Олег Чувакин - Чёрные снежинки, лиловые волосы Страница 4

Наверное, зимой парень ехал с Тошей в одном поезде. Оказался её попутчиком, соседом по купе. Вёз, скажем, из Новосибирска две — нет, четыре, — тяжёлые сумки, угловатые параллелепипеды, набитые корейскими ангоровыми кофтами, турецкими фланелевыми рубашками и прочим добром с оптовых рынков. Парень угостил Тошу пивом. «Адмиралтейским». Пиво открывается с хлопком, с дымком. Почти шампанское. Коварный, парень и себе бутылку открыл. Что ему до кольца на пальце. Предложил бутылками чокнуться. Тоша замялась, сделала недоверчивые глаза, а парень кивнул, ободряюще улыбнулся сердитым, хищным лицом. Девушки любят парней с хищными лицами. Девушкам нравится, когда суровые на вид парни влюбляются с первого взгляда.

Вот как оно было.

Тоша всегда твердила, что у меня бешеная фантазия.

— Молчи! Я тебя насквозь вижу! — говорю я парню. Я опасно качаюсь на стуле; парень за плечи удерживает меня от падения. Я говорю свою самую длинную речь. — Ты пришёл меня поторопить. Тебе счастье нужно поскорее! И Тоше нужно. Обоим вам нужно. По содержанию оно у вас есть, а по форме нет.

Что-то безжалостное звучит в моих словах.

Безжалостное не к парню, к себе.

Я чувствую, как трезвею.

9

Следующим утром — оно пасмурное, гадкое, моросит дождь, а я без зонта, не подумал о зонте, — я встречаюсь с Тошей у автобусной остановки. Мы едем в центр, заявлять о разводе. Я молчу всю дорогу. В автобусе толкутся мокрые пассажиры, со сложенных зонтов течёт вода. В руках пассажиров мокрые билетики с бледными цифрами. Я проверяю свой билет: он счастливый. Тошин билет, оторванный перед моим, значит, несчастливый. Но оба билета врут.

Дождь мстит нам за то, что мы прятались в автобусе. Тоша раскрывает зонтик с модерновым узором и протягивает его мне. Я несу зонт, но несу так, чтобы он укрывал Тошу. А на меня льёт дождь. Пусть польёт, помоет меня. Я злой, и дождь злой.

Я не верю, что мы с Тошей разведёмся. Это модерновая, как узор на зонтике, шутка. Кошмарная шутка. Я злой, трезвый, и я улыбаюсь. Кажется, я повредился рассудком.

За дверью двухэтажного деревянного дома, где размещается отдел записи актов, с моих волос капает, песок скрипит под подошвами, носки промокли. Мне надо купить новые туфли, а то стыдно ходить разводиться. Чиновные дамы аккуратного вида, пахнущие духами, на одной — широкий женский галстук, пьют скверно заваренный чай с плавающими поверху чаинками. Они объясняют Тоше, что ждать развода надо три месяца. Тоша удивляется, переспрашивает. Дамы объясняют, что по закону разводящиеся должны подумать, взвесить своё решение. Дамы говорят: «Тщательно взвесить». Имеют место случаи, поясняют они, когда люди разводятся и снова женятся. Даже после того, как выдержат три месяца. Дамы поворачиваются ко мне. Их интересует, по какой причине я развожусь. Я отвечаю, что ни по какой, что люблю Тошу и что чиновники чурбаны бесчувственные, раз для них люди — статистика, галки в бумажках. На меня начинают кричать и угрожать милицией, но меня угрозами не возьмёшь, а только хочется выпить. Выпить коричневого портвейна или гаражной водки, попахивающей ацетоном. Мне жаль, что я нагрубил дамам, но я не извиняюсь. Тоша извиняется за меня и почему-то за себя. Она вежливая и сердитая. Скоро её лицо станет сердитым, как у парня в футболке.

Тоша объявляет мне на улице, что я веду себя невозможно, а я отвечаю, что мне невозможно без неё, без Тоши, и нам надо пойти в сквер неподалёку, выпить водки и закусить зелёным луком и петрушкой, что продаёт бабуля у гастронома, а потом взяться за руки и пойти по городу. Это ведь счастье — идти вдвоём по городу, обниматься, пахнуть луком, водкой, и не важно, что идёт дождь. Тоша смотрит на меня как на тряпку.

Я гляжу Тоше вслед, пока тонкая фигурка под пёстрым зонтом не скрывается за старыми тополями. Я не помню, как Тоша одета, как причёсана. Помню нелепый модерновый зонт. Листья тополей никнут и блестят. Я замечаю, что дождь кончился. Кто-то трогает меня за локоть.

— Ты почему в песочнице? — спрашивает незнакомая бабушка.

К бабушке топает по лужицам толстый насупленный внук. Такого крепыша июльским дождём не напугаешь. Малыш несёт в руке стальной советский самосвал, кузов самосвала лязгает. Что-то зовущее слышу я в этом лязганье. Как я оказался в песочнице?

Я возвращаюсь в общежитие, стучусь к спящему Зырянову, и мы едем устраивать меня на работу. Колька справедливо называет мой поступок «поломкой жизни». Ещё он говорит, что восемнадцатилетняя жена — или навсегда, или до девятнадцати. Ему бы афоризмы сочинять, Кольке!

Я забираю аттестат из училища искусств, расстаюсь с хоровой студией во Дворце культуры, по телефону порываю с бардами, увольняюсь из музыкальной школы. Оказывается, если ходить везде с угрюмым лицом и мрачно высказываться, отовсюду можно уволиться в один день. Давно пора уволиться. Жить на зарплату преподавателя нельзя. Унизительно — жить на грошовую зарплату. Странно, что раньше я этого не понимал. Крашеные стены школы, полосатый линолеум на полу, кабинет директора с тамбуром-приёмной, мой кабинет со стульями, с алюминиевыми пюпитрами, с полированным столом, на котором лежит зачехлённая ширпотребовская гитара, — всё какое-то неестественное, ненастоящее. Удивительно, что я тут работал несколько лет, начал ещё до армии.

У меня точно началась вторая жизнь. Получается, жизнь состоит из слоёв.

Бродя по пустой школе, дожидаясь директора, чтобы он мог открыть сейф и отдать мне трудовую книжку, я силюсь вспомнить, какие волосы у парня, что увёл Тошу. Силюсь — и не могу. Наверное, я ненаблюдательный.

Зато я предчувствую, что встречусь сегодня с ним. Где, как, зачем, не знаю, но мне становится холодно, и я вспоминаю, как пил горячий портвейн и прогонял Кольку. Это не страх, это холод потери. Мне было тепло в мороз, когда я ходил на вокзал за Тошей, а летом вот холодно.

Парень и вправду ждёт возле общежития. Дверца белых «Жигулей» открыта, парень курит, выставив ноги из машины. Не здороваясь, он говорит, что ему забрать бы Тошину гитару. Почему он всегда в футболке? У него десять, двадцать футболок? Он небрежно говорит, что гитару забыли, и поправляет солнечные очки. Парень с сердитым лицом скорее требует, чем просит. Всё-таки есть в нём что-то неприятное, вызывающее. Он-то не стесняется целовать Тошу на вокзале. Или на улице, у машины. Его поцелуй долгий, демонстративный, он означает обладание. Парню нравится множество людей вокруг. У меня подпрыгивают руки. Ненавижу солнечные очки. Они прячут глаза! Я приношу парню гитару и разглядываю его волосы. Они тёмно-соломенные, с отливом тусклой меди, как советские монетки. Они не будут зимней ночью лиловыми. Этого он у меня не отберёт.

С понедельника я выхожу на работу. Работа меня согреет. В отделе кадров велят заполнить анкету. В графе «Семейное положение» я, колеблясь, пишу «женат». Я не могу написать «холост». Работники отдела кадров увидят штамп загса в паспорте и зададут вопросы. А мне не нужны их вопросы. В трудовую книжку что-то пишут, ставят печать. Прежде чем книжку спрятать в сейф, её мне показывают. В графе «Сведения о работе» разборчивым женским почерком выведено: «Принят подсобным рабочим временно, сроком на 2 месяца».

— Будете учиться на резке. Через два месяца присвоим вам квалификацию машиниста резальных машин третьего разряда. — Кадровичка выдаёт мне пропуск.

«Машинист резальных машин», — шепчу я. Бицепсы сами собою шевелятся, набухают. Резальная машина, да во множественном числе, — звучит сердито и страшно. Теперь я в чём-то сравнялся с Тошиным парнем. У меня не злое лицо, но сердитая резальная работа.

Я был учитель, а теперь я ученик. Ко мне прикрепляют машиниста четвёртого разряда. «Резчика», как тут говорят. Я буду резать на машине бумагу. Я научусь быстро!

«Ты вернёшься, — вечером в цехе объявляет мне Колька Зырянов, объявляет с авторитетной усмешкой, и нас слушают, и Кольке верят, — вернёшься к гитаре. Дурь пройдёт, и вернёшься. Я тебя знаю. Ты играешь, как Бог».

Почти ничего не понимает в любви русский человек Колька Зырянов.

А в русском характере Колька понимает еще меньше.

10

Хорошо работать по ночам. Надо работать по ночам, а днём спать. Я каждую неделю прошусь у мастерицы в ночную смену. Говорю, что я «сова» и не могу просыпаться в шесть утра. Да, обязательно надо работать по ночам. Как Колька Зырянов. Тогда не будет бессонных ночей. Разве в выходные. Хорошо бы работать и в выходные.

Я поднимаюсь на приступок, нажимаю на чёрную, гладкую от частых касаний кнопку, запускаю листорезальную машину. Под крышкой быстро крутится цилиндрический вал с двумя ножами. Я — «стою на размотке». ЛР-4 разматывает и сечёт на прямоугольники громадные бумажные рулоны. В цехе их называют «ролями». Стучит скошенными ножами страшная машина, скрипит на ребристых осях поддон с растущей кипой бумаги, погромыхивают планки сколотки, шуршат по бумаге стальные усы, снимающие статический ток. Стёкла в окнах звенят от машинной натуги, в бетонном полу свербит, и в ушах свербит так, что машиниста передёргивает.