Дмитрий Савицкий - Passe Decompose, Futur Simple Страница 4

Они стояли теперь у окна, за которым обваренная полднем, плоско и криво, как плохая декорация, уходила вбок Марбеф.

— Я думаю, что… — начал Борис, но Гаро его не слушал. По складкам его лица шли волны. Гаро рябило. Откуда-то издалека доносился голос Ванды, она то исчезала, то появлялась опять, ее передвижения сопровождались веселыми сквозняками, колыханием штор, запахами кухни.

— Так вы мне не сказали… Откуда вы к нам? С брегов Невы? Из ваших еловых джунглей? — спросил Гаро, доставая золотисто-переливчатый платок, и взмокший лоб оттирая. Расфокусированные глаза его медленно набухали грустью. Ишемия? Дышит с присвистом. Не хватает энергии. Вверх-вниз. Живет перебежками.

— Из Москвы.

— Давно?

— Скоро тринадцать.

— Собираетесь возвращаться?

— Может быть… Впрочем, вряд ли… Куда?

Стол был накрыт в соседней комнате: по южному выбеленной, с прозрачной солнечной шторой, с бледными охровыми пейзажами Прованса в тускло-золотых барочных рамах. Сияло серебро чайников и канделябров на комоде, сияли приборы на столе, завиток венецианского зеркала в улитку закручивал крошечную ультрамариновую радугу. По застекленному фотопортрету Ванды тридцать лет, шезлонг южной виллы, лист винограда и Грегори Пек, вылезающий из бассейна — ползла пчела.

Вошла Крыся-Зося, неумело, с плохо скрытым выражением ужаса на личике, неся фарфоровую супницу с гаспаччо.

Лед глухо звенел, звенели подвески люстры на горячем сквозняке, шуршало платье Ванды. Борис, разворачивая накрахмаленную салфетку на коленях, сквозь танцующие пятна света на стене увидел вдруг выгоревшее поле ржи, дрожащий силуэт фермы, одинокое облако в бледном небе и в ноздри ему ударил запах дорожной пыли и деревенских цветов. — Чешир, наехало слово. Подобные наслоения происходили с ним постоянно. — Двойная экспозиция, сказал бы Ким.

Салфетка под тройным подбородком, глаза, как два свежих плевка, друг знаменитых мертвецов, советник министров и банкиров, секретарь комиссий по распределению и оказанию, владелец правого журнальчика левого направления Люсьен Гаро посредством серебряной ложки вливал себе в рот свернувшуюся кровь гаспаччо.

— Мне говорили, — хлюпал он, не отрывая глаз от тарелки, — что в анналах вашей словесности существует некая порно-поэма удивительных достоинств. Он отерся салфеткой, раскрошил хлеб и вдруг окаменел, припоминая.

— Лукас Щи? Мука Льдищев? Статский советник… Юсупов мне переводил… Клод ЛеПети — ребенок по сравнению! А какой гротескный юмор?!

Не дожидаясь ответа, он продолжал:

— В молодые годы я издавал с приятелем эротическую серию en octavio с рисунками монпарнасских друзей. От греков…

— До варягов, — закончил за него Борис.

— Не понял? — задрал густую бровь Гаро.

— Люсик, — встряла Ванда, — Борис твой неистовый поклонник. Ты же знаешь, как тебя ценят в России. Он давно мечтал с тобой познакомиться и расспросить о…, для…

— Ага… — поднял ложку Гаро. Знаменитый клоун, придурковатый скоморох медленно просыпался в нем. Пудра и блестки сыпались в тарелку и на скатерть, конфетти и обрывки серпантина… Меж лопаток его, прорастая, надувался горб. — Ага!

— Тем более, — продолжала Ванда, при каждом слове дергая головой, Скажи сам! — повернулась она к Борису, но тут же продолжила: — Тем более, что он пишет о тридцатых годах. О Тцара, Андре, о всей вашей банде… Я ему говорю: расспроси Люсьена…

Гаро положил ложку, поднял лицо и, недовольно посмотрев на Бориса, потянулся за вином. Скосив глаза, он уставился на этикетку. Chateau Cheval-Blanc. Семьдесят седьмого года рождения. Наверняка осталось от какой-нибудь пирушки. Сама Ванда ничего крепче минеральной не пила.

Гаро осторожно поставил бутылку на место и, разглядывая с колен на пол соскользнувшую салфетку, показал Борису загорелую плешь:

— Что ж, конечно… К вашим услугам. Чем быть… Чем могу…

Из бархатных подушек видного Борису через зеркало дивана глухо завопил телефон. Крыся-Зося, наклонившись над аппаратом, выставила розовые ляжки и кружева исподнего. Господин Гаро, выпрямившись и мощно жуя, через второе зеркало, глядя не отрываясь туда же, куда и Борис, морща лоб, словно пытаясь вспомнить забытое, продолжил:

— Валяйте, не стесняйтесь. Стариков нужно атаковать в лоб. Если с флангов — они валятся на пол.

… Хлебную золотистую мякоть винной кровью запивая.

Борис неловким движением выложил нагревшийся в руке "олимпус" на скатерть.

— Я хотел бы…,- начал он. Но Гаро остановил его, подняв руку.

