Андрей Левкин - Голем, русская версия Страница 4

— А вы в каком доме живете? — обратился Бармалей к нам обоим. — На случай, если я пса увижу?

— Дом 46, квартира 17,— отрапортовал малец.

— И вот опять все потемнело, — бормотал тот же голос в дальнем конце коридора, — все стихло в чуткой темноте — как бы таинственное дело решалось там — на высоте.

На том дверь и затворилась.

Но пахло в квартире действительно странно. Чем-то животным и одновременно химическим. Не то чтобы кожи выделывали, но будто какие-то кости вываривали, а на холодец — не похоже. Ну да, легкий оттенок столярного клея.

Мальчонка между тем выглядел удовлетворенным.

— Ну вот, — выдохнул он, — теперь он скажет, если Симпсона увидит.

— Еще чего, — зачем-то расстроил его я. — Это же просто чтобы разговор закончить.

— Почему?

— Он же не спросил, как Симпс выглядит.

— Да ну-у-у, — пацан вовсе не расстроился. — Кто ж на улице Симпсона-то не знает.

Я, в общем, в этом сомневался, но дискутировать уж не стал. И чтобы не расстроить мальчонку, и, вдобавок, что-то тут все же было не совпадающее с действительностью. Я начал думать о том, что — а ну как из Симпсона в этой квартире по известному рецепту сделали человека… Но чтобы человек, получившийся из собаки, через полчаса—час после операции читал вслух Тютчева, да еще столь вдумчиво, — это, пожалуй, навряд ли.

На улице посвежело, вдалеке погромыхивала гроза, и по дороге к дому эти мучительные заморочки рассеялись. Мальчонка, отчасти успокоившийся — от усталости что ли, — пошел через улицу в свои 46–17, а я домой — и только возле дверей квартиры вспомнил, что было у меня желание зайти в ларек за едой, но теперь возвращаться уже лень, да и гроза, похоже, раздвигалась.

Дом № 39, кафе

Наутро очень хотелось еды. Тарахтел мусоровоз, облагораживая прохладное, даже сумеречное утро. Дома из еды не было ничего, оставалось идти в люди. По диагонали, в первом этаже дома № 39, имелось примерно кафе— этакий чулан со стойкой и боковым залом.

Я сидел возле окна, ел омлет, который тут летом для красоты покрывали нарубленными кусочками помидора, пил чай, потому что кофе тут был совсем уже невыносим, и глядел в окно. Накрапывал дождь. Несущественный, но хмурый, вовсе не летний, хотя духота сохранялась.

Туг дверь открылась и, как было видно в проеме, появился Башилов. Просыпался он, поди, в семь утра — если уж в десять выглядел совершенно бодрым, отчего и приветствовал меня громким голосом.

— П-п-п-ривет, — вскричал он (он несколько заикался). Я давно подозревал, что заикался он исключительно для художественного эффекта, к которому примешивалась хитрость — растягивая фразы, он заставлял в них вслушиваться, запоминать. И его заодно. Позиционировался он как художник, точнее его род жизни определить было трудно, поскольку он вроде бы занимался всеми видами отрасли. Итак, он сказал:

— П-п-п-ривет. А у меня холодно, страсть. Согреться выскочил.

Он жил в сквоте, в двух домах отсюда. Там была небольшая арт-колония, постепенно усыхающая, но пока еще живая. Чуть ли не последний, наверное, сквот на свете.

— Б-б-б-лин, — добавил он, принеся за мой столик свой чай. — И еще такая напасть, не понимаю почему… вот указательный палец болит, левой руки, — который мне и продемонстрировал, совершенно нетронутый и гладкий. — Ничего не понимаю, такое ощущение, как будто из него кровь на анализ брали. Знаешь, такой трубочкой-пистолетиком — тюк и он тебя дырявит, отсасывают. А потом такая боль внутренняя. А ты все куришь и это вредно.

— А что это у вас холодно? Летом-то?

— В-в-в-от, понимаешь, в том и история. Тебе как историографу этой местности это точно будет интересно.

— С чего это я историограф? — я опешил, потому что почти поверил в то, что меня им кто-то назначил, а я и не знал. Провел он меня, да.

— А теперь будешь, потому что случайно я бы э-т-т-их слов не с-с-сказал. Ну вот, слушай, начали мы зачем-то вчера стенки простукивать. Клад что ли решили искать. Всю квартиру простукали, и, представляешь, в моей комнатенке как раз как-то неправильно отвечает. Я им говорю, мало ли там, кирпич неправильно положили, схалтурили. А они ни в какую, давай долбить! Ломик даже нашли, раздолбили.

— Ну и?

— Что "ну и"? Я заинтересованности в тебе жду, а ты "ну и"…

— Заинтересован я, заинтересован.

