Адель Фернандес - Ранний плод - горький плод Страница 4

Жильбер уже не слушает, усталость одолевает его, и он снова погружается в сны. «Красотка... настоящая женщина... настоящая женщина...» Жильбер видит Франсину, стоящую у рояля. Когда она поет, грудь ее поднимается при каждом глубоком вздохе, голова откинута, золотые волосы локонами падают на плечи, голые руки оперлись о черное дерево рояля, а глаза, чуть застывшие и жесткие во время пения, лучатся зеленым светом. А потом наступает полное расслабление и эта беспомощная, почти смиренная улыбка в надежде получить одобрение учителя или публики. Это игра, он знает, — Франсина далеко не смиренна, это поза, уловка, хитрость. Она как бы просит пощадить ее, простить, что она так красива и молода. «Не пой больше, Франсина... Приди в мои объятия...»

— Ты понимаешь что-нибудь в этой карте? — Шофер трясет Жильбера и сует ему в руки карту. — Мы находимся в X. В каком направлении нам теперь ехать?

— Я заснул, — извиняется Жильбер. Он пытается сосредоточиться, узнать места, сориентироваться по засаленной карте, лежащей у него на коленях.

Хосе вздыхает, шевелится, но не просыпается.

— Поезжай сюда, — говорит Жильбер, удивляясь, что они так много уже проехали.

Впереди дорога совсем свободна. Толпа осталась в В., надеясь сесть на поезд. Вечерняя дымка опускалась на мирный ландшафт — поля хлебов, тополиные рощи, одинокие фермы, где слабо мерцали голубые огоньки маскировочных ламп. Порой, резко сигналя, их вдруг обгоняли машины.

— Смотри только, чтобы я не попал на Седьмую государственную дорогу, — говорит шофер. — Спешить нам некуда и потом, если немного залезть в глубинку, можно найти еду, а то даже и ночлег. Лучше хоть в амбаре, чем в этом омерзительном грузовике, где воняет человеческим телом, дерьмом и грязными ногами.

— Теперь все будет просто, я узнаю эти места, — говорит Жиль

поражение, свои невзгоды и усталость. Словно животное, он видит лишь дорогу домой — так доведенная до полного изнеможения лошадь, почувствовав запах конюшни, вскидывает голову и со ржанием, закусив удила, пускается в галоп.

Глава II

Возвращение

Жильбер и Хосе выходят из здания общественных бань города Оранж, размякшие телом и душой. Мышцы их после долгого пребывания в горячей воде расслабли, и мужчина и мальчик останавливаются, прежде чем сойти по трем ступенькам на тротуар и присоединиться к потоку прохожих. С неуверенной, чуть заговорщической улыбкой смотрят они друг на друга.

— Ты такой чистый и без бороды — я тебя просто не узнаю, — улыбается Хосе.

— И я тоже, — говорит Жильбер и расправляет плечи, стесненные только что купленной накрахмаленной рубашкой.

И оба хохочут — так приятно, когда на тебе белая рубашка, новые парусиновые туфли, хорошо отутюженные полотняные брюки.

— Жаль только, — говорит Жильбер, — что надо тащить сверток с грязной одеждой.

В остатки своей формы он закатал и белье, и изношенные ботинки. Банщик охотно дал им веревку, чтобы удобнее было нести, и теперь они с досадой смотрят на этот сверток, который будет только обременять их, тогда как обоим хотелось бы пуститься бегом, как бегают мальчишки в первое утро каникул.

— Может, выбросим? — предлагает Хосе.

— Форма должна быть возвращена, — говорит Жильбер. — Во всяком случае, все, что от нее осталось.

Хосе хватается за веревку.

— Потащим вдвоем. В какую сторону идти к тебе?

— Сейчас увидим, — говорит Жильбер. — Сначала зайдем в кафе и выпьем кофе с молоком.

