Сабина Грубер - Неприкаянные Страница 4

Толстяк останавливается в дверях, почесывает у себя за ухом. Самоуверенными, в сущности, выглядят только парочки: она прячется у него за спиной, а давно ли они знают друг друга, показывает дверь, которую он либо придерживает для нее, либо отпускает.

А вот и она. Это ясно по тому, как она озирается, ищет мое лицо; потом, уже стоя передо мной, она будет искать слова, зажав сумочку в левой руке, а правой отводя волосы за ухо, чтобы прядь их тотчас же снова упала ей на лоб.

Учительница. Я себе учительницы не искал, но ведь сердце куда упадет, там и лежит, пока еще какая-нибудь на него не наступит и не растопчет, по ошибке или нарочно, и я опять не начну корчиться, изнывая по Сюзанне, по Марианне.

В каюте начинается суета. Все высыпают на палубу. Когда Рита сходит на берег Ривы, торговцы как раз начинают упаковывать свои пластмассовые гондолы и коралловые бусы. Старая женщина продает корм для голубей, хотя большая часть этих птиц уже убралась в ниши и на подоконники. Рита проходит мимо человека, который сдувает на каменные плиты пену со своего пива. Собака тявкает на игрушечный автомобиль с дистанционным управлением, гонится за ним, пятится назад. В витринах ресторанов рыба разложена на кубиках льда, официанты расправляют декоративную зелень, озабоченно снуют туда-сюда, хотя посетителей почти нет.

Несколько месяцев назад она увидела за одной из застекленных ресторанных дверей знакомое лицо, лицо из ее деревни, памятное со школьных лет. Это лицо, склоненное над лангустом — имя человека она никак не могла вспомнить, — мучило ее до глубокой ночи, потому что из-за этого неотвязного воспоминания она чувствовала себя еще более отверженной, выброшенной из родного мира, который только здесь, на расстоянии нескольких сотен километров, сделался для нее родным. Этот человек, осенило Риту на другое утро, был в их деревне самым большим скупердяем, из тех, кто требует отчета за каждый грош хозяйственных денег и чья бережливость ущемляет только других. Такой тип, как Дзордзи, сказал тогда Антон, перед смертью сожрет свои деньги, предварительно подержав их в миске с медом. С тех пор Рита взяла за привычку советовать своему алчному отцу, чтобы он обмакивал денежные купюры в мед и не приставал к ней больше со своими наследственными делами.

Чем дальше уходит Рита от бассейна Св. Марка, тем меньше попадается вывесок, что бросают свет в переулки. На площади Санта-Мария Формоза двое мужчин мочатся в чашу неработающего фонтана и нисколько не смущаются, заслышав шаги. Она поднимает голову. Вершина каменной стены, усыпанная осколками стекла, поблескивает в свете, льющемся из распахнутого окна. Несколькими шагами дальше сквозь щели ставен доносится до нее песня группы «Питтура фреска».

Когда Рита сворачивает в переулок Барбариа-де-ле-Толе, глаза ее ищут желтую вывеску почты; окна справа над нею не светятся. Она идет вдоль ограды школьного двора, останавливается перед мясной лавкой. Его как будто бы еще нет дома, но темные окна могут и обмануть. Один раз он уже устроил мне сюрприз. Сидел в темноте в ванной, на биде, и подстерегал меня, знал ведь, что я первым делом пойду к умывальнику мыть руки. Испуг лишил меня сил к сопротивлению: я позволила ему на меня орать, безучастно смотрела, как на полу разлетелся на куски стакан для зубных щеток, как разбился в ванне цветочный горшок.

К тому времени мы давно уже достигли той точки, когда наши поступки больше от нас не зависели, мы что-то делали, двигались совершенно автоматически, даже его пьяное топтанье по вечерам было в порядке вещей и не могло нарушить однообразного течения наших дней. То, что он орал и бесился, привело меня в ужас, и вместе с тем я была довольна — наконец у меня появилась причина его ненавидеть, что-то произошло; часы уже не проходили, как прежде, бесследно, не оставляя воспоминаний.

