Джамал Садеки - Снег, собаки и вороны Страница 4

— Джафар, сынок. На минутку займи Ахмада, пока я зайду сюда. Куплю тебе потом на базаре ручку-самописку…

— Все равно не купишь, обманешь.

— Да нет же, отцом клянусь! Ты только займи его, хорошо?

— А вы зачем туда пойдете?

— Дело есть, нужно. Бабушка Сакине возьмет свои вещи — и пойдем дальше…

Матушка наклонилась к Ахмаду и что-то зашептала. Тот широко, во весь рот, улыбнулся:

— Ладно, никому не скажу. Только ты смотри купи, а то…

Но бабушка и матушка уже исчезли в двери. Мы с Ахмадом уселись на скамейке у забора.

Ахмад сиял:

— А мне мама купит паровоз. Только никому говорить не велела.

Прошло некоторое время, мне надоело сидеть:

— Ахмад, хочешь сыграем в прятки?

— Как это?

— Ты сиди здесь, закрой глаза, а я спрячусь…

— Нет, не хочу. Ты меня бросишь здесь, а сам уйдешь…

— Не хочешь, ну и не надо… Давай тогда ты спрячешься, а я буду искать?

— Ладно… Только ты глаза закрой…

Я сделал вид, что крепко зажмурился, и начал считать:

— Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать. Спрятался?

Ахмад убежал. Я тихонько вошел в дверь, спустился по ступеням и оказался во дворе. Никого. Двор был большой и заброшенный, множество маленьких комнатушек лепилось по стенам. Кое-где в окнах мигал свет. Пахло чем-то смрадным, но я продолжал стоять, пытаясь угадать, в какую дверь вошли матушка и бабушка Сакине.

Ничего разглядеть я не смог, а дальше идти боялся. И тут мой взгляд упал на одну из каморок в глубине двора. Оттуда торопливо поднимались матушка, бабушка Сакине и та незнакомая старуха. Они уже почти пересекли двор, когда из глубины подвала, как два голубя, вдруг взметнулись чьи-то руки. С отчаянием они ухватились за край порога, а затем показалось лицо женщины, белое-белое, под цвет снега, что покрывал двор. Глаза на этом лице — как два провала, рот широко раскрыт, будто вот-вот вырвется из него: «А-а-а-а-а!» Руки женщины простерлись вперед, сама она распласталась на снегу и глядела вслед матушке, словно вымаливая что-то. Изо рта вместе с немым криком поднимался белый пар.

Вдруг мне показалось, что эта женщина — Туран-ханум, только наша Туран-ханум была не такая худая.

Я невольно подался вперед, чтобы разглядеть ее получше. Но в этот момент фигура с протянутыми, трепещущими руками, с обнаженной грудью, вырвавшейся из рубашки прямо на снег, с темными разметавшимися волосами качнулась и медленно поползла вниз.

Уже не было видно ни головы, ни лица, только метались руки, несся крик «а-а-а-а» и белый пар таял в воздухе.

Я бросился к выходу.

Мы отошли уже довольно далеко от того дома, когда бабушка Сакине остановилась, оглядела сверток и спросила:

— А теперь что с ним делать?

— Заладила «что делать», «что делать». Я уже сказала, что…

Это произнесла моя матушка, но слова звучали нетвердо, как будто в горле у нее что-то застряло.

— Нет, не могу я, не могу… клянусь богом… Ханум, дорогая! Вон, кругом собаки… вороны, — бормотала бабушка Сакине.

На пустыре по обочине дороги носились по снегу собаки. Они что-то вынюхивали, гонялись за воронами. А те, сидя на заборах, на земле, деловито копались носами в снегу и поглядывали на нас маленькими черными глазками.

— Матушка, чего это вороны так снегу радуются? — спросил я.

— Ну, так пойдешь ты или нет? — продолжала матушка, не обращая на меня внимания.

— Я боюсь, как бы кто… Ведь, ханум, дорогая… Боюсь я, — глухо отозвалась бабушка Сакине.

— А вот я не боюсь ничего! — раздался звонкий голос Ахмада.

— Ну да, тебя чертом припугнешь, ты и то испугаешься, — сказал я.

— А ну быстрей! Что за баба, совсем нас изведет, Ты что, ждешь, пока солнце взойдет и видно станет?.. — грозно торопила матушка.

— Никакого черта я не боюсь, совсем не боюсь, — не унимался Ахмад.

— Не могу я, не могу… ханум, дорогая… — упиралась бабушка Сакине.

И матушка закричала:

— Заклинаю тебя моей кровью, иди, иди, сунь это куда-нибудь…

— Нет, не могу я. Сами… ханум… дорогая, сами… Грех это, — умоляла бабушка Сакине.

— Чего ты не можешь? — спросил Ахмад.

А я ответил:

— Я-то? Я все могу, любое дело. Я — мужчина, я — настоящий мужчина.

— И я все могу, — подхватил Ахмад, — я тоже мужчина.

— Да, ты — тоже мужчина, — подтвердил я.

