Петер Хандке - Учение горы Сен-Виктуар Страница 4

Невежество я всегда воспринимал как беду; отсюда с неизбежностью происгекает никуда не направленная тяга к знаниям, из которой не рождаются идеи, ибо эта тяга не имеет конкретного объекта, не имеет «предмета», с которым она могла бы «совпасть». — Но иногда бывает и так, что какая-нибудь одна-единственная вещь вдруг открывается перед тобой и возбуждает «дух зачинания», подталкивающий к серьезному изучению, каковое при всех моих прочих занятиях всегда оставалось моей страстью.

Подобными зачинательными вещами стали для меня картины Сезанна, которые я увидел на выставке в 1978 году и сразу проникся таким пылким желанием их изучить, какое до того испытывал лишь при чтении флоберовских пассажей. — Это были работы последнего десятилетия его жизни, в которых он настолько приблизился к вожделенному «воплощению» избранного им предмета, что цвета и формы уже могли вполне отметить ликованием победу. («Под реальностью и совершенством я понимаю одно и то же», — писал философ.) И тем не менее на этих полотнах не видно никакого дополнительного света. Предметы-победители предстают в своем родном цвете, и даже более светлые пейзажи образуют единое темное целое. Безымянные люди Прованса позднего девятнадцатого века, герои портретов, выдвинуты на передний план величественными, крупными фигурами, которые восседают словно на троне, но только без всяких регалий, на землистом фоне, который и составляет все их владения.

Темнота, уходящие линии, плоскости, конструкция, укрепления, движение, меркнущий взгляд: да, это было настоящее потрясение. И после двух лет «изучения» нашлась и соответствующая фраза: молчание в этих картинах воспринимается столь совершенным оттого, что темнолинейность конструкции схождения плоскостей усиливала общее движение, к которому мне (говоря словами поэта) хотелось «притемниться»: ощущение полета, когда две пары глаз, разъединенные во времени, одним прыжком оказываются на одной изобразительной поверхности.

«Картина начинает дрожать, — записал я тогда. — Я могу кем-то восхищаться, — какое освобождение».

Один портрет особенно взволновал меня, потому что изображал героя моего еще не написанного рассказа. Портрет назывался: «Мужчина со скрещенными руками» — человек, под изображением которого никогда не будет стоять имя собственное (и все равно — не просто какая-то безымянная личность); увиденный под определенным углом зрения в довольно пустом помещении, единственная примета которого — половицы; сидящий в темноте землистых красок, из модуляций которых складывался и он сам; человек, — так показалось мне, — «идеального возраста, когда уже есть твердость, но еще не утрачено влечение». (Правда, когда я попытался принять ту же позу, мне почему-то мешала спрятавшаяся в изгибе руки ладонь, и мне понадобилось некоторое усилие воли, чтобы высвободиться из этой скрещенности.) — Взгляд человека направлен чуть вверх, в сторону, — в нем нет ни ожидания, ни надежд. Чуть более густая тень подчеркивает слегка скривившуюся линию рта: «скромная скорбь». Единственным светлым пятном, не считая белой рубашки, был большой выпуклый лоб под черными волосами — в своей обнаженности самое незащищенное место. Было бы неверным сказать, что я увидел в нем свой собственный портрет, он не был мне и братом, скорее — сообщником, который теперь, когда я закончил свою историю, снова превратился в неприкасаемого «Человека со скрещенными руками» и только слегка улыбался улыбкой молчания.

Похожих портретов на той выставке было так много, что я уже не мог воспринимать другие картины. — В отдельном зале, который казался круглым, смыкающейся цепью шли по окружности вершины горы Сен-Виктуар, которую художник писал с самых разных точек, но всегда — снизу и в удаленной перспективе. Он ведь сам говорил: «Один и тот же предмет, увиденный под разным углом зрения, представляет собою интереснейший объект для изучения и заключает в себе такое многообразие, что, мне кажется, я могу заниматься им на протяжении нескольких месяцев, не меняя позиции, а только лишь смещая направление взгляда чуть вправо или чуть влево».

Тогда, на выставке, остановившись ненадолго подле горы, я отправился дальше. Но с течением времени ее образ, сохранившийся во мне, все темнел и темнел, пока не настал момент, уже значительно позже, когда я мог сказать: у меня появилась цель.

