Лана Райберг - Записки уличного художника. Нью-Йорк Страница 4

Oставив коробку с рисунками и пакет с холстами прямо на тротуаре, у разложенного стола, неспешно отправляюсь в Юнион сквер. Пересекаю Хаустон. Столики углового кафе все заняты. Пахнет поджаренным хлебом, яичницей и кофе. У низкой ограды привязана огромная собака. Возле её морды стоит миска с водой. Зверюга шумно втягивает носом вкусные запахи и стучит по земле хвостом. На боковой Беккер стрит разгружают фургоны и устанавливают полотняные навесы: здесь будет субботняя ярмарка. Не спеша, прохожу пару–тройку кварталов по Беккер. Шарю глазами по стойкам с одеждой, сумочками, шарфиками, бижутерией. Ранним посетителям улыбаются и предлагают записаться в круиз, оформить медицинскую страховку, сделать массаж, попробовать шашлык. Продираюсь сквозь липкую навязчивость торговцев и ныряю в тихий переулок. Чудеса! Нет ни одной припаркованной машины, нет мусорных куч. Внезапная тишина и сумрак словно бросили меня на дно колодца. Только где–то вверху чирикают воробьи. С недоверием оглядываюсь. С двух сторон на меня с красных кирпичных стен строго и спокойно смотрят окна в белых наличниках. Вокруг — ни души. Подбираю с тротуара книжку 1959 года выпуска — в яркой обложке и с цветными иллюстрациями. Название книжки — «Рыцари». Зажимаю рыцарей подмышкой и, выйдя за угол дома, опять окунаюсь в лавину света, звуков и запахов. В сквере всё как обычно. Кузнечиками снуют по дорожкам игрушечные зелёные автомобильчики, управляемые работниками парка. На скамейках лежат туловища, по самую макушку укрытые рваными тряпками. Из–под одного такого импровизированного одеяла выглядывает женская аккуратная ножка, у скамейки стоит пара ещё нестоптанных приличных туфлeй. Уборщица туалета — невысокая, пухлая, чернокожая девушка, как обычно, сидит у входа на складном стуле. Лицо её выражает смертельную скуку, а глаза подёрнуты мутной, как у мёртвой курицы, плёнкой. Бросив привычное и безответное «Хай!», осторожно вхожу в полутёмное помещение с лужами воды на полу.

Следующее по расписанию — проверка собачьей площадки. Минут десять наблюдаю, как за вольером протекает радостная собачья жизнь — игры с мячиком, обнюхивание особей противоположного пола. Две такие особи соединились и самозабвенно предаются любви. Одна собачка никак не может поймать бросаемый хозяйкой мячик, и раздражённо тявкает: «Растяпа! Не можешь бросить правильно!»

У фонтана раскладывают инструменты музыканты. Ещё нет десяти часов, а уже жарко, обещают сто градусов по Фаренгейту. На бордюре брошены вещи музыкантов — рюкзаки, стоптанные кроссовки. Пару минут, сидя на лавке, обозреваю окрестности, пытаюсь запомнить композицию и как распределяются свет и тень. Иногда подношу к глазу кружок, сложенный из большого и указательного пальца — своеобразная рамка, выхватывающая кусочек пейзажа. Прохожие смотрят с изумлением. Рядом присаживается гoмoceк с подведёнными глазами и розовым ртом. Поднимаюсь и обхожу сквер по кругу.

Где же красавицы? В прошлый выходной я обнаружила, что в дальнем углу парка, где прописались шахматисты, живут две дамы. Увидев их впервые, я испугалась. Постбальзаковского возраста, похожие на оживших кокоток с плакатов Тулуз — Лотрека, одетые в длинные платья, закутанные в прозрачные шали и с бантами в волосах дамы двигались по направлению к туалету. Шикарные издалека, вблизи они оказались отвратительными, тронутыми тленом и пороком.

Роскошные вечерние платья оказались потёртыми велюровыми тряпками, напудренные лица — старыми, коралловые губы открывали провалы чёрных беззубых ртов. Из щедрых декольте выглядывали грязные лифчики, из–под изящно причёсанных париков выбивались седые пряди.

Сегодня дам не было. В ажурную железную решётку над столом, за которым расположилась компания чёрных парней, был воткнут розовый с оборочками зонтик, на серой, выщербленной скамейке лежала крошечная дамская сумочка, поблескивая защёлкой замка. На выходе из парка оглядываюсь, и мне кажется, что я вижу картину импрессионистов — тени под деревьями сгущены до чернильной вязкости, резко освещённые поляны превращены в сценические площадки, на которых застыли в мареве дрожащего воздуха невнятно прописанные фигуры прохожих, фиолетово–серые тротуары усеяны розовыми пятнами света, и, словно в поддержку им, на переднем плане выписан нежный, розовый зонтик.

Всё, хватит шляться! Пора на работу! Раскладываю на столе рисунки, к ограде дерева привязываю холсты, усаживаюсь с книгой под пойманный зыбкий клочок тени. Долгий–долгий летний день плывёт мимо и рядом, стоит только протянуть руку, но я застряла в бесплодных размышлениях, пытаясь представить, как живётся им, безымянным персонажам Нью Йорка, в картонной коробке и на скамейке в углу сквера.

