Уильям Йейтс - Истории о Рыжем Ханрахане Страница 4

Но, как только окончил он напевать, туманы и тени словно скучились вокруг него, и что-то задвигалось в них. Ему показалось, что одна из теней была царица, которую видел он во сне на Слив Эхтге; сейчас не дремала она, но насмехалась, говоря сопровождавшим ее: — Он слаб, он слаб, у него не хватает смелости. — Он ощутил в руках своих конец веревки и побрел прочь, крутя ее, словно в ней собрались все обиды мира. Потом показалось ему, что веревка, как во сне, обратилась в вылезшего из волн водяного червя, и тот дважды обвился кругом и сжимал его все теснее и теснее, рос и рос, пока не обвил и землю и небеса, и сами звезды стали лишь сверкающими чешуйками его шкуры. Потом он освободился от червя и пошел дальше, нетвердо, пошатываясь, пошел вдоль морского берега, и серые тени мелькали тут и там вокруг. Вот что говорили они: — Какое несчастье для него, что он отверг зов дочерей племени Сидов, ибо не найти ему утешения в любви земных женщин до конца времени и жизни, и холод могилы воцарился навеки в сердце его. Смерть — вот что выбрал он; так пусть умрет, пусть умрет, пусть умрет.

Ханрахан и Кетлин, дочь Хулихана

Как-то, в хлопотливое время года, к северу странствовал Ханрахан, пожимая руку то одному, то другому знакомому фермеру, внося песенный вклад в поминки и свадьбы.

Однажды случилось ему столкнуться на дороге в Куллани с некоей Маргарет Руни, которую знавал он в Манстере, в молодые годы. Она тогда пользовалась дурной славой, и в конце концов священник сумел выжить ее из деревни. Он узнал ее по походке и по цвету глаз, и по тому, как откидывала она волосы с лица левой рукой. Она тоже бродила по округе — так рассказала она — торгуя селедкой и тому подобным, а сейчас идет в Слайго, в то место в Бурроу, где живет вместе с другой женщиной, Мэри Джиллис — у той прошлое почти такое же, как у самой Маргарет. Буду польщена, говорила она, если вы решите остановиться в нашем доме и станете петь свои песни бродягам и нищим, слепцам и скрипачам. Говорила она, что хорошо помнит его и давно желала встретить; а что до Мэри Джиллис — та хранит иные его песни в сердце своем, так что может он не беспокоиться о хорошем приеме; и что все бродяги и слепцы, которые услышат его, будут готовы делиться с ним частью выручки за истории и песни, сколько бы он не прожил у них, и разнесут его имя по всем провинциям Ирландии.

Он был рад пойти с нею, найти женщину, готовую выслушать историю его злоключений и обласкать его. Был тот миг вечера, когда в полумраке любой мужчина видится красивым и любая женщина прелестной. Она обняла его, когда он стал излагать неудачу с плетением веревки, и в неверном свете казалась она столь же хорошей, как любая другая.

Они проговорили всю дорогу до Бурроу, и когда Мэри Джиллис увидела человека, о котором столько слышала, то всплеснула руками, крича, что не надеялась приютить столь великого человека в своем доме.

Ханрахан был рад поселиться у них на некое время, устав от скитаний; с того дня, как нашел он маленький домик порушенным, и Мэри Лавел исчезнувшей неведомо куда, и крышу провалившейся, он не мечтал иметь свой собственный угол; нигде он не задерживался так долго, чтобы увидеть распустившиеся листья на тех же ветвях, на которых видел листья высохшие, или жатву там, где видел посев. Вот отличная оказия укрыться от осенней непогоды, посидеть вечерком у очага, съесть свою долю ужина без назойливых расспросов!

Многие его песни сочинились, когда он жил там, в покое и неге. Большинство из них — песни любовные, но были среди них и покаянные песни, и песни об Ирландии и горестях ее, под разными названиями.

Каждый вечер бродяги, нищие, слепцы и скрипачи спешили в дом и слушали его песни и его стихи, и сказания про старинные времена Фианны[9], и сохраняли их в своей памяти, не порченой чтением книг; таким образом принесли они его имя на каждую свадьбу, каждые поминки, каждый храмовый праздник в Конноте. Никогда не был он так известен и так почитаем, как в то время.

