Ирина Денежкина - Song for lovers Страница 4

– пел Олег, прижавшись губами к микрофону.

– Ты трахалась где-то, готов простить,Целовала не тех, не меня, и что,Что ты думала, лежа на чьей-то груди?Ты ругала меня, я не даю тебе жить, я все порчу…

– вторил ему Антон.

– Но без тебя я просто сдохну,Ты это знаешь?Я не умею держать тебя, ты хочешьЯ просто сдохну,Не улетай, но улетаешь,Я не держал тебя, я не умею, я только все порчу, 

– сказал басист по-детски удивленно, будто это открытие он сделал для себя только в этот самый миг и еще не понял, как должен себя чувствовать.

У Антона вдруг мгновенно заболели локти, ему показалось, что их ему вывернули и переломили, как жареной курице. Он до крови закусил губу и продолжил играть, но уже не пел.

После их выступления на сцену вылезла следующая группа, а они пошли пить. Серега вырубился сразу же, Олег стеклянными глазами смотрел на сцену, отбивая такт пальцем по столу. Антон сидел трезвый и думал о Наське. Он часто торчал, но все-таки успел написать несколько песен и все они были про Наську. А теперь он не мог их петь. Просто физически. Он помнил, как они занимались любовью рядом со спящим Олегом, а потом весь день смеялись, что он ничего не заметил и не услышал. Или как однажды он ночевал у нее, а бдительная Наськина мама каждый час заходила в комнату. Но они просто переговаривались. Наська – зарывшись в одеяло на кровати, а Антон – сидя на диванчике. Они говорили о The Beatles и «Руки Вверх!», о Пелевине и Токаревой, об Интернете, о собаках, о сексе, о космосе, о своем детстве и друзьях, о родственниках и водке и о группе, в которой тогда еще только начинал играть Антон. Это была самая потрясающая ночь в его жизни.

К ним подсели две девушки, по виду лет пятнадцати-шестнадцати. Одна – с ярко накрашенными губами, но все равно видно, что малолетняя. Вторая – бледная, маленькая, с тонкими пальцами и прозрачными ушами. «Фанатки,» – подумал Антон. Олег стал говорить какую-то херь, строя из себя крутого, а девчонки смотрели ему в рот. Антону стало смешно. Тоненькая девушка посмотрела на него сначала удивленно, но потом лицо ее приобрело какой-то продажно-подобострасный оттенок, она взяла Антона за руку. Он отдернул руку, как обжегся и вскочил. Олег проводил его грустным взглядом, а потом вернулся к девчонкам.

Антон вышел из клуба и пошел по улице, засунув руки в карманы. Он шел по проезжей части, мимо проносились машины, бешено сигналя. Но ему было все равно. Сдохнуть даже лучше. Он уже сдох. И теперь летел вверх, раскинув татуированные руки, запрокинув голову и слезы срывались вниз, сверкая в свете фонарей, как роса утром. Он пел: «Ла-ла-ла… на-на… еи-еи!» и смеялся, чтобы не заплакать и не упасть. Ухватился за карниз и его крепко тряхнуло, припечатав к кирпичной стене. Заболели соски и пуп – серьги впечатались в кожу. В довершение всего Антон больно стукнулся губами в микрофон и почувствовал во рту соленый вкус. Зубы были в крови, он провел по губам рукавом и удивленно посмотрел на темную полосу. Олег повернулся к нему и сделал страшное лицо. Антон поспешно отсчитал палочками «раз, два, три» и заколотил по барабанам.

– Ты не хотела обидеть, ты просто ушла,Ты сказала, что я никогда не любил,Но скажи, кому ты врала в этот миг,Ты не верила в это сама-а…

– запел он срывающимся голосом.

– …и я не поверил, – убедительно сказал Серый.

– Ты ходила одна по темным дворам,Я был не с тобой, я думал, так надо,Ставил рамки, и сам себе врал, что их нетНо я верил, я знал, что ты рядом…

– прошептал Олег, прижимаясь губами к микрофону…

Антон вышел из клуба, пошел шатаясь по улице. Пахло мокрыми карнизами и черемухой. Хотелось пить. Хотелось услышать Наськин голос. Он свернул в ближайший переулок, зашел в телефонную будку, ободранную, с выбитыми стеклами и тусклой лампочкой. Порылся в карманах, но ничего, кроме травы в бумажке не нашел и стал цеплять пальцами диск наудачу. Сначала один за другим два гудка низко ушли в бесконечность, затем что-то щелкнуло и Антон услышал недовольный голос:

– Ты едешь?

– У меня дела! – дерзко ответили на это.

– Тебе че, в лом приехать? Я должен перед тобой на коленях что ли ползать?