Из огня да в полымя, заявил однажды Антон, когда Эннио после обеда, ровно в два часа вышел из-за стола. Такая жизнь без всяких событий свела бы его с ума. Дома он как-то раз высказал матери свое удивление тем, что у них вообще что-то происходит, что из всех этих сонливых, безрадостных тел что-то еще может рождаться, расти и выживать, пока смерть, единственная настоящая сенсация для остающихся в живых, не положит конец этому однообразию длиною в жизнь. Смотрите-ка! — воскликнул Антон, стоя в проеме балконной двери. Еще не отзвонил колокол по умершему, а наша соседка уже садится на велосипед, чтобы из объявления у дверей церкви узнать имя покойника. Ему невыносимо изо дня в день наблюдать, как алчно деревенские бабы жаждут новизны, хоть бы самой малости смерти; как они свое любопытство прикрывают фальшивым сочувствием, ведь время от времени им необходимы покойники рядом, чтобы они могли считать себя живыми. А когда отец как-то за обедом заговорил о двух сплющенных автомобилях, которые он видел в кювете по дороге в город, когда он в энный раз описывал нам брезент, из-под которого торчал ботинок, свеженачищенный новый ботинок, то Антон сказал, что, останься он в деревне, тоже купил бы машину и заделался лихачом.

Здесь, размышляет Рита, нет вообще никаких машин, чтобы можно было разогнаться и врезаться в стенку, чтобы какая-нибудь из них на худой конец помогла человеку бежать. Все, что хочешь взять с собой, надо тащить на своем горбу, отъезд всегда приходится планировать заранее; поэтому ничего не остается, как брать с собой лишь самое необходимое: два больших чемодана и сумку через плечо, которая врезается в тело и при каждом шаге мотается туда-сюда.

Рита не спускает глаз с окон. Увидев, что по переулку идут две женщины, она, словно забыв что-то, возвращается, подходит к двери, отпирает ее. Ждет, пока не стихнут шаги, потом снова выходит в переулок, убеждается, что в окнах все еще нет света.

Дома отец имел обыкновение к полуночи запирать дверь и оставлять ключ в замке, так что поздно возвращаться домой она и Антон могли только по очереди, поскольку один из них всегда должен был следить за тем, чтобы левое подвальное окно оставалось приоткрытым. Со временем отец надумал забрать это окно кованой решеткой, но к тому моменту они уже могли звонить в дверь: матери не было в живых и не надо было щадить ее сон. Каждую ночь вытаскивали они старика из постели, слышали, как он ругается, как хлопает дверью спальни, пока он не уступил и не смирился с их отсутствием по ночам.

Заслышав вдали голоса, Рита преодолевает свою нерешительность и входит в дом. Торопливо, не давая себе передышки, взбегает по лестнице, останавливается у двери в квартиру, прислушивается. Ничего не слышно, тогда она набирается духу и переступает порог. Она расстегивает куртку, думает, надо ли ее снимать. Из осторожности с минуту стоит у двери, зовет его, заглядывает в кухню, в гостиную, в ванную, спотыкается о пустой ящик. Непроизвольно хватает его, чтобы отнести в кладовку, но потом решительно отдергивает руку, качает головой, сердясь на себя. Такие ящики он использует, чтобы замораживать остатки рыбы. Спустя дни, даже недели, он достает эту мороженую камбалу из холодильной камеры, где-нибудь за колоннами сбрызгивает ее водой, а потом, ближе к обеду, чаще всего уже заплетающимся языком, предлагает ее женщинам как свежий товар. Находились покупательницы, которые разгадывали его маневр, они проверяли, есть ли у рыбы внутренности; потрошеная рыба, как им было известно, это почти всегда лежалый товар. Если рыбу приносили обратно, потому что она воняла, он отрицал, что она куплена у него. Как упрямый ребенок, он до конца стоял на своем, раздраженно перебирая морские гребешки или отворачиваясь с бранью.

Быть может, я как раз и хотела, чтобы он меня застукал, чтобы я наконец-то, и не по капризу случая, была вырвана из этой рутины, — Рита протирает пальцами глаза, берет ящик и ставит его перед дверью. Каждая вещь здесь, которую она тысячи раз вертела и переворачивала, вытирала и полировала, сейчас внезапно утратила всякий смысл. Что ей упаковать, а что оставить, что было куплено, а что подарено — кем и по какому поводу? С каждым предметом связано какое-то слово, образ, который остается или уплывает, один долго упрочивали, другой отпускали. Еще раз вспоминается: сначала нежный звон, потом — дребезжанье, морские твари в мойке, мрамор, потемневший от чернил каракатиц; еще раз — повелительный взгляд, удар по лицу перед домом Альдо.

Словно только сейчас приняв решение, она в лихорадочной спешке бросается в спальню, распахивает шкафы, выдергивает ящики. Свои лучшие платья бросает на кровать, остальные нетерпеливо заталкивает обратно. То и дело подбегает к окну взглянуть на вход в дом. Пока ее глаза отбирают вещи, уши ее — в переулке. Снизу доносятся звуки, и она на миг застывает. Нет, эти голоса и шаги к ней не относятся, она снова берется за дело, достает из ящика паспорт, копается в блузках и бумагах, разворачивает, складывает.