Семён Каминский - Ангелы по пять Страница 4

Сырок мой — ну никак не попадал ни под какую статью.

Одновременно со мной выпустили и Боба: и у него в этот момент ничего крамольного с собой не оказалось. Мы вместе вышли из дверей милиции, вместе пошли по улице, потом оказалось, что номер трамвая нам нужен один и тот же. Короче, познакомились поближе. А когда, держась за верхний поручень в трамвае, он произнёс магическое слово «битлы», и проявил энциклопедические знания того, какая вещь в каком «битловском» альбоме находится, и не просто так, а по порядку, — я уже отлипнуть от него не мог.

Мои же знания о «роке» в то время были весьма скромными. Пара вырезок из «Комсомольской правды» (про то, какая это вредная музыка и как она растлевает нашу молодёжь). Польские журналы с публикациями «Горячей десятки Биллборда», нерегулярно покупаемые из-под прилавка у знакомой киоскёрши «Союзпечати» (всего лишь прочтение этого списка названий альбомов и групп вызывало состояние близкое к эйфории). И журнал «Лайф», целиком посвящённый «Битлз», который на один вечер (чудо!) кто-то дал моей маме специально для меня. Я просидел почти всю ночь, рассматривая цветные фото и изучая, со словарём подписи к ним.

Ансамбль Боба назывался «АнЭлГи» — звучит по-иностранному, а означает — «Ансамбль Электрических Гитар», так что никакой худсовет не придерётся. Сначала на их репетициях мне доверяли только сматывать шнуры. Несколько месяцев спустя мне случилось посидеть за пультом старенького «Бига», когда «звукооператор» Костя после неудавшейся накануне вечеринки пришёл с фингалом такой величины и с такой головной болью, что был не в силах даже крутить ручки. А когда на танцах в спортзале института у Боба поломалась самопальная педаль-«квакушка», я, сидя рядом на гитарной колонке, до конца выступления извлекал отвёрткой из поломанной педали звук «вдау-вдау» почти на каждом аккорде его гитары. Мне казалось, что играю я сам. К дискам Боб допустил меня тоже не скоро, но со своей «стипухи» в 40 «рэ» я как-то раз умудрился помочь ему купить редкий альбом Джимми Хендрикса.

Теперь меня нередко стали брать в поездки и на концерты, через меня на танцах девчонки просили исполнить ту или иную песню, а когда Боб объявлял белый танец под «Нет тебя прекрасней», какая-то из этих девчонок обязательно подходила с приглашением ко мне.

У нашей с Бобом московской экспедиции — две задачи: купить новых дисков и. хорошей селёдки.

Представляю, как Ася Львовна говорит ему, провожая к двери:

— Боренька, я прошу тебя, не забудь там купить хорошей селёдки — я хочу сделать настоящий форшмак.

— Я помню, — раздражённо отвечает Боб, захлопывая дверь.

Но ослушаться маму он не может, при всей его любви к рок-н-роллу. Вот поэтому у нашей экспедиции — две задачи.

Первым делом из автомата на Курском мы звоним в «яму», и Боб, коротко поговорив с каким-то Сашей, начинает прокладывать наш маршрут.

Это очень долгий маршрут: метро, ожидание, автобус, ещё одно ожидание, ещё один автобус. И выясняется, что это не в Чертаново, а где-то ещё… Мне даже чудится, что поездка из Украины на поезде заняла у нас чуточку меньше времени.

«Ямой» на языке дискоманов тогда называлось место, где можно было купить западные пластинки в большом количестве и по оптовой цене. Ходили разные слухи о том, как диски попадают в «яму»: мол, везут их матросы, дипломаты… Оказывается, что «яма» — обычная квартира в синей панельной многоэтажке. Открывшая дверь незаметная женщина проводит нас в комнату, где мы ожидаем увидеть стеллажи пластинок, стены, увешанные метровыми плакатами с изображением длинноволосых кумиров, и, конечно, какой-нибудь «Грюндиг» или «Филлипс» с колонками до потолка. Увы, кроме потёртого раскладного дивана и стола в углу, накрытого клеёнкой, мы не видим ничего. Впрочем, стопка запечатанных дисков на столе присутствует.

Где-то хнычет ребёнок. Появившийся полный кучерявый Саша, как бы нехотя поздоровавшись с нами, показывает на стол, буркает: «Смотрите» — и опять исчезает за стеклянной дверью. К моменту, когда хозяин появляется вновь, мы успеваем отобрать и сложить в отдельную стопку всё, что можем себе позволить по нашим, вернее, Боба, финансам.

— Эти — по сороковнику, эти — по пятьдесят, — сообщает Саша.

