Алонсо Самора Висенте - Новеллы Страница 4

— Простите, сеньор, я только повторил то, что слышал от шефа, обычное дело, когда шеф говорит...

— Ваш шеф — невежда, неуч и чурбан и в винах совершенно не разбирается, понятно?

— Конечно, конечно, а скажите, что возьмете на закуску?

— Вот это уже деловой разговор. Но прежде всего с полной откровенностью провозгласим на весь мир, что необходимо уничтожить шефов как класс.

— Все мы за!

— Слушайте, все вы, холера, знай себе треплетесь, а надо обратиться, точнее, воззвать к состоятельному предпринимателю...

— Вернее, нужно оказать содействие мелкому предприятию...

— Вот именно.

— Начнем с холодных закусок. Я предложил бы, если сеньоры не возражают, ассорти: ветчину, соленый миндаль, салат из осьминогов, креветки с красным перцем, салатик по-брежневски и чуток карбоната.

— Слушайте, не зарывайтесь, карбонат не по карману малоимущим, сбавьте скорость.

— Тогда маслины…

— Севильские.

— Сорт «лакомка». Они самые крупные.

— Ничего себе, что вы нам предлагаете: их же накачивают с помощью шприца, пока не станут величиною с яйцо жаворонка. Я сам читал в журнале «Для тех, кого потребляют», в октябрьском номере, он только что вышел.

— Ты, обормот, надо говорить «Для тех, кто потребляет», вечно вгоняешь нас в краску.

— Регулярно выходит журнальчик, глядишь, ноябрьский номер купишь после нового года.

— Вижу, парень, ты в курсе дела.

— Вечно ты ко всему придираешься, такое впечатление, что состоишь в оппозиции.

— Сейчас это в моде, а как же, человек передовых убеждений, как положено.

— Это ты-то человек передовых убеждений? Не смеши.

— Вот когда я сидел в тюрьме...

— Ага, не упустил случая, опять эта пресловутая тюрьма. Слушай, приятель, хватит действовать нам на нервы, ты злоупотребляешь темой! Мы, видно, так и будем до скончания века воздавать должное тем, кого преследовали, тоже мне сливки общества. Поменьше трепа; а если смелый, берись за дело.

— Слушай-ка, ты, надо мной не потешаться, понятно?

— Я потешаюсь не над тобой, а над твоими мытарствами и реагирую так всегда и со всяким, кто сует мне свои мытарства под нос. Мытарства, и преследования, и подполье — я через это прошел, парень, заруби себе на носу, но не треплюсь направо и налево — ясно? — потому что нет никакого смысла ворошить все это.

— У нас кому раздолье — прохиндеям, а все прочие — терпи и помалкивай...

— Подумать только, мы же пришли сюда, чтобы легче было перенести то, что случилось, а вы сцепились...

— Потише, ты, потише... «Прохиндей» — это словечко, насколько я понимаю, значит «жулик», думаю, ты не решишься назвать жуликом Мигельчо, он упустит и то, что само плывет в руки, типичный разиня...

— Кто спорит, простая душа...

— Ладно, мир-дружба, может, перекусим все-таки? Слушайте, официант, что еще вы можете нам предложить?

— Чувствует мое сердце, что вам в самый раз подойдет что-нибудь горяченькое. Шеф-повар уже на месте, а руки у него, я вам скажу, не ради рекламы нашего заведения, но руки у него... Обалдеть, что за руки!

— Золотые, что ли, или хватка железная?

— Скорей всего, шеф как шеф, трепло, у которого все подгорает.

— Я вам такие фрикадельки принесу, пальчики оближете.

— Стоп, приятель, стоп, еще чего — фрикадельки. А что за фарш, может, тот, что рекламируют по телику, то ли собачина, то ли кошатина, поди знай, какую тварь пустили под нож, сухопутную, либо водоплавающую, либо...

— Могу предложить почки с грибами, бараньи отбивные, креветки, у нас они двух сортов.

— Ша, ша, не увлекайтесь, нам за глаза хватит и салатика, стоит нетронутый, обидно будет, если, пока мы с ним покончим, остынет то, над чем старается его высокопреосвященство шеф-повар...

— А откуда шеф-повар родом?

— Он-то? Из Логроньо... По-честному, в тех краях люди ничего себе.