– Ну ладно, сейчас приеду, успокойся…

Сорвалось на гудки. Антон постоял, прижимая трубку к уху, осторожно опустил ее на рычаг. Вышел из будки, беспрестанно оглядываясь, а потом торопливо пошел к остановке. Похолодало. Он поежился от налетевшего ветра. Несколько капель упали на его нос, обожгли, как ледышки. Грянул гром, а затем стеной упал дождь. Антон чертыхнулся, поднял воротник и побежал к остановке. Автобус захлопнул нутро прямо у Антона перед носом и, зашипев, поехал. Антон с досады плюнул и пошел под навес. Там сидела женщина в зеленом плаще и смотрела перед собой. Антон сел поодаль и подумал о Наське. Не думалось. Будто была закрыта дверь в мозг. Антон потряс головой, а женщина забормотала, как очнулась:

– …пойду… да… а чего… и выпишу нахрен…пусть, гад такой, посидит, подумает…

Антон встал и пошел. Болели локти. Спина мерзла, как будто сзади кто-то уперся взглядом и смотрел, смотрел, смотрел… Антон вышел к какому-то дому и, подумав, зашел в подъезд. Сел на холодные ступени и стал забивать косяк. Потом блаженно закрыл глаза и увидел липкое розовое облако. Горло сжалось от удушья. Его кто-то схватил за шиворот и с размаху ударил по голове чем-то тяжелым. Антон на мгновение распахнул глаза и увидел перед собой красную сальную рожу, усы и лысину.

– Нарк поганый… – прошипела рожа басом.

Антон испугался и в тот же миг почувствовал, как ему отдирают уши, закричал, выворачивая горло, кровь хлынула в рот. Он захлебнулся и упал, увязнув в розовой пелене…

Очнулся в луже, на битых кирпичах. Полежал, соображая, что же произошло, потом пощупал голову. Затылок был липкий, а левое ухо саднило и висело, как желе, с лохмотьев капала кровь. Антон поднялся и пошел, уперся в шершавую стену, развернулся и пошел обратно.

Дождь размеренно урчал в водостоке.

В окно пахнуло жаром, сочная зелень облепляла дворы и заглядывала в окно. Кошачина, лежащая до этого тихо-мирно на кровати, потянулась, выпучив пушистое пузо и стервозно посмотрела на Галю. Галя так же посмотрела на кошачину и кошачина задумчиво отвернулась. Стоящие на столе динамики мерно стучали и по комнате лилось: «So give me coffee and TV, be history…» Галя часто поморгала, но глаза все равно резало. Солнце, свежее, только что вставшее, нестерпимо светило, и Галя щурилась, чертыхаясь. «I«ve seen so much, I«m going blind and I«m brain dead virtually…» Она всю ночь сидела в чате и поэтому голова трещала и пухла. Зато Галя познакомилась с тремя парнями, но сейчас она не хотела никого видеть. Не хотела куда-то идти, ждать их, рассказывать о себе, слушать их биографию. Галя отключилась от инета и сидела так на стуле. Потом согнала с кровати успевшую крепко уснуть кошачину и мгновенно провалилась в сон. Кошачина, пользуясь этим, сначала погрызла Галины ноги, потом посидела у ней на голове, а затем вытянулась рядом и уснула опять.

Гале приснилось, что она прыгает с дома на дом, как в «Матрице». Дух захватывало и сердце в момент полета испуганно замирало. Проснувшись в четыре, когда солнце накалило воздух и ожгло листья, заставив их расточать приторный аромат, Галя вспомнила сон и подумала: «Значит, я расту».

Расти Гале Романовой было некуда – сто восемьдесят сантиметров ее возвышались над однокурсницами и даже над некоторыми однокурсниками. В модели она идти не хотела, справедливо полагая, что не выдержит ограничений в питании и прочих атрибутов модельной жизни. В баскетболистки тоже не хотела, так как не любила баскетбол. Еще в школе тяжеленный пыльный мяч, то и дело прилетавший Гале по носу и разбивающий его в кровь, в прямом и переносном смыслах отбил всякую охоту к баскетболу, а заодно и ко всем играм с мячом, исключая «картошку».

Так что рост Гали не находил себе применения. Потому что и мужчины штабелями не падали, предпочитая более низкорослых девушек. Но Галя не особенно парилась, с детства привыкнув обходиться парой-тройкой друзей, а остальные были «просто знакомыми».

Зазвонил телефон, кошачина недовольно проворчала и пошла пописать, а Галя взяла трубку.

Звонил Стеклов, интересовался, как дела. Галя любила Стеклова, как свою кошачину. Он был веселый и приятный (кошачина веселой и приятной не была, но их со Стекловым объединял статус любимого существа – ни кошачину, ни Стеклова Галя не любила «как парня»). Они перезванивались, иногда встречались на Плотинке и ели мороженое. Стеклов рассказывал про свою жизнь, Галя – про свою. Ходили друг к другу на день рождения, вместе забивали на пары и обменивались приветами по e-mail. Галя видела, что некоторые ее однокурсницы (Стеклов учился на два курса старше) влюблены в Стеклова и ее это смешило. Ее вообще многое смешило.