Ян Валетов - Грустный танец Фрейлакс Страница 4

Объявление было напечатано в городской типографии и все еще пахло свежей краской. Наборщиками и печатниками в ней заведовал Фима Райх, маленький, близорукий еврей, в круглых очках – точно как у Берии на фото, книгочей и пьяница.

Давид представил себе, как сегодня утром Фима ходил по цеху и проверял правильность набора на контрольном оттиске.

«Всем лицам еврейской национальности…»

Это было, наверное, смешно. Но смеяться почему-то не хотелось.

Вверху объявления было слово: «ПРИКАЗ». Внизу листка, тем же шрифтом было набрано: «Лица, уклоняющиеся от исполнения приказа, будут расстреляны на месте».

И подпись: «Бургомистр Горохова, штандартенфюрер Верлаг фон Розенберг».

«Совершенно еврейская фамилия, – подумал рэб Давид. – Розенберг. В Горохове даже жили Розенберги».

– Они взяли п-п-п-перепись, – сказал кто-то за его спиной, заикаясь на согласных буквах.

Мейерсон оглянулся. Сзади стоял Янкель Кац. Царапины на лице уже затянулись и только глаза, обведенные синими кругами, да как он дернул головой, столкнувшись с Давидом взглядом, говорили о том, что он еще не поправился.

– Что ты сказал, Янкель? – переспросил Мейерсон, внимательно глядя на Каца. – Что они взяли?

– П-п-п-перепись! – повторил тот нетерпеливо. – Документы из п-п-п-паспортного стола. Их не вывезли. Там все написано, д-д-д-дядя Давид. Кто еврей, кто не еврей. Кто ц-ц-ц-цыган… У меня одноклассница в к-к-к-комендатуре работает… – пояснил он.

– А цыгане тут причем? – спросил старик и замолчал, не сводя с Янкеля своих блестящих, темных глаз.

– Да, вот…

И Янкель показал рукой, причем здесь цыгане.

Действительно, в двух шагах от уже прочитанного объявления, висело второе, похожее на первое, как две капли воды, только вместо евреев в нем говорилось о цыганах. И подпись была та же. И предупреждение с выделенным жирными буквами словом: «расстрел» – такое же.

Мейерсон внимательно прочитал и его, тронул задумчиво рукой бородку и спросил, не оборачиваясь, почувствовав, что Кац стоит у него за спиной:

– И что ты по этому поводу скажешь?

– Что скажу, д-д-д-дядя Давид? Скажу, что из З-з-з-з-аводского (так назывался поселок, располагавшийся буквально за забором Сталелитейного, на самом краю начинающейся за шлаковыми отвалами степи) немцы уже н-н-н-н-неделю берут людей на работы. Тех, кто работал на з-з-з-заводе – так тех на ремонты. А остальных – г-г-г-гонят в степь, копать противотанковый ров. Там, возле С-с-с-сельхозстанции…

– Противотанковый ров? В степи? – переспросил Давид, поворачиваясь. – Кому нужен в степи противотанковый ров?

Янкель был гораздо выше его, наверное головы на полторы, тем более, что последние лет пять рэб Давид по-старчески усыхал, становясь ниже ростом и тщедушнее. Только грудь бочонком и невероятно крепкие предплечья натруженных кузнечным молотом рук, словно вязаные из мышц да жил, выдавали в Мейерсоне человека недюжинной физической силы. Глядя на старика сверху вниз своими влажными оленьими глазами, Кац дернул подбородком и стало заметно, что после контузии у него слегка подрагивает правая щека.

– А что еще говорит твоя одноклассница? Которая в комендатуре? – спросил Мейерсон, не дождавшись ответа.

– У них списки всех евреев, – сказал Янкель. – И цыган…

– Так это не великий секрет, – начал было Мейерсон, не столько, чтобы возразить, а чтобы как-то заглушить возникшее из ничего, из очевидной бессмысленности рытья противотанковых заграждений в открытой степи, внутреннее беспокойство. Он воевал с немцами в четырнадцатом и имел основания считать, что немного их знает. Рациональный народ. Отправлять людей в степь заниматься ерундой тогда, когда каждые рабочие руки нужны для восстановления взорванных отходящей Красной Армией домен и цехов? Да и в порту тоже работы невпроворот? Никогда!

– У нас в городе в кого не ткни… – продолжил было старик.

Янкель перебивать его не стал, но так посмотрел на Давида, что тот сам споткнулся о собственную мысль и замолчал на полуслове.

