Дмитрий Пригов - Боковой Гитлер Страница 4

Придя в здание на Беговой улице, где размещалось московское отделение Союза художников РСФСР, художник вошел в пустынное извилистое, опускающееся под землю и вновь возвращающегося на уровень первого этажа, похожее на лабиринт, помещение. Этакий подготовительный, инициационный путь для встречи с пугающим Минотавром социальной жизни.

Нашел нужную комнату. Взглянул на табличку. Постоял. И вошел во вполне привычную стандартно-бюрократическую, но и не очень уж удручающего вида приемную тех, часто поминаемых, времен социалистического застоя. Секретарша, быстро взглянув на него и моментально узнав, попросила подождать. Что же, подождем. Мы не гордые. Всю жизнь, фигурально выражаясь, ожидаем. Указала на заметно промятое и протертое многими ожидающими кожаное кресло и скрылась за бесшумной кожаной же дверью. Картина и ситуация вполне привычные, ничуть не экстраординарные, если бы не тревожные ожидания и предположения.

Художник сидел, рисуя себе всевозможные, весьма противоречивые результаты своего скорого появления в комнате за прикрытой кожаной дверью — от предложения заманчивой работы и неожиданной премии до исключения из благостного Союза. Первые два варианта так, в качестве простого курьеза стремительно промелкнули в голове. И растаяли без следа. Последний же был наиболее вероятным. Во всяком случае, в подобных внештатных ситуациях наиболее ожидаемым подозрительной и опасливой андерграундной художественной общественностью, к которой, несомненно, и принадлежал художник. Кстати, я тоже. И не скрываю. Не стесняюсь этого и поныне, несмотря на неоднозначное отношение к сему многих удачливых и неудачливых персонажей современной расхрястанной и нагловатой жизни.

В приемной разглядывать было нечего, кроме портрета главного вождя революции, исполненного художественной кистью одного из руководящих работников Союза. Это было, несомненно, произведение высокого искусства, в отличие от тех халтурных и ширпотребных портретных изображений руководителей партии и правительства, произведенных на свет всем печально-известной техникой сухой кисти и развешенных по многочисленным кабинетам бесчисленных официальных учреждений страны. Данное же изображение было, так сказать, глубоко прочувственным и гуманизированным образом вождя. Его лицо представлялось исполненным неких мучительных тревог, неразрешимых проблем и недобрых предчувствий, до определенной поры даже и непродполагаемых у него. Совсем еще недавно, буквально вчера, подобное не должно было приходить ни в чью творческую голову и просто запрещалось к предположению в пределах сферы официального искусства. И все в пределах этой сферы соглашались с этим. Самое интересное, что в голову их, действительно, само собой и вполне естественно ничего подобного не приходило. Этого тоже объяснять не буду, так как все равно не понять. Но с некоторых пор воплощения образа вождя, подобные висевшему в приемной московского отделения Союза художников РСФСР, стали появляться и на многих театральных сценах и киноэкранах страны, вызывая замирание чутких отзывчивых сердец и резкий отпор со стороны руководящих идеологических работников. Однако жизнь шаг за шагом, благодаря немалым усилиям подобых вот прогрессивных художников, медленно, но и неодолимо продвигалась в указанном направлении. Актеры и режиссеры вкладывали в эти спорные работы всю свою душу и сердца, исстрадавшиеся по правде жизни, глубине образов современников и социальной справедливости. Ой, как это нелегко рассказать! Особенно, когда ныне, уже в совершенно иных социальных и исторических обстоятельствах, пытаешься достоверно воссоздать или хотя бы даже просто припомнить подобные эксцессы! Да и, как уже неоднократно поминалось, не объяснить. Ничего не объяснить! Одно утешение, что подобное случилось и случалось не только с нами и с нашей невероятной действительностью. Подобное прозойдет и с нынешней жизнью, вроде бы абсолютно понятной и не требующей для ныне живущих никаких отдельных пояснений. Подождите, и сами в отчаянии до крови закусив нижнюю подрагивающую губу и нервно поводя подбородком на жилистой, уже покрытой многочисленными продольными морщинами шее, почти завоете от невозможности что-либо объяснить новым наросшим молодым и неверящим.

Э-ээ, да ладно.