Одним декабрьским вечерком пел он песенку, которую, по его словам, услышал от зеленой горной ржанки — про светловласых парней, покинувших Лимерик, о том, как странствовали они по всем концам нашего мира. Много хороших людей собралось в доме той ночью, и двое или трое мальчишек пробрались тайком и лежали на полу подле очага, слишком занятые печением на углях картошки или чего-то подобного, чтобы обращать на него внимание; но и много позже, когда слава его прошла, вспоминали они звук голоса Ханрахана, и как помавал он рукой, и какой вид был у него, сидевшего на кровати, и как его тень падала на беленую стену, доставая до крыши, едва он начинал двигаться. Значит, все же понимали они, что смотрят в ту ночь на короля гэльских поэтов, на творца человеческих мечтаний.

Но вдруг оборвалось его пение, и глаза подернулись дымкой, будто взирал он на нечто очень далекое.

Мэри Джиллис в тот миг наливала виски в кувшин, стоявший на столе рядом с ним; она замерла и спросила: — Ты думаешь покинуть нас?

Маргарет Руни услышала, что говорит подруга, и не поняла, почему она сказала так, и сама заговорила поспешно, подходя к нему — словно жил в сердце страх перед близкой потерей такого чудесного поэта и такого хорошего приятеля, человека, исполненного столь глубоких дум и так много давшего ее дому.

— Ты же не покинешь нас, милый мой? — сказала она, хватая его за руку.

— Не об этом задумался я, — отвечал он, — но об Ирландии и обо всех бедах ее. — Тут склонил он голову на плечо и начал напевать вот такие слова, и голос звучал подобно вою ветра в пустыне.

       На далеком брегу Каммер Странда треснул надвое древний тёрн,       Хладным, черным западным ветром был он кроны своей лишён;       Словно старое дерево ветер, наша трусость сломила нас,       Но остался огонь в нашем сердце, пусть погас в зрачках слабых глаз —       Пламя Кетлин, дочери Хулихана.

       В Нокнари сбираются тучи, грозно грома звенит напев,       Словно здешним камням проклятья посылает царица Мэв;       Гнев наш стонет, как злая буря, и сердца наши мучит он,       Но целуем мы стопы покорно, низкий, долгий творим поклон       Нашей Кетлин, дочери Хулихана.

       В Клот-на-Баре давно переполнен неспокойный и мутный пруд,       Ветры с моря соленого воздух бесконечно метут и метут;       Наши души и кровь в наших венах ненадежны, как моря вода,       Но святее свечи пред распятьем эта дева пребудет всегда.       Слава Кетлин, дочери Хулихана!

[10]

Не допел он, как голос его стал прерываться, и слезы потекли по щекам, и Маргарет Руни опустила голову на руки и зарыдала вместе с ним. Тут же старый слепец у очага вытер слезы рукавом, и никого не осталось в комнате, кто не рыдал бы горько.

Проклятие Рыжего Ханрахана

Одним прекрасным майским утром, много после того как оставил Ханрахан кров Маргарет Руни, брел он по дороге близ Куллани, и пение птиц в покрытых белыми бутонами кустах побудило запеть и его. Он шел в собственный уголок — был тот не более чем хижиной, но радовал его несказанно. Ибо поэт утомился от долгих лет блужданий от убежища к убежищу, в любую погоду. Хотя редко ему отказывали в приюте и крове, Ханрахану временами казалось, будто его ум стал таким же хрупким и тугим, как его суставы и кости; все труднее становилось ему веселиться и скакать ночи напролет, и веселить детишек забавными речами, и волновать женщин звуками песен. Так что незадолго то того дня вселился он в хижину, которую какой-то бедняк покинул, отправляясь жать свое поле, да так и не вернулся назад. Когда он починил крышу и соорудил из мешков, набитых листьями, постель в углу, и вымел пол, то возрадовался, обретя уголок для себя, домик, в который мог приходить когда захочет, в котором мог растянуться во весь рост, подперев голову руками, когда тоска долгого одиночества или гнев находили на него. Мало — помалу соседи стали посылать своих детей учиться у него, и их приношениями — несколькими яйцами, овсяными хлебами или парой кусков торфа для обогрева — он и поддерживал свою жизнь. А если он вдруг уносился на день и на ночь куда-то, до самого Бурроу, никто слова не говорил, понимая, что это поэт, хранящий в сердце мечты о странствиях.

Тем майским утром он возвращался как раз из Бурроу, веселясь и напевая новую песню, только что пришедшую к нему. Но вскоре заяц перебежал ему дорогу и скрылся в полях, проскочив через полуразрушенную стенку. Он знал, что заяц, перебежавший дорогу — дурной знак, и припомнил того зайца, что завел его на Слив Эхтге, когда Мери Лавел так ждала его, и понял, что с тех самых пор не знал ни покоя, ни довольства. "Очень похоже, что снова предстоят мне неприятности", — сказал он себе.