Дмитрий Бирюков - Снежный Горький и много воды Страница 4

На фасадах самих этих зданий были установлены репродукторы. Вещание началось.

"По сообщениям информационных агентств, непосредственные исполнители убийства Горького, врачи Плетнев, Левин и Казаков, полностью сознались в содеянном. Страшное преступление было совершено под руководством объединенного центра троцкистов и зиновьевцев, причисленного к перечню международных террористических организаций. Об интернациональном характере группировки говорит тот факт, что задание отравить писателя было получено из-за рубежа. Преступники сознались, что действовали по прямому указанию иностранных разведок.

Главарь медицинской банды троцкистов Плетнев давно отличался неустойчивым характером и садистскими наклонностями. Гражданка К., пациентка Плетнева, дала показания, согласно которым три года назад, принимая ее у себя дома, он набросился на нее в приступе сладострастия. Деятельность профессора Плетнева, скрывавшегося под маской честного врача, позорит нашу медицину. Теперь, благодаря слаженной и профессиональной работе сотрудников НКВД, она пресечена.

Доктор Левин, в свою очередь, представлял даже большую опасность. Занимая должность старшего консультанта Медуправления Кремля, он колдовал над состоянием здоровья высших партийных и государственных лиц, в том числе и над состоянием здоровья Иосифа Виссарионовича Сталина. Многие партийные и государственные деятели были пациентами и у Казакова…"

Радиопередача затянулась. Диктор рассказал нам обо всех нюансах отравления Горького, было названо много имен прямых и косвенных участников убийства.

— Мать-перемать, — послышался знакомый писклявый голосок, я обернулся и увидел еле перебирающего ноги, скрюченного под огромным мешком Шумова, — чтоб вас всех…

— Привет, Шумов, кого это всех? Честных тружеников, верных делу партии? Да и вообще я вижу, что ты недоволен тем, что тебя на такое ответственное дело послали.

— Да, что вы, Константин Сергеевич, — впервые он обратился ко мне по отчеству, было видно, что он сильно струхнул, — это ж я так, без задней мысли…

— А почем мне это знать? Я давно за тобой наблюдаю. Сейчас без задней мысли, а когда-то и с ней…

Шумов побледнел, ноги тряслись, но бросить тяжелый мешок он так и не решился. Я продолжал свои обвинительные речи.

— Скажи, что ты имел в виду сегодня, когда произносил речь?

— Я… а… а что?

— Ты сказал, что дело нашей партии было начато Горьким, а начато оно было Лениным… А еще ты сравнил Горького с Пушкиным, а Пушкин был дворянин… Да и зеркалом революции Ленин называл Толстого, а не Горького…

Шумов стал белым как бумага. Я вошел в раж.

— Уж не троцкист ли ты, Шумов? Только потенциальный враг народа может проявлять такое невнимание к истории партии. Сегодня ты сделал оговорку здесь, а завтра проявишь халатность на производстве. Назови-ка мне имена 26 бакинских комиссаров.

— Кого? — Сереженька и не представлял, о чем идет речь.

— Так, так, так… не знаешь. Иди работай! И будь в курсе, что я теперь смотрю за тобой. Если вдруг выяснится… смотри у меня!

Я был доволен собой. Наконец-то я указал директорской подстилке на ее место. Но чувство глубокого удовлетворения быстро сменилось неподдельным страхом. Я блефовал, я не собираюсь на него доносить. А если он решит опередить меня… Он умеет это делать, это его профессия. Да, он решит обезопасить себя и напишет на меня бумагу куда следует. Нет, не все так страшно, он у меня на крючке. Если Шумов сочинит какой-нибудь пасквиль, то я смогу утянуть его за собой. Он знает это, и это его удержит. Но разве можно загадывать вперед?

Тем временем работа подходила к концу, нам удалось одолеть стихию. Вода ушла.

Мы ехали в кузове грузовика по главному проспекту города. Рядом со мной, прижавшись спинами друг к другу, так как в машине было очень мало места, сидели сотрудники нашего офиса.

Сквозь облака пробивались солнечные лучи. На улицах валялся мусор, блестели лужи, текли ручейки. Мегаполис приходил в себя.

