Рубен Барейро Сагиэр - Рассказы Страница 4

Но что касается поры, этого самого таинственного, самого почитаемого и самого страшного существа, то до времени у нас с ним не было никаких отношений. И вот однажды вечером тайком ото всех мы отправились на гору Духов. Это была опасная затея, никто до нас не отваживался пройти близ этого заклятого места, даже сотворив молитву.

Вечера в июле короткие. От нависшей тучи, предвещавшей неминуемую грозу, и охватившего нас страха вершина горы казалась нам совсем темной. Мы шли, взявшись за руки и прислушиваясь к тому, как скрипят сучья под ногами, а у самих зуб на зуб не попадал. Едва мы поднялись на вершину, с неба обрушились на нас тысячи огненных змей, загрохотали раскаты грома. Не помня себя от страха, мы пустились наутек. Мне показалось, что за нами несется двуглавый конь, глаза его горят огнем, а Прони привиделась огромная собака без головы. Из горла ее извергалось пламя. Мы неслись вихрем еще и потому — в этом наши воспоминания совпадали, — что нас подгонял страшнейший ливень.

Отдышались мы, лишь оказавшись под навесом сарая, где лежал какой-то сельскохозяйственный инвентарь. Но страх все еще не отпускал нас, дрожащих, забившихся в угол.

Обо всем этом ни он, ни я никогда никому не рассказывали. Пора с горы Духов так и остался нашей великой тайной.

А ведь я мог сюда отправиться и в поисках забвения, убежища от нарастающих приливов скуки.

Во время моего изгнания Марсела не просто предоставляла мне возможность найти разрядку моим естественным побуждениям. Не исключаю, что именно сейчас она, в элегантном халатике из китайского шелка, возлежит на своем канапе цвета красного вина с распущенными по округлым плечам волосами и, разглядывая бокал и свои холеные руки с длинными овальными ногтями, пытается найти ответ на вопрос: где я и что со мной? Рядом с ней — отвратительная карликовая собачонка Дуду, которая в ее жизни значила отнюдь не меньше, чем история собственной семьи и сентиментальные воспоминания. Из динамиков ее стереофонического комбайна льется то пронзительная, то тягучая, стонущая джазовая музыка.

Но ни вечный сигаретный дым, исходящий из ее чувственных губ, ни музыкальные аккорды не помогут ей найти ответ.

Когда мы встретились, она уже была свободной, скучающей, от всего уставшей девицей, чего-то ищущей с легкостью человека, ни в чем не нуждающегося. Ее окружали глупцы, которые порхают в жизни как бабочки и уходят из нее, так и не научившись завязывать шнурки на своих изящных итальянских туфлях.

Последний раз мы виделись в ресторане «Мансана асуль». Это был чудесный вечер. От реки тянуло прохладой. Марсела была захвачена книгой по тактике партизанской войны. Ее почти детский энтузиазм был настолько же очарователен, насколько наивен и простодушен. В тот вечер я опять почувствовал, как она мне близка. Тогда я не мог поделиться с ней своими ближайшими планами и даже сказать о своем неминуемом отъезде.

Но мягкий вечерний воздух запоздалой осени, багряный закат, необыкновенная тишина той звездной ночи и сам город с опустевшими улицами как бы подсказывали ей, что это прощание. Предчувствовала ли она, что должно произойти? Ее необыкновенно жаркие и страстные поцелуи перед тем, как мы оба проваливались в небытие, заставляют меня подозревать, что она обо всем догадывалась. Об этом же говорили опустившиеся уголки сжатых губ и упавшая коса, украшавшая в тот вечер ее голову, как высохшая гирлянда — статую.

«Пулемет — это автоматическое оружие, которое под действием силы отката и возвратной пружины заряжает, стреляет и выбрасывает стреляные гильзы».

Я пришел к убеждению, что настало время положить конец словоблудию, которое пышно расцвело, когда нас «обучали» старые резервисты времен войны в Чако[1] или же бывшие участники многочисленных «революций», профессионалы в организации провалившихся переворотов, плохо подготовленных мятежей, набившие себе мозоли в мертвых теориях и заплесневевшей тактике.

Точно я не знаю, почему был выбран для боевых действий именно этот район. Нет, ошибаюсь. Это я знал. Я же сам нашел достаточно весомые аргументы, доказывая Центральному оперативному командованию, что именно здесь следует открывать южный фронт, и предложил себя в качестве командира. Мое предложение вытекало из самой обстановки: густые леса, бедность крестьян, о которых у меня сохранились воспоминания как о людях смелых и верных, да и сам район я знал хорошо. Кроме того, не последнюю роль должна была сыграть моя фамилия. Здесь я выступал как наследник отцовской боевой традиции. Престиж и влияние всех Риверо кое-что значили для местных крестьян.

