Дина Рубина - Наш китайский бизнес Страница 4

– Что не отменяет того неоспоримого факта, – задумчиво заметил он, – что мы с вами сидим сейчас, в пять тысяч семьсот пятьдесят восьмом году от сотворения мира в городе Иерушалаиме, где и положено нам с вами сидеть…

– Что не отменяет того неоспоримого факта, что все-таки вы нанимаете меня, а не наоборот, – сказала я. – Та же генетическая предопределенность, только иной поворот сюжета, мм?..

Он подозвал официанта и на мое порывистое движение достать из сумки кошелек, успокаивающе поднял ладонь. Затем встал, надел висевшую на спинке стула куртку, основательно приладил на голове кожаную кепочку и сразу из разряда дореволюционных русских интеллигентов перешел в разряд еврейских мастеровых. Я подумала, что в процессе нашей, довольно долгой беседы, он становился все ближе к народу, и улыбнулась этой странной мысли. Во всяком случае, кепочка делала его проще, много проще.

– А вот этот ваш… вы сказали… Витя? – спросил он, и в голосе его слышалась тревога.

– Я его подготовлю! – торопливо заверила я, не вдаваясь в подробности – что сие значит. – На переговоры мы приедем вдвоем. Как я поняла, офис вашей организации находится в Тель-Авиве?

– Да. – Сказал он. – И поверьте, мне тоже придется их кое к чему подготовить.

Так началась эта идиотская история, которая, собственно, ничем и не закончилась, но в то время мы с Витей смотрели в будущее с наивной надеждой детей, не подозревающих о том, что жизнь конечна в любом ее проявлении.

Особенно Витя – он обладал прямо-таки неистощимым энтузиазмом придурка. Услышав о результатах моего предварительного осторожного осмотра китайского поля деятельности, он загорелся, стал мечтать о том, как постепенно из тощего "Бюллетеня" наш журнал перерастет в солидный альманах, межобщинный вестник культур… ну, и прочая бодяга. Хотя, не спорю – сладкие это были мечты.

– Надо позвонить Черкасскому, – деловито рассуждал он, – попросить широкий обзор китайской литературы последней четверти девятнадцатого века.

– Почему последней? – спрашивала я, – И почему девятнадцатого?

– Так будет основательней! – запальчиво отвечал Витя, – Читатель обязан представить себе ситуацию, которая предшествовала времени заселения Китая русскими евреями!

– Проснись, – убеждала я. – На сегодняшний день мы имеем только Фаню Фиш, тщательно оберегаемую ЦЕНТРОМ, и таинственного Лу, который преданно ухаживал за ней…

Мне часто хотелось его разбудить. Витя и вправду все время видел сны. Особенно часто он видел во сне покойного отца. Страстный коммунист, верный ленинец, окружной прокурор – тот продолжал в витиных снах преображать мир. Например, недавно покрасил в синий цвет его персидскую кошку Лузу. И во сне Витя все пытался урезонить отца. Ну, хорошо, говорил он, тебя одолел живописный зуд – так можно ж было попробовать, покрасить легонько в каком-нибудь одном месте, я знаю, кончик хвоста, два-три штриха…

Ну, и так далее…

Витя представлял собой довольно редкий тип ликующего мизантропа. Это совсем не взаимоисключающие понятия. Он, конечно, ненавидел жизнь и все ее сюрпризы, но с затаенным злорадством ждал, что будет еще гаже. Не может не быть. И жизнь его в этом не разочаровывала. Тогда Витя восклицал ликующим голосом: – А! Что я тебе говорил!?

Словом, этот человек жил так, будто ежеминутно напрашивался на мордобой.

И когда его настоятельную просьбу удовлетворяли, он с нескрываемым мрачным удовольствием размазывал по лицу кровавые сопли.

Путем долгих челночных переговоров: Яков Моисеевич – ЦЕНТР – Витя, мы, наконец, договорились о встрече в Тель-Авиве на ближайшую среду.

Ровно в двенадцать я стояла на центральной автобусной станции у окошка "Информации", как договорились. В двенадцать пятнадцать меня охватила ярость, в полпервого я страшно взволновалась (при всех своих недостатках Витя был точен, как пущенный маятник). Без четверти час я уже носилась по автобусной станции, как раненая акула по прибрежной акватории. И когда поняла, что сегодняшняя "встреча в верхах" сорвалась, вдруг увидела главу "Джерузалем паблишинг корпорейшн." Он несся на меня всклокоченный, с остекленелым взглядом, полосатый шарф хомутом болтался на небритой шее.

– В полиции был! – тяжело дыша, сказал он. Я молча смотрела на него.

– Меня взяли на улице за кражу женского пальто.

– Что-о? С какой стати?! – заорала я.

– Оно было на мне надето.

Я молчала… Я молча на него смотрела.