Сделка происходит, и назад к автобусу мы, оглядываясь, тащим по тяжёлому портфелю, набитому свеженькими мировыми хитами. В нашем городе их пока ещё никто не слышал. Разве что отрывки в западном радиоэфире — по ночам, вместе с хрипами и воем «глушилок».

— Знаешь, «Флойд», «Квины» и «Юрая Хип»[5] могут уйти по восемьдесят, — тихо рассуждает Боб в автобусе.

Доходит очередь и до селёдки.

Вразумительно объяснить современному человеку, почему хорошую селёдку нужно было покупать в Москве и везти через полстраны, видимо, невозможно. Ну, с зарубежными пластинками — ещё ладно, это как-то можно понять. Но селёдка? Почему её нельзя было купить дома? Ответ только один: потому что дома хорошей селёдки не было. Там тогда ничего хорошего не было. И примите это утверждение на веру, если хотите. Потому что других объяснений у меня нет и не будет.

Мы отправляемся по московским гастрономам. И выходит, что и здесь не каждый магазин может удовлетворить наш (Аси Львовны) высокий потребительский спрос на селёдку. Наконец где-то на Ленинградском проспекте мы находим нужный сорт — я не имею никакого представления, какой сорт мы ищем, но Боб, похоже, изучил селёдочный вопрос не менее досконально, чем положение того или иного исполнителя в «горячей десятке». Я же помню только, что селёдку нужно купить развесную, а не баночную.

Вечером три килограмма драгоценной солёной снеди в двух полиэтиленовых кульках, вложенных один в другой, и в холщовой сумке с изображением Боярского запихиваются под нижнюю полку купейного вагона рядом с драгоценным рок-н-роллом. Боб сразу же застилает эту полку постелью, садится на неё и так будет сидеть всю ночь.

— Я в поезде никогда не сплю, — говорит он.

Ну, не знаю, так ли это, но веских причин бодрствовать, чтобы стеречь добытое, более чем достаточно. И в этом деле Боб не может довериться даже мне.

Несколько раз я просыпаюсь среди ночи от болтанки, неясного света, блуждающего по лицу, и, свесив голову с верхней полки, поглядываю на рыжую макушку. А он, упёршись невидящим взглядом в чёрное окно, чуть покачивается, бьёт в такт большим пальцем правой руки по животу, как по воображаемой гитаре, и тихо напевает на мотив из «Дыма над водой»[6]:

Се, лёд, ка, Се-лёд, ка-а, Се, лёд, ка, У — у…

И колеса повторяют почти то же самое. Запах в купе стоит… удивительно, что соседи спят, ничего не замечают.

Ранним солнечным утром мы возвращаемся в нашу родную провинцию. Тысячи примерных комсомольцев уже сделали утреннюю гимнастику и отправляются в школу, на работу и в институт, а два отщепенца на красно-жёлтом чехословацком трамвае едут к Бобу домой, везут чуждую и идеологически вредную музыку, купленную у спекулянта за баснословные деньги.

— Привёз? — встречает нас Ася Львовна и, довольная, утаскивает Боярского с селёдкой на кухню.

А мы, наскоро перекусив Асиной яичницей, ещё долго рассматриваем шикарные глянцевые конверты, затянутые прозрачным пластиком, в уголке которых есть небольшая круглая дырочка: говорят, что так прокалывают конверты на таможне, когда ищут наркотики. С благоговением вскрываем один за другим привезённые шедевры, вдыхаем сладкий иностранный запах и читаем даже самые мелкие надписи — всё вплоть до Copyright.

Первый диск бережно, двумя руками, придерживается за края и укладывается на проигрыватель «Эстония».

Вот он начинает крутиться, вот уже игла прикоснулась к чёрному винилу и отражается в нём.

Мы садимся прямо на пол у противоположной стены и молчим.

Молчим, внимая мистеру Людвигу, сэру Хаммонду, мастеру Гибсону, лорду Стратокастеру[7] и «языку вероятного противника». Последний раз «АнЭлГи» собирается в полном составе в банкетном зале Дома быта — в качестве гостей на свадьбе Боба. Институт окончен, и многим вскоре нужно уезжать по распределению. На свадьбе играет ресторанный ансамбль.

Невесту зовут Алёна. Она — на пятом месяце и немного похожа на большой белый кочан капусты, растущий в конце грядки пышного стола рядом с рыжим цветочком головы Боба. Ася Львовна в розовом кримпленовом платье тихо сидит недалеко от молодых, и больше никого, кроме неё и четырёх «анэлгов», среди гостей я не знаю. По-моему, все остальные — это многочисленные родственники невесты.

Все крепко напиваются, орут и задорно пляшут под «Ягоду-малину». Я — тоже, но периодически настойчиво пытаюсь узнать у невесты, знакома ли она с творчеством Джимми Хендрикса? А Дженис Джоплин? А Эрика Клэптона?