— Нет, ты с-с-скажи, что б-б-будешь историографом, т-т-тогда расскажу, потому что нас всех нужно увековечить. А то еще получится, что мы зря жили.

— Буду, буду, — согласился я, странным образом осознав, что и в самом деле — отчего бы и не увековечить?

Мало того, пойду сейчас домой и вместо того, чтобы тюкать положенную на сегодня половину листа перевода дамского романа "Горячее лоно страсти", мисс… англичанки какой-то, запишу все, что произошло накануне этой встречи, — начиная со вчерашнего мальчика, и непременно расскажу, зачем мы тут все находимся.

— Так заинтересован ты или нет? — продолжал искажаться Башилов. Впрочем, кажется, он поверил в мою искренность. — Да, вижу, что заинтересован. Так вот, там, в стене, теперь дыра. И в дырке обнаружились эти, как их… ну как гарнитуры шрифтов. Как это называлось, когда они были свинцовыми?

— Литеры?

— Или не литеры. То есть литеры, но какое-то еще слово, кажется, было. А еще номера какой-то газетки, желтые такие. "Голос подполья" называется. Хотя какое к чер-рту лодполье, квартира же на третьем этаже.

— А про что?

— Да хр-р-рен знает… социки какие-то дореволюционные. Наши, понятно, тут же все повелись натом, что подполье. Но это не важно, главное — теперь оттуда дует. Сильно дует и не просто так, а какой-то холодной сыростью. Ты не знаешь, где взять цемент?

Словом, допили мы чай и отправились к нему.

Сквот, дом № 42

Сквот, надо отметить, почти подыхал. На капремонт дом должны были поставить давным-давно, но как-то не собрались — длящиеся последствия кризиса, надо полагать. Да и ума хватало не отключать зимой отопление и электричество летом. Как-никак, наличие людей в доме хотя бы отчасти оберегало здание от полного устранения из пейзажа.

Там было примерно так: первый этаж насовсем забит, на втором жили две старушки, кажется, именно из-за них сквотовская история и возникла — не переселить их было никак, а насильственными методами жилуправа воспользоваться не хотела. Третий и четвертый и пятый этажи были заселены кем попало. Это все по вертикали одного подъезда, поскольку второй был уже бесповоротно раскурочен, там даже начали реконструкцию, в результате которой лестницы не стало. Можно, впрочем, было позабавляться, добираясь до чердака по кускам лестничных маршей, кое-где остававшихся прилепленными к стенам.

Сквотовская квартира Башилова состояла из комнат пяти—шести — там был длинный коридор и какие-то двери в разные стороны. Когда я бывал у них в гостях, то выяснением географии помещения особенно не занимался, кухня там большая, там обычно и сидели. Там даже газовая плита работала, покореженная, разумеется. Все ли помещения квартиры были заселены — понять было нельзя, отчего-то казалось, что народу тут осталось мало.

— Вот ты мне скажи, — решил уязвить его я, потому что не выспался. — Какие нынче сквоты? В сквотах обычно художники селятся, красками все мажут. А какие теперь художники, потому что кто ж теперь картины рисует, когда все либо строят объекты, или акции устраивают? Получается, просто притон у тебя?

— Н-н-ну, ты скажешь, — возмутился он. — Да хотя бы и акции. К ним, по-твоему, не надо готовиться, рассуждая о духовном долгими вечерами? А и хоть бы и притон, что ж. Трудно людям, вот они друг к другу и жмутся.

Тем временем мы достигли его комнаты. В самом деле — в стенке имелась свежая дыра, на полу валялись кирпичные осколки.

Судя по находке, дому не повезло — нашли бы эту пачку прокламаций лет пятнадцать назад, у дома был бы шанс если и не прославиться, но на определенное внимание со стороны жэка он бы рассчитывать мог. А теперь — что ж, вот, Башилову дырку заделывать. Но литеры были и в самом деле довольно красивы. Собственно, буквы как буквы.

Мы постояли, порассматривали литеры и дырку.

— Слушай, — спросил я его, — ты никогда не обращал внимания на дом 15?

— Эт-т-то который? Который за трамвайными путями, примерно второй по счету?

— Третий.

— Н-н-ну есть такой дом. Там еще цветочный магазин внизу. Я там Олечке однажды лилию покупал. И что?

— Дом ни при чем, там один тип живет — Бармалеем зовут. Невысокий, с пузом и бородой. Изнуренный жизнью.

Башилов задумался. Как художник он должен был знать этого типа, потому что прямая обязанность художника состоит в замечании всех фактур, существующих на свете, и быстрой их оценке. Тем более живущих неподалеку. Что и составляет — быстрая их оценка, не говоря уже о внутреннем знании — главную причину страданий любого мастера искусств.