– Оно и сейчас на мне. Вот оно… Я купил его в коммиссионке, на Атленби. Кто мог тогда подумать, – сказал Витя жалобно, – что оно женское и краденое! Понимаешь, я иду, а тут в меня вцепляется какая-то баба, хватает за хлястик и орет, что я украл у нее пальто… Она, оказывается, сама пришивала хлястик черными нитками…

Я потащила его к автобусу, потому что мы и так уж опаздывали на час. Что могли подумать в ЦЕНТРе о нашей солидной корпорации? Всю дорогу я потратила на инструктаж, а такого занятия врагу не пожелаю, потому что убедить Витю в чем-то по-хорошему практически невозможно. Он не понимает доводы, не следит за логическими ходами собеседника, не слышит аргументов. Витю остановить может только пуля, или кулак. В переносном, конечно, смысле. Поэтому время от времени пассажиры автобуса вздрагивали от полузадушенного вопля "молчать!" и оборачивались назад, где сидела разъяренная дама в черной шляпе и красном плаще, и небритый толстяк с растеряной глупой ухмылкой, в женском, как выяснилось, пальто, застегнутом на одну пуговицу.

Затем минут двадцать мы рыскали среди трехэтажных особняков на улочках старого Тель-Авива. Витя ругался и поминутно восклицал: – ну, где их чертова пагода?! – как будто в том, что мы безнадежно опаздывали, был виноват не он сам, со своим краденым пальто, а один из императоров династии Мин.

Милый Яков Моисеевич Шенцер ждал на крыльце одного из тех скучных домов в стиле "баухауз", которыми была застроена вся улица Грузенберг, да и весь старый Тель-Авив. Он приветственно замахал обеими руками, заулыбался, снял свою кепочку мастерового.

– Ради Бога, простите, мы вынуждены подождать господина Лурье. Пойдемте, я предложу вам чаю.

Эти полутемные коридоры, старые двери с крашеными густой охрой деревянными косяками, маленькая кухонька, куда завел нас Яков Моисеевич – угощаться чаем – все напоминало их нелепый "Бюллетень", от всего веяло заброшенностью, никчемностью, надоедливым стариковством.

– Рассаживайтесь, пожалуйста… – мне он предложил старый венский стул, какие стояли на кухне у моей бабушки в Ташкенте, и после долгих поисков вытащил из-под стола для Вити деревянный табурет, крашенный зеленой краской. На столе, застеленном дешевой клеенкой, вытертой на сгибах, стояла вазочка с вафлями.

– Чувствуйте себя свободно… Буквально, минут через пять-десять явится Морис…

– А разве не на три у нас было договорено? – отдуваясь, спросил Витя, как будто скандал в полиции произошел не с ним, а с кем-то совершенно другим, незнакомым, не нашего круга человеком.

Я грозно молча выкатила на него глаза и он заткнулся. А Яков Моисеевич – ему отчего-то было не па себе, я это чувствовала, – сказал: – Да, видите-ли, возникли определенные обстоятельства… Впрочем, сейчас я пришлю Алика, он похлопочет о чае и… буквально минут через пять…

Когда он вышел, я сказала:

– Если ты сейчас же…

– Ладно, ладно!..

– …то я поворачиваюсь и…

– А что я такого сказал!?

– …если, конечно, ты хочешь получить этот заказ…

– Но, учти, меньше чем на семь тысяч я не…

– …а не сесть в долговую тюрьму на веки вечные…

Тут в кухоньку боком протиснулся одутловатый человек лет пятидесяти, стриженный под школьника, с лицом пожилой российской домработницы. Он улыбался. Подал и мне и Вите теплую ладонь горочкой:

– Алик… Алик…

Виктор Гуревич, – сказал Витя сухо. Грязный полосатый шарф болтался на его небритой шее, как плохо освежеванная шкура зебры. – Генеральный директор "Джерузалем паблишинг корпорейшн".

Алик засмущался, одернул вязаную душегрейку на животе и стал услужливо и неповоротливо заваривать для нас чай.

Когда мы остались одни, Витя шумно отхлебнул из чашки и сказал:

– Такие, как этот, женятся, чтобы увидеть голую женщину.

– Кстати, вы очень похожи. – отозвалась я. – Только он поопрятней.

Морис Эдуардович Лурье оказался сухопарым и неприятно энергичным стариком, из тех, кто в любой ситуации любое дело берет в свои распорядительные руки. О том, что он, наконец, явился, мы узнали по деятельному вихрю, пронесшемуся по всему этажу, который занимала резиденция китайцев: захлопали двери, по коридорам протопали несколько пар ног, промелькнули мимо кухни две какие-то дамы и донеслась издали сумятица голосов..

Нас пригласили в библиотеку – большую сумрачную комнату, заставленную темного дерева книжными шкафами. За стеклами тускло поблескивали полустертыми золотыми буквами высокие тома дореволюционных изданий. Эту допотопную обстановочку игриво оживляли два бумажных, желто-синих китайских фонаря, очевидно, подаренных членами какой-нибудь китайской делегации на очередном торжественном приеме.