Пусто. Лишь одинокие прохожие изредка появлялись на дороге. Наверное, вот оно настоящее утро, не то, которое было сегодня несколькими часами раньше. Пробуждается природа, пробуждается город. Словно восстает из забытья, еще мучаясь похмельным синдромом, но уже будучи способным видеть, слышать, осознавать происходящее вокруг.

Мимо проплывают массивные серые здания. Колонны, ниши и репродукторы на фасадах…

"Банда троцкистов-зиновьевцев полностью развенчана. Как стало ясно из показаний преступников, ими замышлялась целая серия террористических актов, направленных на устранение видных политических деятелей нашей страны, а также диверсий на производственных и оборонных объектах. Наймиты иностранных разведок, предатели Родины и Партии не скрывали на допросах своих кровавых замыслов. Враги народа рассказали начистоту о том, как они ненавидят наш государственный строй, наш великий народ и его вождей. Они откровенно признались в своей неприязни лично к Иосифу Виссарионовичу Сталину, в желании как можно более жестокими методами ликвидировать его, осиротив таким образом миллионы партийцев".

— А где же директор? — спросил один из сотрудников.

Шумов поднял свою стриженую по моде яппи голову и, сверкая глазами, выпалил:

— Дикий Николай Александрович — враг народа. Притворяясь добропорядочным гражданином, втершись в доверие к сотрудникам офиса, он планомерно осуществлял свою подрывную деятельность. Сегодня, после моего своевременного сигнала в органы федеральной безопасности, он был обезврежен.

Я вдруг подумал, что так и должно быть. Дикий был самой уязвимой мишенью для Шумова. Шестерка знал о своем хозяине абсолютно все, на самом деле не заместитель зависел от директора, а директор — от заместителя. Это было вполне логично.

— Да, троцкистский спрут протянул свои щупальца к самому сердцу нашей Родины, опутал паутиной всю страну, — произнесла Майя своим тоненьким голоском.

Где она успела набраться такой лексики, да и как спрут может плести паутину? Сегодня перемешалось все.

Когда я наконец-то вернулся во двор своего дома, было около шести часов вечера. Здесь не было добровольцев, кидающих мешки с песком, водооткачивающей техники. Ударный труд был нужен только в центре. Лицо города должно быть чистым и опрятным, а остальные места можно просто никому не показывать.

Я перепрыгивал через те лужи, которые можно было перепрыгнуть. Переходил вброд по колено те, которые перепрыгнуть было нельзя. Иногда встречались недотаявшие, почерневшие, осевшие сугробы. Самый большой из них находился посередине двора.

Это была смятая, бесформенная, покосившаяся куча рыхлого снега грязно-серого цвета. Вода, капающая с нее, собиралась в маленькие ручейки, которые сливались потом в один большой поток, стремящийся к канализационному люку.

Материал для памятника оказался недолговечен. Горький таял на глазах.

— Ну чё уставился? Не видишь, хана Максимычу! — окликнули меня сзади.

Я обернулся и увидел одного из работников ЖЭУ, которые сегодня утром лепили памятник покойному писателю.

— Да, жалко, что он так быстро растаял, — ответил я. — Честное слово, у вас сегодня это неплохо получилось. Хорошо постарались. И формы были выдержаны, и вообще вышло достаточно реалистично… Кстати, а где Кустов?

— Взяли Кустова. За халатность и вредительство на производстве. Монумент не уберег.

Жаль, все-таки он был не таким уж и нехорошим человеком. Пусть хам, но ведь у него и мечта была, хотел дожить до тех времен, когда человек станет управлять погодой…

Я молча побрел к подъезду. В квартире было холодно. Купить чего-нибудь горячительного я так и не успел, придется довольствоваться чаем. Я набрал воды в чайник и включил радио.

"Привет, привет всем, кто вернулся домой с пляжа, дачи или простой прогулки по жаркому летнему городу. Сегодня был замечательный денек. Солнце, речка, холодное пиво… Завтра будет не хуже. Послушайте-ка, что пророчит нам Гидрометцентр…"

Я отхлебнул горячий чай из чашки и приглушил звук.