Жильберу нравится улыбка Хосе — хорошая, искренняя улыбка, открывающая квадратные, крупные зубы. Вымытый, причесанный, маленький испанец был красив, но держался, пожалуй, слишком развязно. Жильбер вспоминает слова солдата-шофера: «Ранний плод — горький плод». Тем не менее, когда они уселись на террасе кафе, Хосе поднял на Жильбера восхищенный, полный обожания взгляд. Ячменный кофе кажется им превосходным. Они смотрят на голубое, безоблачное небо, на большие платаны, на площадь, залитую солнцем, на прохожих, которые никуда не торопятся и ничем не встревожены. Женщины одеты в светлые цветастые платья, мужчины в рубашках с короткими рукавами и отложными воротничками — мало кто в форме. Витрины магазинов выглядят нарядными.

— А здесь и в самом деле нет больше войны, — замечает Хосе. Жильберу пришла на ум та же мысль. Как далеко эта драма, участниками которой они столько месяцев были! Воспоминание болью отдалось в его теле — заломило руки, ноги, заныла даже кожа. Действительно ли он выбрался из этого кошмара или грезит сейчас? Жильбер так боится проснуться, что поспешно вскакивает.

— Пошли, — говорит он.

Хосе вскидывает на плечо ремень сумки.

— Я его помыл в бане, и он стал немного жестким, но пятна крови tia Долорес все равно не смылись. Он стал совсем некрасивый.

— А что сейчас красивое? — вздыхает Жильбер, растревоженный воспоминаниями.

— Мы! — наивно говорит Хосе, подтягивая пояс на брюках. — Не забудь наши вещи!

Жильбер подхватывает сверток. Его начинает беспокоить то, что мальчуган думает обо всем, тогда как сам он ни о чем не думает — в голове какая-то пустота, разжижение мозгов.

— Ты никогда не теряешь голову, — ворчит Жильбер.

— Ничего нельзя терять, — говорит Хосе, не очень поняв, о чем речь. — И потом, это все, что у нас осталось...

Жильбер пытается подсчитать, с каких лет Хосе вот так бродит по земле, каждый раз унося с собой все, что уцелело. Но его спутника это, кажется, совсем не угнетает. Слишком много счастливых событий произошло со вчерашнего дня: ел горячий суп, сидел за столом, спал в кровати; затем — приобретение новой одежды в пассаже Оранжа, баня, кафе. Каждый раз Хосе протягивал сумку. «Возьми денег, hombre[5], я не хочу, чтобы ты тратился на меня», но Жильбер отталкивал сумку:

— Рассчитаемся позже, дома.

И теперь, сидя рядом с Жильбером в автобусе, который катит к Эксу, Хосе мечтает о доме Жильбера, где он будет ждать отъезда в Марсель, к этим самым Клаверия, которых он не знает и которым он должен будет рассказать о смерти tia Долорес.

Но Хосе поспешно отгоняет эту неприятную мысль и спрашивает:

— У тебя большой дом?

Жильбер не слышит. Он смотрит на залитую солнцем сельскую местность, на кипарисы, рощи миндальных деревьев, сады, первые оливковые рощи, виноградники. Он опустил стекло, чтобы погреться на солнце и подышать воздухом, который кажется ему напоенным запахом тмина и лаванды, тогда как на самом деле в машину проникает лишь запах газогенератора. Мысли у него — однообразные. Про каждую встречную группу сосен он думает: «Мои сосны»; про каждое хлебное поле: «Мои хлеба»; про каждый виноградник: «Мой виноградник». Каждое большое здание, виднеющееся между деревьями, — это «наш дом». Нет, не «мой», а «наш»... Его ждут там жена и дочь, а также Жорж и Матильда. Они помогали вести хозяйство, пока он был мобилизован, поэтому Жильбер полагал, что и они тоже живут там. Они с Жоржем выросли в этом доме, и то, что после смерти отца он унаследовал усадьбу, а Жорж — городской дом в Эксе, ничего не меняло. Домом, как для его брата, так и для него самого, всегда будет Бастида — большое, крепкое здание с толстыми стенами, увитыми диким виноградом, с узкими окнами, черепичной крышей, увенчанной скрипучим флюгером в виде маленькой железной лошадки, которую укрепил там некий предок, любивший определять по ней направление ветра. Мистраль вращает ее со скрипом между буквами, обозначающими четыре стороны света. Буквы N давно уже нет.