— Да уж, есть края, где люди пострашнее, об этом и малые дети знают.

— Послушайте, куманек, я нюхом чую, ваша компания хочет подмочить репутацию и доброе имя нашего заведения. А у нас марка — три вилки[16], мы пользуемся известностью и доброй славой еще с довоенного времени.

— Слышите, ты, парень, ты, Мари Хосе, он говорит — «с довоенного времени». Ты бывала здесь до войны?

— Миленький, мне всего-то двадцать годков, недавно сравнялось, твои воинские охи-ахи устарели на полвека, усвой себе раз и навсегда, моя рыбка.

— Ладно, несу я вам горячее или нет?

— Понимаете, в чем дело, мы все тут хотим отметить прощание, рождество ведь на носу, вам известно? Нынче празднуем сочельник, завтра будет рождество... Как бы не так! Тут такое дело... Вам непонятно? Обстоятельства у нас необстоятельные...

— Ну, тогда омлетик с ветчиной и бобами либо голубцы со шпиком... И пирожки с сыром под мансанилью либо же херес, есть у нас очень хороший...

— Оле, оле и еще раз оле — в честь всего, что вы нам предлагаете. Вы, как видно, человек с понятием. Вы, дело ясное, человек с огоньком, как оно мужчине и положено. Хотя сейчас не говорится — «как мужчине и положено», верно? Надо думать, из-за демонстраций феминисток.

— Демонстрация знаете, где состоится — здесь, если ваша милость, дон официант, не... Откуда вы родом? Ах, вы тоже из Куэнки, из тех краев, где сплошь пустоши и неудоби. Встряхнитесь, приятель, встряхнитесь. Уроженцы Куэнки — все люди добрые, очень понятливые, очень самые-самые. И нужно оправдывать репутацию, а то как же. И вы репутацию оправдываете, само собой. Видите ли, дело в том, что мы прощаемся не перед рождественским отпуском, а потому что нас уволили с работы, по сокращению штатов, в целях экономии средств, а как же, все — в целях экономии средств, святое дело, — экономия средств, о ней кричат на всех углах, а у всех у нас ни медяка в кармане, ни одного распроклятого медяка... Так что остается вам разве что отправить нас в кухню, чтоб мы подсобляли вашему искуснику из Логроньо! Вот наша Пакита, из отдела страхования, тоже мастерица делать фрикадельки... Она родом из Уэски, это неподалеку от Логроньо, так что под пару вашему повару!.. А вошли мы сюда, потому что наша Лолина раскапризничалась, она у нас большая упрямица, и нам не хотелось, чтобы она лила слезки. А то весь грим у нее размазался. Да, невозможно стало с женщинами, уж поверьте, до того это несносный народ, а все же такие они душевные, такие... И вечно у них всякие идеи... Послезавтра розыгрыш лотереи, и то слава богу...

