседа продолжалась в гостиной. Когда Полин зашла на кухню, промокая полотенцем свои длинные волосы, я тушил порей. Она вызвалась помогать мне. Я посмотрел вокруг, чтобы найти какое-нибудь занятие для нее, и увидел проволочную корзинку, полную маленьких золотистых яиц. Среди своих экзотических птиц издатель держал несколько куриц. Поутру он первым делом, до завтрака и душа, отправлялся в птичник, чтобы собрать яйца и карандашом написать на каждом из них число. Я попросил Полин, чтобы она нашла самые свежие, помеченные сегодняшним или вчерашним числом. Она свернула полотенце тюрбаном на голове и очень старательно стала вынимать яйца из корзинки и осторожно раскладывать их на столе, боясь, как бы они не упали на пол. Я хлопотал у плиты и наблюдал за ней краем глаза. Глядя на Полин, я боролся с искушением подойти к ней. Что-то в ее плечах, в движениях рук с невероятной силой притягивало меня. Насколько я помню, это была первая женщина, показавшаяся мне не только привлекательной, но и приветливой. Потом все произошло как-то само собой. Я не подошел к Полин, но мои ноги сами скользнули по полу и очутились рядом с ней. По крайней мере так мне показалось. Я нагнулся над столом и придвинул свою голову к ее, притворяясь, будто тоже внимательно разглядываю надписи на яйцах. Я чувствовал на своей щеке исходившее от Полин тепло. Я не знал, как объяснить ей свое внезапное приближение и что делать потом, но Полин сама разрушила чары этого затянувшегося мгновения. Она повернулась ко мне, собираясь что-то сказать. У меня мелькнула мысль, что я упаду в обморок, устроив настоящий погром среди разложенных рядами яиц. Но раздался голос не Полин, а чей-то другой.

– Ну и ну! Мы точно в деревню приехали! Ты видел это, Фабио?

Маленькая, растрепанная и промокшая до нитки женщина смотрела на нас с порога. На ее плече висела холщовая сумка. Вслед за женщиной вошел высокий широкоплечий мужчина. У него были напряженно сжатые челюсти и какой-то отсутствующий взгляд – казалось, этот человек уделяет внешнему миру внимание лишь для того, чтобы не наталкиваться на предметы. Мужчина сосредоточенно морщил губы, как будто был погружен в неприятные размышления.

– Ты видел эти ряды яиц? – вновь заговорила женщина. – Что они тебе напоминают? Ничего? Так мать Набокова раскладывала на столе грибы, которые собирала в своем имении Выра.

– Набоков, Набоков. Что, черт возьми, все вы в нем нашли? О чем он писал? Он садился за свой письменный стол и описывал кружение мухи. Он не был настоящим писателем, а всего-навсего мастером деталей. Моя тетя Энграсия тоже пишет замечательные акварельные зарисовки своего сада. Грибы! Мне лично нравится Бальзак.

Он взял яйцо. Забывшись во время своего собственного монолога, он небрежно подбросил его вверх. Мне запомнилось, что это было яйцо, датированное двенадцатым апреля, и когда жонглер произнес имя автора «Человеческой комедии», оно выскользнуло у него из пальцев и разбилось. Это было похоже на протест с того света. Женщина кинула сумку на пол и подошла к нам с Полин. Только тогда мы наконец разогнулись, так как всю предыдущую сцену наблюдали, подняв головы и не двигаясь, как натуралисты, прерванные посредине своей работы.

– Фабио страдает, – сказала она нам. – Он так страдает, что у него нет времени на размышления, они его даже и не интересуют. А вы страдаете?

Этот вопрос, риторический и пустой, вызвал во мне лавину новых чувств. Полин же, напротив, ответила просто и непринужденно:

– Я сильно страдаю, но забываю об этом. То есть я сразу же отвлекаюсь. Страдания для меня – все равно что люди, по которым иногда очень скучаешь, но никогда не находишь времени, чтобы позвонить им по телефону.

– Значит, ты счастлива, – сказал издатель, заходя на кухню со стаканом вина в руке; его щеки горели от жара камина и выпитого спиртного. – Ты будешь счастлива, а я проведу всю жизнь в ожидании твоего звонка.

Пако казался Вакхом. Даже редкие волосы издателя, растрепанные из-за его привычки постоянно проводить рукой по голове, чем-то напоминали венок из виноградных листьев.

– Теперь мы все в сборе, – продолжал Пако. – Познакомьтесь: это Исабель Тогорес и Фабио Комалада. Это ночь и день, белое и черное. Вместе они написали бы великий роман, но они упорно хотят оставаться двумя разными людьми.

Не знаю почему, но эти слова заставили меня примириться на некоторое время со своим поварским ремеслом, с наставлениями моего отца и даже с необходимостью выносить жестокий приговор порею. По-видимому, за эти выходные Пако заразил меня своим вакхическим духом, оставшимся во мне на всю жизнь. Едва ли существует что-то лучшее, чем некоторые моменты в этом возрасте, к сожалению, таком мимолетном, когда ты открываешь новые грани своего характера и не перестаешь удивляться, видя себя не таким, каким всегда считал, а более сложным и одновременно более загадочным. Стоя на кухне рядом с Полин и с восхищением глядя на этого старого философа, столь походившего на Жозепа Пла и Вакха, я понял, что мое счастье не в великих предприятиях, а в наслаждениях, даже если они всегда будут маленькими, случайными и мимолетными. Возможно, именно благодаря этому. Что может сравниться с удовольствием внезапно ощутить аромат жасмина, неизвестно откуда появившийся и вновь унесенный ветром?