Владимир Костин - Бюст Страница 4

Мать из вредности выучила его, деря за волосы, бухгалтерскому делу. Знала бы она, что ему здорово пригодится — не стала бы тратить свой пыл из противоречия. Но когда он окончил школу, сказала: — Бухучетом не прокормишься. В Узбеках без блата только на канате пляшут. И то — шут его знает! Езжай в Сибирь, в Ермаковский университет. Туда все русские едут. Иди в физики — сейчас, говорят, физики в почете. Живут непыльно, сытно, культурно. Синхрофазотроны, там, что-нибудь с космосом, глядишь — квартира с личным горшком.

Такие, не то чтобы и совсем басни, гуляли в простом народе.

Когда он прибыл в Ермаковск, выяснилось, что матушкины сведения устарели. Практичный народ валил в юристы, в гинекологи. Конкурсы были там огромные. Игорь не мог еще рисковать. Где конкурсы, там дети начальников, там деньги. Разбитое корыто означало армию. И он подался в физики, благо, что и готовился на физический, и сдал все экзамены на отлично, и сочинение написал на отлично, единственный на всем потоке.

Предлагалась свободная тема: «В труде находит счастье советский человек». Игорь добавил к ней подзаголовок «Белое золото Узбекистана» и изумил проверяющих абсолютной грамотностью и цветистым, напористым изложением.

И снова учился лучше всех. Правда, в комсомольские активисты не пошел — присмотрелся и понял, что там одни мизера. Уперся в науку и был оставлен в академическом институте.

Осмотрелся там — и впал в отчаянье, в ступор на годы. Все-таки он был наивный карьерист. Лестница, ведущая наверх, была просторной — но при почете и защите обеих диссертаций квартира и достаток проступали через пятнадцать-двадцать лет. И жалко было и без того потоптанной молодости, претила нужда, оскорбляла перспектива терпеть. Так и привыкнуть можно. И, отдавая работе самое необходимое, он подался в шабашники. Мелиорация, коровники — песня его тревожной молодости. Они кормили хорошо. Он сразу вышел в бригадиры, и попасть к нему в бригаду стало мечтой. Летучие армяне и чеченцы, признанные мастера этого промысла, приходили к нему делиться опытом. У него появилась первая машина, пресловутый «пирожок».

Тогда он не пил, читал американские книги по экономике, доставая их через подневольных аспирантов-москвичей, и к тридцати годам вступил в кооператив, купил квартиру и въехал в нее с женой-однокурсницей. Он сделал ей сюрприз. Он не брал ее с собой на стройку, она и не знала о ней. Просто однажды привез ее в какой-то новый дом и открыл перед ней превосходную дверь из дорогого дерева и сказал: с сегодняшнего дня мы живем здесь. И в квартире уже было все, чем можно было ее обставить в СССР эпохи «Не надо печалиться».

Но настоящее начало своей карьеры Сосницын относил к тому времени, когда началась перестройка и он с земляком, прапорщиком Рахматуллаевым, торговал самодельной водкой, неутомимо развозя ее ночами по селам и весям. Потом прапорщик зазнался, запился и потерял всякую осторожность. Он был ограблен и убит какими-то другими своими земляками при невыясненных обстоятельствах.

Сосницыну исполнилось тогда тридцать три года. Кто-то к этой дате знаменательно завершает земные волнения, кто-то, как Илья Муромец, начинает. Сосницын в одном лице и закончил, триумфально уволившись со службы, и начал, отныне полагаясь на одного себя. Он лихорадочно копил деньги, твердо зная, чем всерьез и надолго займется. И предстоящее дело было ему по душе, не какая-нибудь преходящая водочная лямка. Творческое дело, на которое собрались деньги.

Итак: выпускаем собственную газету. Рекогносцировка проведена — она обнадеживает! На первой странице его первого ежедневника Лариса Григорьевна прочитает следующий манифест самому себе.

«Моя газета „Первая звезда“.

В новом обществе информация должна стоить дорого, очень дорого. Это выгодный товар, тем более, что это общество будет надолго в нужную меру открытым, в нужную меру закрытым. Широкое поле для маневра.

Газета — аккумулятор и перекресток информации, необходимой на путях обогащения, покорения города — вхождения в его элиту. Газета — дозволенный инструмент прямого давления. Газету боятся, если она защищена — боятся вдвойне.

Газета — рычаг для завязывания связей. Затем — магнит.

Газета — сытная кормушка для умелого редактора.

Газета — дорога и трамплин к известности-популярности-славе. С ее помощью можно изваять очень привлекательный образ „нашего Игоря Петровича“.