Семейная жизнь

Снимается (или покупается, одному богу известно, ценою каких мук) квартира в новом доме, среди зеленых насаждений — крохотных садиков, сложенных из кусочков, словно в детской головоломке; в таких садиках неизбежно чахнут несколько экзотических растений, привыкших к совсем другим климатам и требующих множества забот. Специалисты по рекламе из строительной фирмы не пожалели сил, чтобы заполнить брошюрки-проспекты болтовней насчет араукарий, пальм всевозможных размеров и разновидностей, бугенвиллий, азалий, колумбийских декоративных лиан... Сказочная флора, придающая престижность и сусальный блеск квартирке с хилыми стенами, астматическим отоплением и с лифтом, который страдает ревматизмом всех суставов. Вот мы и въехали. Городской грохот сюда не долетает, семейная жизнь потечет здесь наиприятнейшим образом, можно не сомневаться, вот разве что тянет дымом, но здесь он в малых дозах, примешивается к туману рано утром, когда люди, полусонные, спешат по своим делам. И когда возвращаешься, тоже чувствуется запашок, но разве сравнишь с ароматами в центре города... Люди идут домой, измочаленные работой: кто калькулировал, кто стоял у такого-то и такого-то станка, кто, не исключено, ставил подпись под фантастическими суммами, ему не принадлежащими; еле дыша, добираются до патриархального чуда, до уютного семейного очага... Домой! Кто-то, возможно, работает в крупнейшем бюро путешествий и мечтает выбраться хоть ненадолго на один из знаменитых пляжей, изображенных на плакатах, или, наоборот, забраться в глубь страны, осматривать соборы, топать по музеям, лишь бы забыть на время про эти каждодневные десять — двенадцать километров, всегда одни и те же; да, вот так — недолгая и недорогая поездка, и никаких беспокойств, квартирка обеспечит по возвращении добрый прием. Все эти люди возвращаются домой под вечер, им уже неохота читать, болтать с ребятней, сражаться в шахматы с дедом, выжившим из ума. Нет, нет, только не это. Швыряют пальто на первый попавшийся стул, торопливо разуваются и спешат в гостиную, к телику. Даже не здороваются — чего ради? Те, кто уже сидит, не вздрогнут, не оглянутся, чтоб узнать, кто пришел с работы, со службы, — сидят как привинченные, боятся пропустить эпизод, сам виноват, что опоздал... Звук пропал, изображение размылось: сколько накопилось разных мелких проблем, тут и счета за стиральную машину, и за машину для мытья посуды, и за автомашину, и за телевизор, и за приобретенный в рассрочку клочок земли в тайном, скрытом от всех раю, и нужно заполнить бланки подоходного налога, налога на автомашину, заполнить квитанции, чтобы внести плату за школьное обучение детей, и написать очередное прошение о предоставлении участка для семейного склепа на кладбище, которое не находилось бы где-то у черта на куличках, прошение, которое останется без ответа, как и предыдущие, и написать прошение о денежном вспомоществовании в связи с тем-то и с тем-то, а всемогущий телик никогда не разъяснит, как все это заполнять, вот было бы облегчение... Словом, отдыха не получается, поднимается крик: «В этом доме все приходится делать мне одному!» Члены семьи внезапно чувствуют себя никчемными и виноватыми, и, чтобы отделаться от этого ощущения, все живым духом мчатся к телику, отталкивая друг друга. Никто не знает, что сегодня покажут, никто и знать не хочет, не все ли равно. Что покажут, то покажут. Мелкие уступки, ленивая перебранка: одни — за спортивную передачу, другие — за телефильм. Девочки обожают все про природу, но, может, по другому каналу идет передача с чемпионата по дзюдо, по фехтованию, по тяжелой атлетике, и, стало быть, придется пожертвовать всей флорой и фауной. Накрывают на стол, не отрываясь от телевизора. Никто не обращает внимания на остальных, все ушли в себя, все не здесь. Даже женщины, расставляя тарелки и раскладывая приборы, путаются, потому что не сводят глаз с экрана, откуда бесконечные рекламные кадры осыпают всех живых тварей счастьем по бросовым ценам. И едят, не отрываясь от телевизора. «Сегодняшний фильм лучше, чем «Ангелы Чарли», — и никто ни слова в ответ. «До чего скучная программа, сплошное занудство». И никто не откликается. «Может, выключим ненадолго, у меня голова разболелась, на службе тяжелый был день». Никаких реакций. Приходится терпеть телевидение. Мать между двумя походами в кухню набирается смелости: «Надо бы повести малышку к врачу... Плоховато слышит... И глазки слезятся, ужас...» В ответ, не оборачиваясь, не сводя глаз с ящика (передают советы по домашнему лечению): «Ну так отведи сама, не отвлекай меня всякой чепухой». И перебраниваются, не сводя глаз с экрана. Международный Год ребенка, Звездный День, что там еще... Мать хнычет, заявляет, что никто с ней не считается, а сама не спускает глаз с отважной и неунывающей красотки в полицейской