И снова голос матушки:

— Ну, так пойдешь или нет?

— И я мужчина, и я мужчина, — твердил Ахмад.

— Ханум, дорогая, — ответил голос бабушки Сакине, — не пойду я, боюсь… боюсь я.

Последние слова звучали тихо, как слабый шелест.

— А я не боюсь, я — мужчина! — объявил Ахмад.

— Ну да, вечером боишься один на двор сходить, всегда с тобой кто-нибудь идти должен.

— А сам-то ты, с тобой тоже выходят всегда…

— Ну, пойдешь ты или нет?.. Вон светает уже, — опять спросила матушка.

И снова бабушка Сакине ответила:

— А-а-й-й, господи-и-и. — Руки ее под покрывалом вздрагивали, и покрывало от этого вздувалось, как парус.

— Матушка, а куда ты велишь ей идти? — спросил я.

— Ах, — заговорила матушка, не обращая внимания на мои слова, — чтобы ты провалилась… С самого начала знала я, что ты ни на что не годишься. Давай сюда.

Бабушка Сакине откинула покрывало и протянула длинный белый сверток. И когда матушка брала его, один угол приоткрылся, и я увидел два черных моргающих глаза, блестящих, словно черные виноградины. Матушка быстро спрятала сверток и сказала нам:

— Стойте здесь, я сейчас вернусь.

— Куда ты? — начал было я. — Мы тоже с тобой…

— И я, и я хочу, — подхватил Ахмад.

Матушка, отойдя на несколько шагов, произнесла:

— Я на минуту… подождите… сейчас. Не будете слушаться, не куплю ничего…

Вокруг стало совсем светло, солнце уже поднялось. Но людей пока не было. Собаки носились по снегу, а над заборами, над покрытой снегом землей кружили вороны.

Собаки обнюхивали снег, фыркали. Бороны тыкались в него клювами, будто вырывали клочья из замерзшего тела земли.

Следом за матушкой, не отрывая носов от земли, бежали две собаки. Небо напоминало окровавленный медный таз.

Когда матушка возвратилась, все кругом опять заволокло, непогода взяла свое, пошел снег.

Мы шли молча. Матушка вдруг произнесла, опустив голову и глядя на снег:

— Как холодно…

Ахмад, которого теперь несла на руках бабушка Сакине, приговаривал:

— А мне не холодно, не холодно…

— Чего ж дрожишь, как собака? — поддразнил я.

— Я не дрожу, ты сам дрожишь, как ветер.

— Ну да, скажи еще: как ива.

Ахмад продолжал:

— Да, дрожишь, дрожишь.

— Нисколько я не дрожу, и не замерз я совсем.

Матушка, глядя на снег, опять повторила:

— Ах, как холодно…

Глухо и отдаленно прозвучал ее голос…

Потом мы все отправились в Шах Абд ол-Азим помолиться.

Баба́

Когда отец разбудил меня, до рассвета было еще далеко, за окном дарила непроглядная тьма — казалось, черная ворона тесно прижалась к стеклу и загородила свет.

Я обалдело сел, начал протирать глаза. В жаровне еще тлели угли, и жар, как теплая кошка, пополз по ногам. Хадж-ага, мой отец, расхаживал по комнате, перебирая четки. Аба[4] наброшена на плечи, будто он собирался уходить. «Наверное, пойдет в мечеть, потому и разбудил меня», — мелькнуло в голове.

Но кому захочется идти в такую рань? Поспать бы. Меня так и клонило к подушке. Но тут мой взгляд случайно упал на корси[5]. Постель матери была пуста. Сердце екнуло: «Не дай бог, поругалась с отцом и ушла…»

Хадж-ага быстро ходил взад-вперед, поглядывая, как я одеваюсь. Потом не вытерпел.

— Живей, сынок, пошевеливайся.

— А куда идти, разве что случилось?

— Подымайся, потом узнаешь.

Я поднялся, распрямился, тепло от корси ушло, словно скользнул вниз по ногам мягкий зверь.

— Пойдешь к Баба́ в лавку, матушка уже там…

— Ладно.

Он снова озабоченно заходил по комнате:

— Если думаешь идти, пошевеливайся.

— А ты не пойдешь?

— Мне нельзя, неудобно. Войдешь в лавку, окликни матушку, а в комнаты не входи… Понял?

Он взглянул на меня и замолчал. Я все понял. Мне ведь уже исполнилось семнадцать. Правда, за мужчину меня не считали. Женщины еще не закрывали при мне лица, и никто пока не обращал на это внимания.

— A-а, жена Баба рожать собралась?

Отец кивнул головой, отведя взгляд.

И в самом деле, жена Баба была беременна. Но мне казалось, что до родов ей еще далеко.

Тревожный голос отца подгонял меня:

— Одевайся быстрей… иди, может, там помочь нужно…

— Я-то зачем?

Глаза слипались, и я никак не мог взять в толк, чего нужно отцу.

— Там поймешь… Побыстрей, не болтай… Ну!

Он помог мне одеться. У самого порога сунул в карман несколько скомканных бумажек.