«Я вижу, вы потеряли Север», — говорила, посмеиваясь, Матильда. Она любила смеяться, Матильда... Но почему в прошлом... Матильда любит смеяться... вот только эта война... может быть, Матильда больше не смеется. Когда он уезжал, она плакала. Правда, Матильде так же легко заплакать, как и засмеяться. Жильбер вспоминает вечера в кино, куда он ходил вместе с Жоржем, Франсиной, Матильдой, Луи и другими студентами. При первом же волнующем эпизоде они все доставали носовые платки, протягивали их Матильде со словами: «Возьми, твой слишком мал, тебе его никогда не хватает», а выходя, они подсмеивались над ее красными глазами. Франсина не плакала никогда. Она плакала только в консерватории, когда не заняла на конкурсе первого места, но то были слезы негодования. Ярости. Невозможно было ее успокоить, настоящая фурия, она могла бы убить профессора и всех членов жюри. Что же до той или того, кто получил более высокую оценку, лучше им было не попадаться на ее пути. Ах, Франсина... чудесная Франсина!

— Ты мне не ответил, большой ли у тебя дом?

Жильбер вздрагивает: он совсем позабыл о мальчике.

— Да, большой, очень большой. А вокруг — цветы, фруктовые сады, поля с хлебами, виноградники. Наверху — сосновая роща, внизу — ферма, коровы, овцы, козы, курятник.

Жильбер думает о своем работнике Гобере — какая удача, что он оказался слишком стар для мобилизации. Его жена и дочка одни никогда бы не справились со всей работой. У Жоржа адвокатская контора в Эксе, и он проводит в ней все дни. Он ничего не понимает в сельском хозяйстве. Должно быть, все делает Матильда, все, что умеет. Франсина... Жильбер улыбается: какая из Франсины помощница на ферме, абсурд, это просто невозможно себе представить. Франсина боится коров, хотя меньше, чем кур, потому что, к счастью, говорит она, коровы не летают. К тому же Франсина, должно быть, очень занята с малышкой. И вообще, что он может знать после стольких месяцев разлуки? Возможно, Франсина изменилась... война, материнство, одиночество — его ведь не было рядом. Но как все это не вяжется с Франсиной. Страх, лишения, страдание — чувства, которые ему пришлось так часто видеть на лицах женщин; он смотрел на них и думал: «А ведь прежде она, наверно, была красивой...» От забот преждевременные морщины на лбу, сосредоточенно-испуганные глаза широко раскрыты, губы перекошены от страха. Обезумевшие, с растрепанными волосами, они часто бросались навстречу опасности, думая спастись. Как она бежала, та прелестная рыжеволосая женщина в расстегнувшейся блузке, судорожно прижимая ребенка к своей обнаженной белоснежной груди. Он показал ей, куда укрыться, но она, не поняв, пронеслась мимо входа в убежище и, словно гонимая роком, продолжала бежать. Это было в... нет, в... Он уже не помнит. Ясными, четкими оставались только названия городов и деревень, через которые они проходили с походной картой, раскрытой перед глазами. Его палец указывал на четко отпечатанное название, которое потом сто раз повторялось в течение дня. Реки, мосты, колокольни — все исчезло из памяти, словно вырванное воем сирен и грохотом пушек, но эту женщину он вспоминает так, будто рассматривал ее часами. Он мог бы описать зеленый цвет ее блузки и развевавшуюся во время бега темную юбку, голубую жилку на груди и пятна грязи на лодыжках и икрах. Какая странная машина — память! «Франсина, моя Франсина, вновь обрести тебя, увидеть твое прекрасное безмятежное лицо!»