Возвышенность цвета

Гора Сен-Виктуар не является самой высокой точкой Прованса, но, говорят, она самая крутая. При этом она представляет собою не одну-единственную вершину, а длинную цепь, из которой складывается ровный хребет, высотой около тысячи метров над уровнем моря, идущий почти по прямой.

Одинокой крутой горой этот массив кажется только со стороны Экса, который расположен по отношению к ней почти строго на западе и от которого до нее полдня ходу: то, что со стороны Экса выглядит самодостаточной вершиной, является на самом деле лишь началом отрога, который тянется дальше на восток и до конца которого еще полдня ходу.

Эта цепь, мягко поднимающаяся с севера в сторону юга, где она резко обрывается, упираясь отвесными склонами в каменное плато, представляет собой известняковое образование, по гребню которого проходит его продольная ось. Особого драматизма исполнен вид, открывающийся на треугольник горы с западной стороны, поскольку этот вид словно бы дает срез всего массива, обнажая его складки и слои, так что даже тот, кто ничего не знает о горе, может получить общее представление о ее происхождении и проникается ощущением, что видит перед собою нечто особенное.

Вокруг этой глыбы, вырастающей из равнины и доходящей до самого неба, разместились другие, более плоские, разделенные трещинами и отличающиеся цветом породы, а также рисунком камня, — все они, хотя и сплющились когда-то, имеют те же складки и повторяют в миниатюре формы большой горы, словно ее растянувшееся продолжение.

Самым удивительным и странным в Сен-Виктуар была, однако, яркая высветленность сверкавшей, как доломиты, известняковой породы, которая названа в одной специальной брошюре «породой превосходного качества». Ни одна дорога не ведет туда наверх. Никакая трасса не проходит через этот массив, и даже на более пологом северном отроге нет ничего — ни путей, ни жилых домов, ни хозяйств (лишь на самом гребне стоит заброшенная монастырская часовня семнадцатого века). Южная стена годится только для альпинистов, но со всех других сторон можно спокойно подняться на вершину и потом еще долго идти по самому гребню. Все это путешествие, даже если начать его от ближайшей деревни, находящейся у подножия, займет не больше дня.

И вот когда я шел тем июльским днем по «тропе Сезанна», двигаясь на восток, в моей голове начали складываться, едва я только вышел из Экса, разнообразные фантазии, и я стал представлять себе, какие бы советы я мог дать неопределенному числу путешествующих здесь (ведь я был не единственным, кто с начала века двигался этим маршрутом).

Мысль о том, чтобы увидеть эту гору собственными глазами, тоже оставалась долгое время просто игрой фантазии. Разве это представление, будто предмет, который так любил изображать художник, уже сам по себе представляет собою нечто особенное, — разве это представление не похоже на навязчивую идею? — Но только когда эта мысль, рожденная фантазией, в один прекрасный день утвердилась в моем воображении, ко мне пришло окончательное решение (а вместе с ним и чувство удовлетворения): я все-таки увижу Сен-Виктуар вблизи! Попав туда, я не столько выискивал мотивы Сезанна, большая часть которых, как я знал, за это время уже оказалась закрытой различными постройками, сколько следовал своему собственному чувству: гора — вот что привлекало меня, как не привлекало до сих пор ничто другое в моей жизни.

В Эксе, под платанами на бульваре Мирабо, ветви которых сплелись наверху в сплошную плотную крышу, было, несмотря на утренний час, сумрачно-угрюмо. На выходе, в конце аллеи, белели струи фонтана, слепя глаза, словно солнечные зайчики, пущенные зеркальцем. Только когда я оказался за городской чертою, вокруг разлился мягкий дневной свет.

Было жарко и душно, но это воздушное тепло не мешало мне идти. Гора еще пока была не видна. Дорога сначала петляла, холмилась и в целом шла немного под уклон. Она была узкой, пешеходная полоса оборвалась еще на окраине города, так что расходиться с машинами было тут нелегко. Но через час ходьбы, за Ле-Толонель, машин уже почти не встречалось.

Несмотря на движение транспорта, у меня было ощущение, будто я окружен тишиной; такую же тишину я ощущал за день до того, среди шума Парижа, на улице, где мы когда-то жили. Я еще думал, не взять ли мне кого-нибудь с собой, теперь же я был рад тому, что один. Я шел по «дороге». Я видел в тенистой канаве «ручеек». Я стоял на «каменном мосту». Там — трещины в скале. Там — пинии, обрамляющие уходящую в сторону тропинку, в конце дороги, большим черно-белым пятном, — сорока.