Газета — предприятие, с которым не соскучишься. Она отвечает моему характеру охотника, игрока, победителя.

Моя Газета будет оперативной, догоняющей и опережающей события и намерения, формирующей их — злой, шантажирующей, провоцирующей, удивляющей.

Нота бене. Мой девиз: Бить казенных людей на казенные же деньги, выдвигаясь в казенные люди».

Я как будто Ленина перечитывала, стиль узнается, скажет Лариса Григорьевна.

И девизу этому он не изменил ни при каких поворотах в своей и ермаковской жизни. Он не мог и не хотел зарабатывать поддакивая. И он знал, что мелким льстецам власти платят часто, но мелкими купюрами, коемуждо по блуду и слюне его. А ему платили за то, чтобы не трогал, и цену называл он сам.

Газета и Петька родились день в день. В некотором смысле это тоже была демонстрация силы. Почему его Игорь назвал в честь деда, несмотря на протесты Ларисы — ей подавай Никиту или Максима — он не знал. Может быть, в пику матушке?

Успех пришел сказочно быстро. Кто долго, на совесть запрягает, тому и лошадь помогает.

Ермаковск — областной центр, город промышленный и ученый. Область, как все сибирские, представляла собой щедрый отрез частично заселенной территории, сравнимый по размерам с Италией или Германией. Как и повсеместно в Сибири, отрез делился надвое великой сибирской рекой.

Взбаламученный ил начала девяностых годов еще не осел полностью, еще в силе были набеглые олигархи, и некоторые демократы еще верили в их локомотивную силу. В целом, сплошная свеженина и патриархальность, насаждаемая первым лицом края — губернатором Иваном Игнатьевичем Березовским. Он садоводчески определял стиль общественной жизни и делал это по-своему умело и не вредно. Пожилой, но живой человек, когда-то успешный директор стройтреста, он происходил из первых насельников края — казаков Березовских, соответственно прибывших сюда из приполярного Березова за сто лет до того, как туда прибыл полудержавный властелин Александр Данилович Меншиков. Березовские перебрались, можно сказать, на юг и в тепле размножились на диво, пока их в основной массе, среди них — и отца губернатора — не перебили в тридцатые годы.

Для ермаковцев Иван Игнатьевич был «наш» губернатор, и он, не забывая о своих баранах, ощущал себя отцом семейства, вождем разросшегося племени, где и выродки — свои, а не чужие. Он правил, стараясь никого не обидеть, но и не давая никому вознестись. Уж выскочек-то он не жаловал, и приговором звучало его простецкое страшное: «Брюхо не вываливается? Поддерни трусы!» и «Прижми задницу!». Кадры перекладывались, как гирьки, на невидимых весах, и надо сказать, что в этой политике сдерживаний и противовесов Иван Игнатьевич был гроссмейстером, но потому и заигрывался иногда бог знает до чего. Немногие враги звали его дозатором, но противовеса ему самому не было и в помине.

Под его сенью согревались толпы наивных воришек и лгунишек. Они соревновались в любви к губернатору, неслыханной в убогие царские времена, и дружно любили любимого губернатором и не любили нелюбимого. Часто они организовывали такую нелюбовь, подставляли; изучив Березовского, они знали, что хозяин бывает доверчив к первому впечатлению, к первому доносу, а на последующие мнения из принципа не реагирует. Потому что кремень! Если пропал барский табак, кого-то все равно должно выпороть. И лгунишки успешно пользовались правом первого уха.

В последние годы воеводства Нашего они понаторели, да и он стал отрываться от действительности, почивая на несомненных заслугах — и, как водится, уже свита вертела не подозревающим о том королем.

Два-три раза в год Березовский собирал мыто с самых наворовавшихся и ездил по области, как летописный князь, раздавая деньги на больницы, библиотеки, клубы и личное горе граждан. Это был добрый обычай, и пусть злые языки, шипевшие о пиаре, о том, что раздавались сущие крохи, прижмут задницу и поддернут трусы.

Спокойствие, приличия, шито-крыто, каждому свое. Соблюдение святого минимума в созидании и поддержании. Скажите, где же лучше? Где-то живут богаче, но там людей убивают среди бела дня. Где-то воруют и поменьше, а люди все одно голодны, а кто сыт — дохнет со скуки, потому что под лежачий камень вода на течет.

В губернаторе просматривалось уважение к добродетели. Он не терпел ничего громкого. Однажды, при закладке часовни, ему на ногу уронили кирпич. И он не издал ни звука.