КИСТИ ДЛЯ ХУДОЖНИКА

1

Нью — Йоркская станция метро Принс Стрит незаметна, вход в неё напоминает лаз в катакомбы, крутые ступени уходят вниз почти отвесно и ступивший на них проваливается в бездну рывками — вначале по колено, затем по пояс и, наконец, в чёрной дыре исчезает голова. Выходящие наружу напротив вывинчиваются из–под толщи асфальта подобно жизнерадостным побегам бамбука, но в обратном порядке: голова, плечи, ноги, и, вылупившись из подземного ада, смешиваются с толпой.

Я же, чертыхаясь сквозь стиснутые зубы, вначале являю свету филейную часть, украшенную карманом с бахромой, затем защитного цвета панаму и наконец, выскакиваю на поверхность, словно чёрт из табакерки, с грохотом выдирая из ямы нескладное, угловатое, перевязанное резинками металлическое сооружение. С такими тележками ходят в супермаркеты пожилые женщины, именно те, которым уже наплевать на собственную внешность, и которые получают радость только от кулинарии. Тара эта также служит бездомным в качестве сохранения и перевозки, украденного и собранного на помойках домашнего имущества. В моей же находится амуниция художника, как то: холсты, рисунки, стол, складной стульчик и необходимые предметы, должные скрасить скуку десятичасового пребывания на улице. Нью — Йоркские жители к творческим личностям относятся с почтением и благосклонно. Oни без раздражения уступают мне дорогу, образуя в плотной толпе завихрения и пустоты.

Год назад я ещё чувствовала себя чужой в этом городе, вечной туристкой, бесприютной странницей, и пыталась хоть как–то пустить ростки в местную почву — облюбовывала кафешки, где, смешавшись со студентами и туристами, пила невкусный кофе, покупала ненужную мелочь в дешёвых магазинах и с видом знатока шлялась в дорогих, обживала скверы, устраиваясь на лавочках с книгами в руках. Ничего не помогало. Персонажи города были для меня лишь картонными силуэтами, досадными помехами на пути. Не связанная ни с чьими воспоминаниями, я напрасно искала среди жизнерадостных лиц грустные, полустёршиеся тени прошлого.

Mного чего изменилось c тех пор как, поборов страх и стыд, я впервые выставила на улице стол, выложила на него несколько акварей, прижала их камешком, чтобы не улетели от порыва ветра, и притворилась, что всё это не моё, готовая мгновенно сорваться с места и убежать, раствориться в толпе.

Самое главное, что изменилась я сама и не похожу больше на трепетную лань, прядущую ушами и приседающую от страха, вынюхивающую опасность и готовую к бегству. Вооружённая жестоким опытом выживания в Америке, негласной поддержкой коллег–художников и закалённая жизнью на улице, я приобрела несмываемую улыбку, ныркий, мгновенно просчитывающий ситуацию взгляд и устойчивую цепкую походку моряка — ноги на ширине плеч, руки полусогнуты, локти чуть расставлены в стороны.

Город Нью — Йорк — загадочный, величественный, никогда не спящий, многоликий и переливчатый, со всеми его потрохами от дворцов до трущоб, стал родным. В нём появилась экологическая ниша для меня, белорусской эмигрантки, своё унавоженное, утоптанное и принюханное местечко на Вест Бродвей, напротив магазина «Французский взгляд», у неизвестной породы деревца, обнесeнного железной решёткой.

Этот пятачок земли размером два на три метра, который не раз приходилось отвоёвывать и защищать от злобной, впоследствии ослепшей и только потому прекратившей третировать художников старухи, вредной домовладелицы и просто прохожих, среди которых попадаются хулиганы и сумасшедшие, стал моим домом, мастерской, открытой галереей. На решётку дерева я вешаю холсты, видные издалека и служащие приманкой. Вдоль тротуара ставлю стол, раскладываю на нём акварель и графику. Сама же, утрамбовавшись в низкое тряпичное креслице, отгораживаюсь от текущей по тротуару толпой столом, а от проезжей части — запаркованной чужой машиной.

Напротив, через дорогу, находится вычурный и дорогой итальянский ресторан. За вынесенными на тротуар накрытыми белыми скатертями столами, сидят красивые, беззаботные люди, которые никуда не торопятся. Они медленно смакуют коктейли, нехотя ковыряются в салатах. До меня долетают запахи жареных креветок и мяса. Безумно хочется выпить белого вина. Мне кажется, что я вижу, как покрываются влагой тонкие стенки бокала, чувствую холодок и кисловато–пряный аромат, идущий от охлаждённой амброзии. Увы, pаспитие спиртных напитков на улицах карается законом. Как–то раз, таясь и пугаясь толпы, хлебнула вина из тщательно замаскированной бутылки, но удовольствия не получила, запретный плод оказался не сладок. Трусливая торопливость привнесла душок стыда за алкогольные замашки бездомного, каковой себя вдруг, на мгновение, почувствовала. Глотаю из бутылки тёплую,