– Да нет, дядя Давид… Катя говорит, что не так много… На Шанхае и в центре человек триста-триста пятьдесят. Тех, кто остался…

Для поселка населением чуть меньше пятидесяти тысяч человек цифра была не впечатляющая. Но одноклассница Янкеля вряд ли говорила неправду. Кто ушел на фронт, кто уехал в эвакуацию… На Шанхае, действительно, остались старики, женщины и дети. И еще…

Контуженный Кац.

Фима Райх, со своими стеклами толщиной в пару сантиметров на глазах бродящий по типографии и печатающий приказы бургомистра.

Рувим Рубин, потерявший ногу совсем недавно, на финской, и с тех пор запойно, страшно пьющий.

После того, как бесконечные колонны войск вермахта прошли мимо Горохова на Таганрог, обтекая его, перекатываясь через него, как речные струи через валун во время половодья, горожанам показалось, что все закончилось. Но это было не так.

В городе прописался гарнизон в тысячу человек, включая роту румын, отряд полиции, набранный из местных жителей, четыре госпиталя, эскадрилью бомбардировщиков и подразделение СА – оно же местное гестапо и приписанная к нему зондеркоманда.

Никто, кроме тех, кто бросился служить новому порядку не представлял, что теперь делать. Зато новые власти представляли это очень хорошо. Они действовали согласно подробно разработанной инструкции, согласно заранее выданному приказу.

Искали военных. Искали коммунистов. Искали комсомольцев и активистов. Рэб Давид догадывался, что искали их не для того, чтобы вручить премии. Только на Шанхае за первые три дня расстреляли пятнадцать человек. Прямо у стены магазина. Мейерсон коммунистов не любил, но отвлеченно, не переходя на знакомые личности. Расстрелянные же были его соседями, людьми, которых он знал много лет.

И еще – среди убитых были четверо совсем молодых ребят – комсомольские активисты. На них даже не тратили патроны. Пятеро полицейских, не местные, пришлые с Юзовки, местные, наверное, просто бы ребят пристрелили, долго били их смертным боем на глазах всего поселка. Пока не забили совсем.

От ударов лопались кости и кожа, что-то громко хрустело, когда сапоги и приклады врезались в лежащие тела, брызгала кровь, выплескиваясь наружу. Женщины не давали детям смотреть на казнь, оставшиеся в поселки мужчины опускали головы и сжимали кулаки.

Рядом со вспотевшими от усилий полицаями, как почетный караул, стояла флегматичная троица с короткими автоматами наперевес. В черной форме с молниями и серебряными черепами на пилотках, хромовых сапогах. И с невозмутимым выражением на бледных лицах.

Это было так страшно, что даже не пугало. Не возникало сомнений: будут ли эти трое стрелять? Конечно же, будут! Отметины от пуль, бурые потеки на стенах магазинчика вызывали ступор и апатию. И вопрос: кто следующий?

Теперь ответ был ясен – евреи и цыгане.

Мейерсон кивнул, более сам себе и своим мыслям, и сказал Янкелю, делая приглашающий жест свободной от самодельной трости рукой.

– Пройдемся, сынок…

До Городского Сада было рукой подать. За его решетками были видны грузовики, привозившие раненых в госпиталь – большие фургоны с красными крестами на брезенте бортов. Громко чихали глушители, звучала немецкая речь, суетились люди в белом поверх гимнастерок. Глядя на санитаров с носилками, снующих со своим скорбным грузом от машин к подъезду Дома Пионеров, рэб Давид не почувствовал ненависти. Трудно было чувствовать ненависть к этим парням в белых халатах, к искалеченным людям на брезентовых ношах, к развороченному человеческому мясу, которое производили на фабрике смерти, в нескольких десятках километров от мирно падающей с деревьев желто-красной листвы.

Раненый враг выглядел поверженным. Но старик знал, что это не так. Груз санитарных фургонов был отходом войны, стружкой, которую уборщики отметали от работающего бесперебойно станка, производящего победы и трупы, калек и их ампутированные конечности, страшно пахнущие из мусорных баков, пока их не сжигали. Детали немецкой военной машины осматривали, чинили, когда была такая возможность, иногда отправляли домой, и очень часто закапывали тут же, на отдельном кладбище. Кресты на могилах делались на заводской пилораме: аккуратно обстругивались и на каждый полагалась табличка с выжженным готическими буквами именем.

– Вы же с-с-слышали, что говорили, д-д-д-дядя Давид? – торопливо заговорил долговязый Янкель, кося глазом на немцев. – Слышали, что г-г-г-говорили в начале войны? Я п-п-понимаю, что люди говорят разное, но если это п-п-п-правда… Г-г-говорят, что они уничтожают евреев…

Он оглянулся, как будто бы еще кто-то мог их услышать.

– Вы же п-п-п-помните погромы, дядя Д-д-давид?