Валентина Гончаренко - Рассказы бабушки Тани о былом Страница 4

Это уже в советское время узбеки и киргизы привыкли к брюкам, носкам и ботинкам, а в узбекских домах появились побелка, окна, потолки, печки с обогревателями, крашеные полы, двускатные крыши под железом или шифером, столы, стулья и другая мебель, но ниши в стенах с коваными сундуками и горками одеял сохранились до сегодняшнего времени. В некоторых комнатах можно увидеть и помосты с кошмами и коврами, на которых семьи по-прежнему спят, обедают и занимаются мелкими делами. Мужчины первыми переняли европейскую одежду, женщины несколько позже, хотя открыли лица в начале тридцатых, когда во всех кишлаках прошли праздники с кострами, на которых сжигалась паранджа.

К шестидесятым годам следов от прежнего кишлака не осталось. Добротные дома, глухие крашеные заборы из досок, высокие ворота с резьбой, зацементированный хауз, выложенный плитами двор, газ и электрическая иллюминация по вечерам. Все это благодаря Советской власти и, как я сейчас поняла, за счет русских. По телевидению показали едва выбирающиеся из дикости кишлаки Афганистана, население которых сплошь неграмотно: расписаться не умеют, в избирательных бюллетенях вместо подписи ставят почти поголовно отпечаток пальца. Такими бы были сегодня и кишлаки Средней Азии, не приди в свое время русские. В благодарность нас оттуда выгнали. В знакомых мне поселках Гавриловка, Михайловка, Дмитриевка, Ивановка, Подгорное, радовавших глаз белеными хатками и вишневыми садочками, давно нет ни русских, ни украинцев. Их дома заселили киргизы и курды, перед войной привезенные к нам с Кавказа. А нас вытолкали вон. Меня и моих детей спасла Россия. Спасибо Родине, хотя, прожив в Ленинградской области тридцать лет, "своими" мы так и не стали.

Вернусь к рассказу об отце. Он перенял от узбеков только кухню. В быту и одежде сохранил коренные русские привычки. Все вроде бы хорошо, но отцу хочется жить своим домом. В разговоре с мамой это прозвучало как завуалированное предложение руки и сердца. Мама высоко оценила смелость молодого мастера и, не колеблясь, дала согласие стать его женой, когда он выразил это желание открытым текстом. А через год родилась я.

Отец очень хотел сына и был сильно огорчен моим появлением на белый свет. Долго избегал брать меня на руки, со мной все время возилась пятилетняя Вартуш, ставшая Варей. Когда мне было четыре месяца, мы обе заболели черной оспой. Эпидемия косила людей в кишлаке и поселке, и мы несколько дней находились между жизнью и смертью. Чудо ли помогло, или фельдшер Иван Семенович знал какой-то секрет, мы обе выжили. И еще отец. Он отказался везти нас в больницу, в город, как требовал того Иван Семенович, убеждая, что ни больницы, ни врача в округе нет, вся медицина в городе, там спасение. Отец оставил нас дома, забросил свою кузницу, не отходил от наших кроваток сутками, утром и вечером привозил фельдшера и строго выполнял его рекомендации, а когда дело пошло на поправку, поил и кормил нас с ложечки, менял пеленки и простынки. Бог миловал, ни отец, ни мама не заболели. Следы оспы я носила лет до десяти, потом лицо совершенно разгладилось, а вот Варя так и осталась рябой, но и у нее со временем лицо стало разглаживаться.

Беда миновала, отец с матерью снова ушли в свои дела, возле меня постоянно была только Варя, терпеливая маленькая няня. Я рано встала на ножки, рано начала говорить, и первое мое слово — няня. С этого момента и для меня и для всех Варя стала Няней.

Возле двери, у глухой стены была устроена небольшая сура на узбекский манер. Пообедав за столом, отец ложился на нее отдыхать. Повернув голову, с улыбкой наблюдал, как я карабкаюсь к нему по сделанным для меня ступенькам. Преодолев препятствие, я влезала к отцу на грудь, усаживалась поудобнее и с восторженным смехом тянула его за нос, дергала за усы, терлась щечкой о его колючий от дневной щетины подбородок или, ухватившись ручонками, тужилась поднять его тяжелую со вздувшимися венами руку. Силенок на этот подвиг не хватало, отец, смеясь, ловил меня и поднимал на вытянутых руках. Я визжала от счастья, дрыгала ручками и ножками, изгибалась, чтобы сверху достать его нос или волосы. Обычная суровость покидала отца в эти минуты, он светился улыбкой, глаза наполнялись ласковым блеском. Даже задубевшая кожа на ладонях становилась мягче. А бугорки мозолей опадали. Подержав в воздухе над своим лицом, он усаживал меня снова к себе на грудь, говоря:

— А теперь расскажи, что ты делала, с кем играла.

Начинался взрослый серьезный разговор, на равных. Я выкладывала свои новости, отец их комментировал беспощадно, не делая скидок на малый возраст. Я сердилась и лезла в драку. Устав, скатывалась ему под бок, и оба мы засыпали. У меня вошло в привычку полдень проводить с отцом и всем, что считала важным, с ним делиться.