Мое твердое решение начать вооруженную борьбу, прошлое руководителя студенческого движения, тюрьмы, которые пришлось пройти, политическая активность и, наконец, изгнание — все это вместе взятое плюс соображения, о которых говорилось выше, привели к тому, что мне доверили партизанский отряд и руководство боевыми операциями.

Центральным командованием был одобрен разработанный мною план, и после продолжительных обсуждений сочли возможным наметить в качестве вероятного оперативного пункта полузаброшенную усадьбу Риверо в Пасо-Гуавире.

Добраться от нее до места, где мы наметили форсирование реки, особого труда не составляло, а ее расположение в центре зоны обеспечивало успешное управление боевыми действиями.

Карменсита была не намного, но младше нас. В нашем доме она появилась, когда умерла ее и Прони мать. Мне так и не удалось узнать, действительно ли ее отцом был мой дядя Констансио, как тогда об этом злословили. Во всяком случае, фамилию нашу она не носила. Но дядю, известного на всю округу волокиту, выдавали ее зеленые глаза, точь-в-точь как у него. Помню разрез этих глаз, лукавую улыбку ее и припухшие округлости грудей, похожие на палермские лимоны, в которые мы играли.

Естественно, последнее привлекло мое внимание позже. Вначале мы просто играли в невинные детские игры. Она быстро к ним приобщилась, хотя мы с Прони и сопротивлялись этому — уж слишком мала она была, неумелая, да к тому же девчонка… Но она оказалась проворнее нас и не только обгоняла и брала верх, но вскоре начала и навязывать свою волю. Мы даже не заметили, как она превратилась в вожака оравы детворы, жившей в усадьбе. Именно она научила нас играть в пелоту[2], в «найди светлячка».

«Иду… иду…» — кричал Прони или кто другой, направляясь отыскивать девчонок и мальчишек, спрятавшихся в пустую бочку, за мешки с маисом или отрубями, среди тюков люцерны, под топчанами барака или же в густых ветвях раскидистых деревьев. Только потом я понял, что, затевая эту бурную игру, она всегда находила случай оказаться рядом со мной. Ее учащенное дыхание я объяснял неуемной беготней, а то и просто возней на земле, когда мы боролись друг с другом. Однажды в самый зной в час сиесты она пришла в комнату, где я, развалившись на брезентовом матраце, пытался спастись от жары; мне показалось, она хочет просить, чтобы я за нее заступился.

«Лучи показал мне…» — потупясь, начала она тогда. Потом-то я понял, что пришла она совсем не затем, чтобы рассказать мне про Лучи, и смущение ее было притворным.

В ту самую сиесту, обняв под жегшей огнем простыней упругую и гибкую Карменситу, уже успевшую округлиться (чего я раньше, конечно, не замечал), я впервые в своей жизни испытал сладкое, пьянящее и болезненное чувство. Над моей верхней губой уже пробивался мятежный и стыдливый пушок, и голос начинал ломаться.

А может быть, да. Может, и следует говорить о бегстве. Общение с ней было мне приятно лишь до определенного момента. Неожиданно мы почувствовали себя чужими друг другу. Нас разделила пропасть молчания.

Наши встречи стали похожими на листы белой бумаги, помеченные маловыразительными междометиями, таившими в себе упреки. Слова в наших отношениях уже не произносились, а заменившее их нечто вязкое было не так уж безобидно. Оно давило нас, мешало нам, ранило и унижало. Это тягостное молчание походило на что-то клейкое, студенистое, проскальзывавшее между пальцами, губами, ощущавшееся на языке и в груди. Я даже не могу вспомнить, с чего все началось. Наверное, с глупого спора, когда Марсела, упрямо отстаивая свою правоту, иронизировала, кричала, топала каблуками, как избалованная девочка. Ссора продолжалась несколько дней, до тех пор пока Марсела не разразилась судорожными рыданиями, перешедшими в тихие, похожие на августовский дождь слезы. После всего этого между нами встало какое-то непонятное чудовище. Мы его вскармливали нашей злостью, яростью, а оно бесстрастно возлежало, разделяя нас, пожирая все, что у меня и Марселы было, питаясь нашим содержимым, нами.