форме, красотка мчится на мотороллере по проспектам и площадям, по горам и долам, кажется, миновала какой-то вулкан, ей грозит опасность, как предупредить, вот-вот наедет грузовик... «Ой, ой, разобьется же... Вот молодец, вывернулась», — и, вдохновившись, может быть, этой женской победой, жена отвечает мужу без должного почтения — ну вот еще, вечно ей приходится водить детей по врачам, можно подумать, она мать-одиночка. «Ох, если б я прислушивалась к тому, что мне говорила мама, она как в воду глядела, господи боже мой!» А старшие, не сводя глаз с экрана, договариваются в воскресенье съездить в горы и — дошлые ребятки, фатер сейчас не сечет — вытягивают у родителя обещание субсидировать поездку: ох, как все дорожает, придется, видно, взять ссуду... А мелюзга скулит, не хочет в постельку, очень нужно, еще чего, и отец выходит из себя, и дед брюзжит, и все не сводят глаз с экрана, одна только передышка — объявления, сплошные чудеса, духи, меха, изысканные сигары, роскошное оборудование для ванной, автомашины-вездеходы, стереоэлектрофоны, серии книг — про войну, про ботанику, про любовь, вставные челюсти просто загляденье, и элегантные наряды, и приглашения на зимние курорты и в круизы по всем морям и океанам... Сдавленно звучит национальный гимн, наступило время навести некоторый порядок... Так ничего сверхординарного и не обещано в связи с походом в горы, так и не обеспокоились, не нужно ли все-таки показать младшенькую доктору, да ладно, обойдется; и все, расставшись с миром иллюзий, протирают глаза, встают, смотрят друг на друга, наконец-то узнавая, выныривают из глубин прошлого, из путешествия в бездну неведомого мира, дальнего и непохожего на этот, и мебель снова обретает обычные оттенки, и снова видно, как облупилась штукатурка на стенах, и питье для дедушки совсем остыло, липовый чай или настой лаванды, чтобы лучше спалось, а младшенькая посапывает на диване, измяла вязанную крючком диванную накидку — предмет особых попечений мамочки: о господи, в этом доме сколько ни стирай, никакого толку, просто горе... И ничего уже не исправишь, нужно поскорей лечь спать, завтра рано вставать, и нужно будет как следует подготовить машину к обычному пробегу, проверить, а вдруг стекла замерзли, несмотря на антифриз, вдруг сняли дворники, колеса, нужно спать, смотреть сны, а сны — все та же явь, и сниться будут все те же повороты, где, того и гляди, угодит под колесо какой-нибудь зевака, и утром надо выехать раньше соседа, тот каждый день вылетает как шальной, бибикая на полную катушку и не разбирая, куда едет, вот разобьется в лепешку, тогда будет знать, и нужно помнить про тот участочек, про склон, где всегда гололед, надо вести очень осторожно, мало ли... И только теперь, перекрикиваясь в коридорах перед тем, как разойтись по комнатам, члены семьи вспоминают, какое сегодня число, на отрывном календаре становится листком меньше, еще несколько деньков — и придется ехать автобусом, сущая пытка, но цены на бензин растут и растут, куда денешься... И так проходит день за днем, и никто ни с кем не поговорит толком, никто ни о ком ничего не знает, родители не замечают, что дети растут, дети не видят, что родители старятся, а ведь все стало бы совсем иным, осознай они это, все стало бы глубже и прочнее: бремя дней всем нести, но по-разному, одним в гору, другим под гору, и все они чужие друг другу в этом общем гомоне... Еще слава богу, что телевидение, как само оно утверждает, удерживает всех дома, что правда, то правда, по крайней мере, торчат в квартире и насвистывают в один голос одни и те же позывные, только в этот миг и ощущают, что живут в одном и том же времени; и в разговорах они повторяют нелепые рекламные речения, и горят желанием разъяснить соседке, насколько оправдал себя стиральный порошок той марки, которой они отдали предпочтение; и даже хохочут, слушая друг друга, — бедняги, каково им придется, когда случится что-то, не предусмотренное телерекламой, не выпала бы им на долю та же участь, что постигла «зеленые насаждения» у входа: они зачахли от скуки, никто не позаботился купить им телевизор, чтобы не чувствовали себя такими одинокими и беспомощными... Рекламный проспект демонстрировал бугенвиллии, азалии и колумбийские декоративные лианы, но там ни слова не было о том, как эти растения любят телевидение, программы на неделю, пресс-конференции политиков, людей искусства, историографов, социологов, и все эти деятели так озабочены общественными проблемами, что, трепетно внимая им, не замечаешь, как сменяют друг друга времена года... Да, правда, от всего устаешь, а то и раздражаешься, самое лучшее — снова нажать на клавишу, может, услышим немного музыки и успокоимся, может, покажут старую кинокомедию, смешную, короткую, мы хотим забыть, уже сами не знаем, что именно, но, главное — забыть, забыть...