Татьяна Шипошина - Подготовительные курсы Страница 4

А в Москве?

А что — «в Москве»? Она же большая!

Я был в Москве один раз, лет в четырнадцать. На Красной площади был, и ещё где-то. Народищу в Москве! Все туда едут!

Неужели там не найдётся хоть маленького местечка для меня — совершенно свободного, двадцатилетнего человека?

Ну и пусть я никак не определю, чем хотел бы заниматься в жизни. Но я же хочу, в конце концов, заниматься чем-нибудь! Вот и решу.

Мать утирала слёзы. Я сел рядом с ней на диван и обнял её за плечи. Плечи у матери хрупкие, почти девичьи.

Мама, мама… Ты же должна понять… Отпусти меня, мама… Отпусти… Я не предам тебя. Я не забуду тебя…

Я понимал, почему плачет мать. Почему ей так трудно сказать: «Да, сынок. Ты уже взрослый. Езжай, куда хочешь…»

Дело в том, что примерно десять лет назад в Москву на заработки отправился мой отец. Уехал, и остался там, в Москве. С точки зрения отца, вероятно, это не было предательством.

Но с нашей точки зрения… Многие поступки людей можно рассмотривать с двух сторон. Например, поступок доцента. С профессиональной точки зрения — это было чистое враньё. Но для нас — совсем иначе.

Или — мой вылет из института. (Правда, здесь второй стороны пока не просматривалось).

В этом мне тоже предстояло разобраться. В том, где здесь другая сторона.

И в том, мнение какой стороны следует считать правдой. Возможно, это даже что-то третье… кто-то третий…

Мать сидела на диване, а я сполз с дивана пол, рядом с ней. Мать взлохматила мои волосы. Я понял, что меня отпустили.

Глава 8

Итак, во внутреннем кармане ветровки у меня лежали двести долларов — всё, что смогла собрать мать. Ещё там лежал адрес её институтской подруги, с которой мать созвонилась накануне. Подруга обещала матери помочь с моим устройством, на первое время.

И ещё… там лежал старый адрес моего отца. Адрес, по которому никто не ходил, телефон, по которому никто не звонил в течение годов десяти.

Мне было десять лет, когда отец ушёл от нас. Я помнил отца весьма смутно. Но я помнил свою детскую обиду… Я ещё помнил, как я его ждал…

Как я мечтал по ночам, что отец вернётся. Что он хотя-бы напишет, хотя-бы позвонит…

Ночью, лёжа на кровати, я сочинял истории про то, что мой отец томится где-то в плену, в застенках, обвинённый несправедливо, как граф Монте-Кристо.

Я сочинял своим историям разные продолжения.

Иногда отец возвращался к нам, целовал мать, кружил меня, и доставал, естественно, сундук с сокровищами.

Иногда я сам — большой и сильный, как Шварценегер, врывался в темницу и спасал отца. И мы шли вместе с ним по прямой дороге, прямо в восходящее солнце, а вокруг лежали прерриии и пампасы, и играла дущераздирающая светлая музыка…

Нет, ни одна из историй и не думала свершаться наяву. Мы с матерью жили и жили, потихоньку преодолевая текущие трудности. Отец сначала писал, потом перестал писать. В какой-то момент он перестал присылать алименты. Мать не стала настаивать и добиваться продолжения. Вот, собственно и вся история с отцом.

Нет, конечно, не вся. Это — только скелет истории. А всё, что одевает скелеты в наших шкафах, и превращает их в реальность, находится у нас в сердце. Правда, запрятано это, как правило, довольно глубоко.

Лежит оно — под замком. За семью замками!

Лучше не ворошить спрятанное. Оно может человека поколебать…

Короче, заколебать может оно человека. И не надо! Не надо этого…

Я лежал в вагоне, на верхней полке. Я лежал на животе, почти высунув голову в окно, навстречу тёплому ветерку. Впереди ждала меня Москва.

Думаю, Москва аж вся трепыхалась в предчувствии встречи со мной.

Я же был спокоен. Не было в моём сердце ни страхов, ни колебаний. А если и были, то пищали где-то, загнанные в угол. Я не давал им даже высунуть их поганые морды!

Не даром мать иногда говорила мне: «Васька, я не пойму — ты дурак, или прикидываешься?»

Вот, мы и дошли до очень важного момента. Меня зовут Вася. Василий Сергеевич.

А теперь скажите сами: дурак, я прикидываюсь? Я и сам не знаю…

Или знаю? «Мысль изречённая — есть ложь»… Не люблю вранья…

Глава 9

В Москве было пыльно и тепло. На перроне, почему-то, не было оркестра. Москва не приготовила к моему приезду ни красной ковровой дорожки, ни эскорта из бравых военных. Жаль…

На перрон, вместе со мной, высыпала стайка мне подобных — молодых, не очень хорошо одетых, с сумками.

Гастарбайтеры из бывшей республики бывшего Советского Союза. Готовые мести, скрести, разбирать и строить. Лишь бы заработать несколько сотен долларов.

А я, между прочим, собирался учиться! Учиться!

Только я так и не выбрал, на кого…

Пришлось мне нырнуть в метро. Хорошо, что я раньше уже был в Москве, и видел, что это такое. И всё равно…

Духота. Поток людей, плотный, нескончаемый. Поток, в котором все вместе, и каждый в отдельности. В замкнутом пространстве своего тела, пусть даже и соприкасающегося с телом соседа по потоку.

Привет тебе, маленький человек. Не строй иллюзий. Ты никому не нужен здесь. Тебя никто не видит, и ты не видишь никого. Ты можешь даже просто закрыть глаза, и поток вынесет тебя на какую-нибудь платформу — не всё ли равно, на какую?

Ну, уж нет! Эксперимент с закрыванием глаз лучше не продолжать.

Значит, так. Сначала мне надо на кольцевую, потом переход, и уже там, дальше, по южной линии, до той остановки, где жила мамина подруга.

Кстати, мы у неё и останавливались, когда приезжали в Москву с матерью, лет пять назад.

Хорошая тётка. Она постарше матери, и её сын тогда уже учился в институте. Только я не помнил, в каком.

Я втиснулся в вагон на кольцевой. Мою сумку едва не зажало в дверях. «Осторожно, двери закрываются», — произнёс спокойный голос.

«Здравствуй, Москва…»

Я не сразу понял, почему в вагоне такая духота и вонь. Одну из лавок занимал спящий бомж. Из-под него вытекала лужа.

«М-да… — подумал я. — Вот это — «здравствуй»…

Я не успел подумать о том, почему этот, не старый ещё человек с опухшей и разбитой рожей оказался в таком положении. Поезд метро прибыл на мою остановку. По кольцевой мне надо было проехать всего одну.

На южной линии в поезде было свободно. Я сел на лавку, и изо всех сил начал делать вид, что катаюсь в метро каждый день. Что еду с сумкой потому, что просто был где-то на отдыхе. Что я коренной москвич, в третьем (нет, в четвёртом!) поколении, и мои предки испокон веков жили на Садовой улице.

Потом мне стало смешно. Я усмехнулся сам себе.

Я снова прикидывался… По привычке…

Глава 10

Подруга матери, тётя Вера, приняла меня хорошо. Накормила с дороги обедом, и только потом спросила, чем я собираюсь заниматься.

— Куда думаешь поступать?

— Не решил ещё, — промямлил я. — В технический — не хочу.

— В гуманитарный поступить сложнее. Конкурсы кругом велики. Готовиться надо.

Если бы я сам этого не знал!

— И всё-таки, к чему лежит душа?

— В МГУ, на факультет журналистики! — выпалил я.

— Высоко забираешь, — улыбнулась тётя Вера. — Ну, а публикации у тебя есть? Печатные работы? Победы в олимпиадах, или в каких-нибудь конкурсах?

По моему лицу тётя Вера поняла, что всего этого, увы… и в помине…

— Ну, а пишешь ты… хотя бы грамотно?

Мать, конечно, натаскивала меня по русскому языку! Но я… я же старался, в школе, не получать пятёрок! Чтобы меня не дразнили ботаником или маменькиным сынком, то-есть, училкиным сыном!

— Грамотно… — тихо ответил я тёте Вере.

Призрак журфака медленно таял вдали.

— Ты, Вася, извини меня за нескромный вопрос, — продолжала тётя Вера. — Как обстоят твои финансовые дела? Хватит ли у тебя денег, заплатить хотя бы за один семестр? Ведь ты же, как я понимаю, не гражданин России? Тебя не примут на бютжетное отделение, даже если ты сдашь экзамены на все пятёрки. Разве что в пед.?

Господи! В пед.! Надо было прехать в Москву, чтобы поступить в пед.!

— Надо узнать, принимают ли в пед. не граждан России, на бесплатное отделение, — продолжала тётя Вера. — В пед., на литфак. Пойдёшь по маминым стопам. А захочешь писать — кто тебе запретит. Михаил Васильевич Гоголь литературного института, или журфака МГУ не заканчивал. Ты съезди туда. Адрес-то знаешь?

Господи! По маминым стопам! О-о-о…

— Я подумаю, — промямлил я. — Я съезжу. Адрес знаю, у меня в справочнике всё есть.

Нет, а чего я хотел?

Я конечно, хотел бы, чтобы кто-то сильный и большой взял бы меня за руку, и привёл бы под светлые своды самого умного, самого чистого, самого (не побоюсь этого слова) престижного университета. Чтобы он, этот большой и сильный, широким взмахом руки открыл бы мне блестящую, радужную перспективу моего умственного и духовного развития… мою благородную миссию помощи всем людям Земли, и даже (не побоюсь этого слова) переустройства этого мира по каким-то благородным, не знающим лжи и боли критериям!!!