— С Бретоном мы разругались еще до войны. Из всей этой кодлы остался лишь Супо. Кто именно вас интересует?

— Эрве Вальдбург…

— Bien joue… Не помню, кто сказал — life is a sigh between two secrets. По нашим мерзким временам я бы переделал бы это на — "a yawn between two secrets…. " Хотите с этого и начнем?

— Госпожа, — по-польски сказала служанка, не разгибаясь, — Никола спрашивает не оставил ли он в спальне записную книжку?

— Я посмотрю, — так же по-польски ответила Ванда, вставая. Никола — был Гаро-младший.

— Есть много способов давать уроки русского, — подумал Борис. — Правда это ограничивает словарь. Однако, quelle courage!

На подоконник за танцующей шторой с треском сел голубь, втянул короткую шею и тут же, крылоплескуя собственному страху, улетел.

" Смерть всегда приходит не вовремя…"

" Excuse me! Я, кажется, не вовремя?.." Строчка на синем экране тошибы мигнула и замерла. Борис не глядя достал из-под стола бутылку "виши", отпил большой глоток. Самое трудное — первые три строчки. Всегда одно и тоже. "Эрве Вальдбург, известный под псевдонимом — Люсьен Гаро, покинул нас в расцвете сил."

Все они покидают нас в расцвете сил. Даже в сто лет. Как только силы их расцветут, так они нас и покидают. Нет чтобы написать: "Редакция счастлива сообщить, что еще один полусгнивший мудак покинул нас навсегда. Освободил место…" Или: "Радость переполняет в эти дни сердца интеллектуалов и истинных друзей Искусства — еще один маразматик свернул себе шею на благословенном крутом повороте А76 возле Кассиса. Мир долгожданному праху его!"

Впрочем, начало не имеет значения; редакция все равно выкидывает начало и конец.

Люсьен Гаро, друг младых лет Эрве Вальдбурга, был беден, горд и красив как бог. Он пустил себе пулю в лоб в юном возрасте 16 лет и Эрве издал первую книженцию, подписавшись — Люсьен Гаро. " Я имя спас твое! "

Борис зевнул. Стакан вина в обед и — день насмарку. Единственное что остается — сиеста. Позвонить Жюли? Жюли-ковато извиняясь. "Я был мерзок вчера. PMT. Нет же, уверяю тебя, ты тут ни при чем…"

Увы, ты всегда ни при чем… Как не бьюсь я над тем, чтобы ты была при чем… Над тем, чтобы ввергнуть тебя в мой комфортабельный ад — все напрасно. Китч. Cauchmarvellous! Твое дивное отсутствие наполняет меня день и ночь.

Назад к нашему барану. За что ты его не любишь? За флирт с Гуталином?

"Родившийся, словно повинуясь замыслу невидимого сценариста, в первый день века, в семье эльзасского магната и венгерской аристократки, он рано потерял родителей". Родившийся в рубашке, в чужой рубашке, с ложкой в зубах, серебряной ложкой, вилкой…, mais ca va pas? Родившийся в рубище поэта. Мамаша-Гаро, рожающая старичка Эрве — Люсьена, маленького, сморщенного, но в костюме, застегнутом на выпирающем пузе, с сигаркой в мокром кулачке, со стаканчиком имперской мандариновой… Оба тужатся, мамаша в папильотках, заливающая академика голубой венгерской кровью…

"В те давние времена, известные сегодняшним читателям лишь по выцветшим сепиям открыток, автомобильная катастрофа была действительно происшествием, тем более, если она имела место в пустыне Гоби. Дядя осиротевшего Вальдбурга-Гаро, безвылазно живший в сырой Серениссиме прочно забытый романист Юго Краушнель, писавший на политические темы под псевдонимом Юго Мрак, занялся воспитанием мальчика". Сноска: развращением. Старая тетушка Юго, пытающаяся загнуться в Венеции по сценарию Тэ Манна.

" О dolci baci…"

Похоже на фарс, на фарш, на то, чем фаршируют память об умерших оставшиеся временно жить.

Не грусти, мой милый. Все там будем. Просто твой поезд уходит раньше…

Непроверенные факты не печатаем.

Он закурил, тупо уставясь в окно. Над Люксембургским садом сгущались, друг на дружку наползая, громоздясь и карабкаясь, густо-свинцовые и нежно-голубые тучи. Но потускневшее солнце пока что светило всем.

Хорошо бы все же закончить хотя бы черновик. И получить малость пшеницы. Du ble. Капусты. D'oseille. В банке была черная дыра, размером в пять c чем-то тысяч. Налоговый взнос не заплачен. За Secu — тоже. Японский бог! Жизнь или Кошелек? Ни жизни, ни кошелька! Оттяпают голову по самые уши зазубренной гильотиной во внутреннем дворике особнячка Tresor Public…

Лишь за квартиру и свет иногда платят некоторые немолодые повесы, покупающие себе рубахи у Гуччи по полторы тысячи за штуку… Контора же принадлежала приятелю, свалившему на Мартинику на год и разумно оплатившему счета вперед. Оплатившему что? Это же его родная собственность! Бывшая книжная лавка бывшего папаши.