Снова объявилась секретарша в миниюбке и с огромными розоватыми коленями голых по жаркой летней погоде ног. Она перехватила взгляд художника, и с официальным неприступным видом заявила, что его ждут. Ясно, что ждут! Судя по тону, ничего хорошего ожидать не приходилось. Он кисло улыбнулся, мешковато поднялся и прошел в соседнее помещение.

Войдя, художник обнаружил восседавших за длинным, все того же бюрократического свойства, столом незначительное количество персонажей, впрочем, ему достаточно приглядевшихся по разного рода культурно-художественным мероприятиям. С некоторыми если не приятельствовал, то был достаточно знаком. А с самым главным, председательствующим, даже учились вместе в уже упомянутом московском творческом институте на живописцев. И, как видите, выучились. Славно выучились. В их давнем совместном студенческом житье-бытье наличествовали и байдарки, и костерок, и несложно овладеваемый ранне-уголовный Высоцкий для распевания под немногие, столь ласкающие сердце всякого русского, аккорды. Все привычное, неистребимое, неотменяемо милое и даже обаятельное. Как обаятельна и неистребима сама молодость, эдаким обольстительным зверем, быстро предающим своих преданных и возлюбленных, перебегающая с поколения на поколение. Вот так вот: раз — и перепрыгнула на другого. Увы, и мы не избежали подобного. И не избежали подобного трюизма. А что поделаешь, если в этом, как сказано, неотменяемая правда жизни. Фигурально выражаясь, вся жизнь — большой и закономерный трюизм. И с этим надо смириться. И мы смиряемся.

Дальше дороги молодых людей несколько разошлись. Каждому свой путь и свой, говоря высокопарно, крест. Успешливый, правильный и далеко небездарный институтский приятель резко пошел вверх, а художник… А что художник? Тоже ведь — не бедствовал.

В углу на диване, отдельно от всех, сидели два строгих и как бы отсутствующих незнакомца. Сразу было видно, что чужаки. От них веяло неким холодком непричастности к здешним совместным творческим заботам, восторгам и невзгодам. Художник мельком бросил на них взгляд и всё понял. Все тогда всё понимали. Чужаки же, склонив головы, без всякого выражения на лице, смотрели как бы в пространство. Но, понятно, именно на художника. И немножко на всех остальных. Разом.

— Садись. — по-приятельски на «ты» обратился к нему институтский знакомец-председательствующий.

Сел. Никто не спешил. Куда спешить? Спешить — людей смешить. Или до времени вспугивать.

С неким новым пробудившимся интересом посматривали друг на друга. С лица художника не сходила полуулыбка ожидания и готовности к любой неожиданности.

— Как дела? — вроде бы вполне обыденно продолжал председательствующий, словно все это происходило на какой-то мало интересной плановой юбилейной выставке очередного престарелого, не очень-то уж и изобретательного члена их общего творческого Союза. Начальствующий присутствовал по причине официальной неизбежости. Художник заглянул ненадолго по случаю почтительного знакомства с самим выставляющимся, или, скажем, его женой. Или жена художника приятельствовала с его женой. С младых ногтей служили младшими научными сотрудниками в каком-нибудь общем академическом институте Балканистики и Славяноведения, шутливо именуемом его же собственными сотрудниками институтом Болтанистики и Слоноведения — действительно, смешно. Но это нисколько не мешало всей их серьезности и увлеченности научно-исследовательской работой в области обозначенных славяноведения и балканистики.

Приятели стояли в сторонке, поглядывая издали на привычную немноголюдную вялую выставочную суету, балуясь среднего качества кисловатым бесплатным вернисажным винцом.

— Как дела? — спрашивал кто-то из них кого-то из них.

— Нормально. Слышал, Дьяконов умер? -

— Конечно. С утра в Правление сообщили. Он, вроде, с тобой в одной секции…? — и замялся, не зная сказать «числится» или «числился».

— Да, в одной. Он ведь нас в институте всего на курс старше был. -

— Ага, — вздохнул, обернулся на выставочную суету и снова обратился институтский знакомец к художнику. — До выставки всего полгода не дотянул. Ему осенью должно было пятьдесят стукнуть. Мы уже все материалы на него в выставочную комиссию подготовили. Жалко. А Савельев за бугор отчалил. Тебе не писал? -

— Мне? — осторожно переспросил художник.

— Надоела вся эта суета. Уехать бы в какой-нибудь маленький городок и жить там. А то так вот помрешь…. — И весь разговор.

Под упорное молчание остальных присутствующих он продолжал: