Юрий Божич - Пенза-5 Страница 4

— Ты меня любишь? — спросила Надя.

Пауза взяла за горло. Я напрягся и сказал с укоризной:

— Здрасьте…

Тут что ни скажи — все плохо. Уж лучше бы она, думаю. Попросила перечислить всех русских правителей, начиная от Рюрика. Это было бы гуманнее. Во всяком случае, допускало бы ответ «не знаю».

— Юра, ты меня любишь? — повторила Надя.

— А ты как думаешь? — спросил я, постигая на ходу азы риторики.

— Я думаю: нет. Только хочу, чтобы та сам мне об этом сказал.

— Не скажу, — заверил я.

— Почему? — удивилась она.

— Потому что это неправда.

— А что тогда — правда?

— Послушай. Что мы тут устраиваем драматические сцены! — нарочито завелся я. — Ты пришла, чтобы меня позлить? Ты, вероятно, думаешь, что кроме тебя этим заняться некому! Что я не в военном училище! Что начальство у меня не идиоты! Что в наряды меня как дерьмо не засовывают! Что я сплю по двенадцать часов в сутки! Что утром мне в постель старшина Куранов подает кофе!

Последнюю фразу мой мозг тут же проиллюстрировал. При этом Куранов, расчесанный на пробор, походил на денщика. Вместо пожелания приятного аппетита он почему-то говорил «еп-тыть». Фантазия, очевидно, никогда не отлетает далеко от реальности. По крайней мере, у меня.

Я сдержал улыбку — высота минуты обязывала. Думаю, если Надя сейчас спросит:

— А я-то здесь при чем?

Отвечу, играя раздражение:

— Ни при чем. Все правильно. Прощай.

И уйду, тяжко ступая по траве. Может, даже пилотку уроню. Шагов через пять спохвачусь: пилотка! Где? Ах, вот она!.. Подниму неловко. Выпрямлюсь. Голова упадет на грудь. Отрешенность сгуститься и станет похоронной. Любовь будет поругана. Разумеется, ею — Надей. И тогда я, как молодой вдовец…

В общем, вялотекущая шизофрения. Маниакально-депрессивный синдром Фомы Фомича Опискина. Плюс расстройство дикции: ну не выговаривает человек слово «нет». Что тут поделаешь!

Надя, понятно, ничего такого не спросила. Она посмотрела на меня с жалостью и сказала:

— Ты извини меня, ладно? Просто мне показалось, что… Извини.

Я обнял ее. Она ткнулась губами в шею. Где-то между нашими сердцами, как восточный кинжал лежала Галина.

— Колется, — вдруг виновато промолвила Надя. Я аж испугался: неужели чует? И поспешно сказал, прижимая ее еще сильнее:

— Тебе показалось.

— Ты сошел с ума! — хохотнула она. — Зачем ты меня давишь, если колется?

— Да кто? Кто колется?_ почти крикнул я.

— Да не кто, а что — твой комсомольский значок на закрутке.

— О, Господи!..

Я вспотел. Поцеловал Надю в губы и тут же замер. Беспокойное сердце комсомольца не грело. Пора было возвращаться в казарму.

— Тебе привет от мамы! — радостно рапортовала Надя.

Я кивнул. Она еще что-то сказала. Я кивнул энергичнее.

— Ну вот и хорошо, — прощебетала Надя.

Я кивнул так, что хрустнули шейные позвонки. Следующий кивок, видимо, грозил мне хлыстообразной травмой. Расставание подоспело вовремя. Но отношения продолжались. Хотя больше с Надей мы не виделись.

По-моему, это классический пример незаконченности. В духе советского кинематографа: герои тянутся друг к другу устами — экран темнеет.

Вымарывать героев иногда мене глупо, чем их писать. И делать это можно по-разному. Детективщик, возможно, убрал бы Надю каким-нибудь изуверским способом, типа изнасилования с летальным исходом. Главный герой, то есть я, проплакал бы всю ночь в подушку. Злодеем оказался бы кто-то до боли знакомый, например, прапорщик Цыганов, обмывавший в день преступления удачную коммерческую сделку — продажу казенных матрацев. Мало ли…

Но у меня Надя исчезает как-то обыденно и по частям. Сначала пропало изображение. И пару раз я домысливал его по голосу, искаженному телефоном и грустневшему с каждой фразой. Потом, в один из выходных, исчезла и эта призрачная связь.

Надя позвонила с КПП. Вася Федулаев, дневальный, взял трубку.

— Скажи, что меня нету — махнул я.

— Он не может, — достаточно авторизовано перевел Вася. — Спит, пьяный вдупель.

Это уже было совсем лишнее. Надя пропала. Поверить в мой юношеский алкоголизм она не могла. Тогда мое лицо выглядело лучше, чем я сам. Теперь мы, конечно, сравнялись. Собственно это случилось еще в Ленинграде. И легко выявляется по паспорту, который ныне претендует на звание семейного альбома, где рядом с фотографией сына помещен для наглядности портрет отца.

А ведь всего-то четыре года разницы между двумя фотовспышками! Такое впечатление, что первые университетские курсы я просидел в Алексеевском равелине…