Однажды из-за этой привычки я вызвала переполох во всей округе.

В два года я стала самостоятельным человеком. У меня появилась сестренка, мама и Няня были заняты ею, а я играла, с кем хотела. Русских подружек моего возраста поблизости не было, их заменили девочки узбечки, поэтому я в первые годы своей жизни больше говорила по-узбекски. Маму это возмущало, а отец прощал. Мы с подружками развлекались тем, что делали хлопушки. Наскребешь на берегу арыка комочек грязи и лепишь из него нечто похожее на широкую чайную чашку с невысокими бортами, стараешься при этом, чтобы донышко было потоньше. Слепишь такую посудинку, укладываешь ее на ладошку, осторожно встаешь и изо всей силы резким движением бросаешь в пыль. Хлоп! И из пробитого донышка вылетает фонтанчик пыли, как при мини взрыве. Восторг и ликование! Главное, чтобы хлопушка летела с силой и точно донышком вверх. При малейшем перекосе или слабости броска взрыва не получится, что случалось чаще всего.

Мне было чуть больше трех лет, когда нахлопавшись вдосталь, я побежала домой, подошел час нашей сиесты. По дороге свернула в кукурузу по своим делам. Только присела, слышу истошный, безнадежно отчаянный писк. В полутора метрах от меня, растопырив крылышки и упираясь лапками, бьется молодой воробышек и медленно подвигается к голове большой змеи, которая лежит неподвижно, чуть приподняв голову и широко раскрыв пасть. Самоотверженно сопротивляющийся воробышек непонятной силой подтягивается к этой пасти. Змея напряжена и зловеще шипит. Ужас выбросил меня из кукурузы. Дома отца нет, только мама.

— Апа, апа, мама, мама, там илян шишь делить! Чимчик так…так!

Разволновавшись, я забыла, что дома нужно говорить только по-русски.

— Пойдем, покажи, где ты видела змею и воробья…

Мама осмотрела всю грядку кукурузы, ни змеи, ни воробышка не обнаружила и сказала, чтобы я впредь в кукурузу не ходила, для таких дел есть отхожее место, там змей не бывает. Нет, нужно все рассказать отцу, а он уехал в город. Я села его ждать. Подождала дома, подождала во дворе и вышла на дорогу, по которой отец возвращается из города. Его все не видно, ждать невмочь, я затопала ему навстречу. Солнце клонилось к закату, а я с ребячьей беспечностью топала по пыли, распираемая желанием побыстрее рассказать отцу о случившемся.

Дома меня хватились, когда стемнело. Мама с Няней обегали всех моих подружек, они сказали, что вечером я не приходила играть. Ночью приехал отец. Меня нет. Всполошился весь кишлак, вытоптали ту злополучную кукурузу, осмотрели все ямы и подозрительные места, обшарили баграми два полунаполненных водой хауза, ходили по садам и громко звали меня. Ответа нет. Верхами обскакали все улицы и закоулки соседнего украинского села. Не нашли…. Не спали всю ночь, на рассвете собрались толпой у чайханы. Измученный отец воскликнул:

— Я отдам этого коня тому, кто найдет мою доченьку! — и указал на своего скакуна.

Молчание. Отец снова вскочил в седло, остальные начали расходиться. И тут на дороге в конце кишлака появился Дадаш. Он нес спящего ребенка, державшего в ручке свой сандалик. Это была я. Дадаш нашел меня случайно. Он вместе с младшим братишкой погнал овец в горы. Трава вокруг кишлака выжжена солнцем, пастбище далеко, двинулись в путь пораньше, перед рассветом, чтобы бараны успели набить брюхо до жары. Перед тем как свернуть в горы, какое-то время гнали отару по дороге. Глазастый десятилетний мальчишка заметил в пыли следы детских ножек — одна в сандалике, другая босиком. Крикнул Дадашу. Нужно сворачивать в горы. Дадаш помог братишке повернуть баранов на другую дорогу, передал ему отару, а сам пошел по обнаруженным следочкам. Они вдруг оборвались. Внимательно посмотрел кругом, позвал по имени… Никого. Пошел дальше, дошел до родничка с дурной славой. Здесь когда-то убили Аванеса. Попил воды, поискал в кустах, снова позвал по имени… Ни звука. Решил возвращаться к отаре, чтобы отослать братишку в кишлак с сообщением о найденных следочках. И вдруг увидел сандалик. Позвал настойчивей и громче. Я отозвалась. Дадаш бросился на голосок и увидел меня, свернувшейся калачиком под большим придорожным камнем. Волосы, платьице, личико — все припорошено пылью. Не подай я голоса — нипочем не найти. Дадаш отдал мне сандалик, отряхнул пыль, умыл в родничке и понес в кишлак. Угревшись, я снова уснула. Так, спящую, отец положил меня на нашу суру и сам лег рядом. Проснулись мы далеко за полдень. Я, едва продрав глазенки, мигом взобралась на грудь к отцу и истошно заверещала: