Сергей Есин - Стоящая в дверях Страница 4

Я недаром, как человек по-народному искренний и непосредственный, утверждала и утверждаю, что люблю толпу. Кто тебя здесь знает? Кого знаешь здесь ты? Но вот когда очередной оратор что-нибудь завернет свежее про тех, то мешает нам жать, и ты посмотришь на соседа или соседку, а она посмотрят на тебя, то сразу понимаешь, что ты не колода, а мыслящий человек, Мы единомышленники. Как здесь приятно и горячо начинает биться сердце! A что человеку еще надо? Сочувствие, понимание, ощущение, что ты не одинок! Совместного действия, совместных желаний и устремлений я на этих митингах получила больше, чем за всю свою предыдущую жизнь. Я, может быть, только здесь по-настоящему и вздохнула.

Это на работе ты «подай, принеси и поди вон», наш ответственный секретарь почему-то требует, чтобы, я ему заваривала чай и в начале перестройки, когда сигареты регулярно бывали в любом табачном киоске, бегала ему за куревом, а он, между прочим, на чай, как все остальные рядовые сотрудники, для которых я чай обычно завариваю несколько раз в день, денег не давал. Я, конечно, понимаю, что на моем месте больше бы подошла какая-нибудь юная девочка в коротенькой юбочке, которая с полосами в руках летала бы с этажа на этаж. Я даже была благодарна своему выслужившемуся не без помощи партбилетов начальству за то, что оно для меня сделало, а именно: совместило две ставки — курьера и секретаря-телефонистки. Оно позволило мне не думать о приработке, но почему, тем не менее, все так жестоко разделено на «творческих» и «технических»? Хоть бы раз со мною кто-нибудь из творцов побеседовал о чем-нибудь умном. Не успев сочинить и напечатать какую-нибудь мелкую статейку, творцы уже бегали друг за другом по этажам: «Ну, как, старик, я написал? Как я впилил?» А меня никто не спросил: как я живу? на что одеваюсь? как воспитываю свою дочь? Товарищи интересовались только сами собой, а почему тогда я не должна была интересоваться, чтобы сделать мою жизнь содержательней и лучше?

Но если уж совсем честно, в многолюдстве толпы есть и еще одно свойство. О, если бы кто-нибудь знал, что значит быть одинокой женщиной! Да, конечно, тяжело воспитывать ребенка, тяжело, но можно, можно всю работу по дому научиться делать самой. Чего я только не умею; и класть кафель, и чинить пробки, и поставить кран на кухне. Мне нравится, когда мужчина поддерживает свою дамочку под локоток, когда она переходит улицу. А когда дамочка несет еще в авоське или каком-нибудь импортном, с цветами и надписями, кульке десять килограммов картошки и два пакета молока? А кто дамочке носит по пуду постельного белья из прачечной? Здесь многое можно перечислить из того, что приходится делать одинокой женщине, но тяжелее всего — это ложиться одной спать. Да разве «спать» — это, как в молодые годы, трахаться по семь раз в сутки? Разве спать — это даже трахаться ежедневно? А если в постели, засыпая, просто взять чужую руку и, сжав ее, уйти вместе, сцепившись, в сон? Вот оно, привычное блаженство вдвоем, вот оно, чудо. А как быть одинокой женщине, когда глаза, душу, тело закрывает тупое и обессиливающее желание? Вот с чем научили бы нас справляться журналисты, пишущие об экономике и позавчерашней истории. Что они знают о том, как кружится голова в троллейбусе от запаха какого-нибудь постороннего сопляка? Разве им понять, как, сойдя с катушек, женщина в этот момент может забыть долг, ребенка, взятые на себя обязательства! Разве можно объяснить, как в переполненном утреннем вагоне метро какой-нибудь грязный подонок грубо прислоняется, норовя обхватить руками за бедра, и нет сил оторваться от него. А тот постыдный, тяжелый как деготь взгляд, который ты бросаешь на редакционных шоферов, на знакомого мясника, на шашлычника, торгующего возле кинотеатра. Вот почему я еще люблю толпу. В толпе, как пловчиха в море, я вольно дышу. А может быть, кто-нибудь скажет, что в толпе, «в этой грязи», невозможно найти и отыскать свое счастье? Из тугого, как обмылок, желания разве не может родиться дружба, и чувство?

Я прямо и честно заявлю: мне «этого» надо много. Может быть, это наследие моей мамочки, о которой ходили слухи, что даже любимую и единственную дочку она нагуляла от молоденького фронтовика-соседа. Не знаю, как у других женщин, а у меня потребности значительные. Лицемеры скажут: развратная! А почему? Дышать воздухом, есть, когда хочется есть, спать, когда хочется спать, — разве в этом есть что-нибудь противоестественное? У одних аппетит больше, у других меньше. Одним для нормального самочувствия нужно шесть часов сна, а другим — десять. Все в этом мире полно условности. Везде в старинных романах, которые нынче продают у метро, пишут, что русская императрица Екатерина Великая, дескать, развратница. Но бьюсь об заклад, что у современной молоденькой «порядочной» сучки мужиков к двадцати пяти годам было в пять раз больше, чем у царицы за всю ее жизнь. А если бы этой современной падле Катины императорские возможности, а? А кто при всем при том мог бы утверждать, что русская царица-императрица не была умницей, не была выдающейся женщиной? При чем же здесь, тогда спрашивается, страсть к «этому»? При чем здесь порядочность и так называемая духовность, о которой наши редакционные молоденькие сучки, отдаваясь втихаря на столах и редакционных диванах, так любят поговорить? Духовность и порядочность в том, чтобы не крутить рогами, когда совсем другое место чешется. Чтобы хоть себе-то признаваться в собственных страданиях. Я иногда, в минуту собственной откровенности, думаю: а что же меня в свое время отвлекало, когда мои сверстницы из благополучных семей играли на фортепьяно, долбили иностранный язык или грызли школьную премудрость? Это мне сейчас, конечно, совершенно ясно, что политический строй и наша семейная нищета мне помешали выбиться в интеллигентные люди и получить мощную городскую специальность директора комиссионного магазина или музыкального редактора где-нибудь на радио. Почему после восьми классов захотелось мне завернуть во взрослую жизнь и расстаться со школьной усидчивостью? А вот поэтому.

Это пусть другие, привыкшие врать, так и врут, что никогда не чесали и не щекотали себя в постели собственной теплой детской ладошкой. Так уж и не интересовались никогда, как устроены мальчики и зачем у них этот маленький крантик? Не рассматривали в книжках разные картинки и скульптурки? Не интересовались, что означают слова, написанные и выцарапанные гвоздем на лестничных клетках, на заборах и в лифтах? А я очень интересовалась. В шесть лет из уличных разговоров я уже знала всю теорию и кое-что даже наблюдала у родителей из практики. Конечно, это было все очень удивительно и, конечно, посещали меня сомнения: может быть, это детская придума, и как могут взрослые заниматься такой однообразной возней? Я вот до сих пор помню два самых первых, выученных мною в детстве стишка. Самый-самый первый это всем известное:

«Колокольчики мои, цветики степные…»

и далее согласно всем известному тексту. А вот второй стишок мало кому ведом, поэтому привожу его целиком:

«Шла женщина с арбузом,с большим, огромным пузом.

На пузе два ребенка —мальчишка и девчонка.

Зашла она в ресторанчики села на диванчик.

А вдруг из-под диваначетыре хулигана.

Один схватил за сиськи,другой…»

и так далее. Разве такой сюжет может не взволновать детское воображение? Разве ребенок не заинтересуется связью всех этих жизненных компонентов? Разве пристально не начнет рассматривать свой лепесток, нежный и мягкий бутон, который источает загадку и который почему-то даже у взрослых вызывает какое-то удивительно пристальное, не такое, как, скажем, рука, палец или ухо, внимание? И тут у ребенка появляются младшие и старшие товарищи, с которыми вместе проводятся определенные исследования на эту тему.

Да, мне нечего скрывать, что больше, нежели грамматическое правило о безударных гласных, которые проверяются в ударном положении, меня интересовали открытия, сделанные вместе с мальчишками в подвале на куче каменного угля. В то время дом еще топился от собственной котельной и в подвале, где хранился уголь, было довольно тепло и горела электрическая лампочка. Два соседских мальчика, моих приятеля, лет по одиннадцати, конечно, существенного урона моей невинности нанести не смогли, а ограничились лишь любопытным — плата была объявлена вперед: порция мороженого и сеанс на утренник в кинотеатр — разглядыванием и неким неуклюжим помазыванием, попыткой смущенно-грубоватой, а по существу, неловкой лаской и поглаживанием. Но это пробудило еще больший интерес, сладкую ломоту в теле, предвосхищение радости, которую это тело может дать.

Кстати, страх, внушенный семьей, школой и подругами, способен отравлять всю лучшую, молодую часть женской жизни, я всегда, впрочем, помнила о нем, стремилась разумно, не ущемляя своих личных интересов, этот страх преодолеть, но сейчас ловлю себя на том, что веду себя, когда дело касается моей дочери Марины, так же, как любая мамаша или старая учительница. Конечно сознавать это горько, но ведь и она поступит так же, как поступила в свое время и я сама. А может быть, у нас с Мариной какой-нибудь особый семейный замес? Торопливо-раннее созревание? Арбуз не обязательно должен быть большим, чтобы быть спелым. Но ведь и ростом, и статью нас Господь не оставил. Мне лично иногда и в молодые годы было неловко на пляже в Серебряном бору раздеться: не женщина, а грузчик, солдат без ружья. Да и Марина, хотя еще и ребенок, но крупнячок. А в большом теле и процессы жизненные все быстрее, торопливее, не дожидаются разрешения на срока в паспорте. Я не знаю, проводила ли Марина, как я, свой эксперимент на куче с каменным углем, но я ее много раз предупреждала — береги себя, перетерпи, сначала закончи школу, а потом уж и пускайся в бои местного значения. Я как мать, которая всегда надеется, что у дочки весь этот любопытный возраст закончился и все обошлось. Общество в связи с демократизацией идет молодежи навстречу, и они всё сейчас узнают из эротического кино и раскованного телевидения, поэтому могут перетерпеть. Но сколько раз, проверяя своего ненаглядного ребенка, поднималась я на цыпочках, почти неслышно на четвертый этаж, где у них, у молодых, свои посиделки, и боялась удостовериться в самом плохом. А что, собственно говоря, я могла и хотела увидеть? Да я бы там головы им всем поразбивала, этим павианам! Но каждый раз — нет, ничего особенного не происходит! Сидят на подоконнике, курят, а я разве не с тринадцати лет курю? А другой раз в уголке на площадке или на том же подоконничке, вижу, бутылка стоит из-под сухого вина — пили? Но тоже пришлось сделать вид, что ничего особенного не происходит. Пропустит молодежь по глоточку сухого вина, что же здесь такого, кто в наше время не пьет. Американцы вот даже считают, что пьющие люди дольше живут. А один раз после своих гуляний в начале этого лета дочка пришла домой, и я вижу — она без колготок. «А где колготки?» — спрашиваю. «А я без колготок теперь хожу». Я ее за задницу взяла и чувствую, что-то здесь не так. «Ну что ты, мама!» — «А где трусы?» — спрашиваю. «Я без трусов теперь хожу — жарко». Ну как мне здесь реагировать! Ведь не потащу же я родную дочь к гинекологу на проверку: а если?.. У наших врачей и педагогов ничего не устоит, все разболтают, и позора здесь на себя и ребенка не оберешься. Но вообще-то я полагаю, что это все, так, простое любопытство… Но в этот момент из головы не идет одна и та же мысль: ну, яблоко, предположим, упало, а яблонька?.. Так ли уж яблонька породиста и нравна? И, главное, я-то уже научилась жить в обществе, в коллективе, в массе, в толпе. А как же дочке, яблочку, в этом же ребячьем табуне?