Сергей Саканский - Итоги и паузы (сборник) Страница 4

И Птицын – погибал.

Когда-то он женился на романтичной, вирусом культуры зараженной девушке, также курянке, молившейся на него, длинными пальцами, с обязательным мизинцем на отлете державшей чашечку турецкого кофе… Он и познакомился с нею в кофейне, куда привел ее один омерзительный тип, тоже поэт, причем бездарный, неудавшийся, следы его затерялись давно…

Птицын, по натуре ревнивый и мелочный, часто корил свою жену этим своим предшественником, вынуждая признать, какой он бездарный и гнусный, как от него дурно пахло, как неуклюж был он в соитии…

Ольга спокойно принимала условия игры: ее Птицын действительно был непревзойденным поэтом и превосходным самцом. Но всё это в прошлом. Денег стало катастрофически не хватать. Ольга стала старше. Мир изменился.

Ольга выходила замуж за поэта. Трудно в это поверить, но оно было действительно так. Материальный мир ее мало интересовал. У нее даже была своя теория: Человек долго может оставаться голодным, вкушая духовную пищу, то есть, приезжая из Брянска в Москву, Ольга часами шаталась по музеям, урча животом, она вообще не хотела есть… Из Курска, я хотел сказать.

Так, однажды шатаясь, и встретила она своего земляка в фойе киноцентра, встретила самого Птицына, который когда-то бросил ей телефон через стол, который теперь и истопничество бросил, в кооператив устроился, книжку к печати готовил…

И поженились куряне. Два последние слова можно было разделить запятой.

– Помнишь, как мы тогда, в кофейне, как только хахаль до ветру…

– А ты мне еще записку… Запятой… То есть, тьфу – трубочкой…

– А он идет, параболой, руки о штаны вытирает, пальцы нюхает…

Весело было первые годы, да кончилось все. Кооперативы, где можно было своими руками в поте лица червонец – перевелись на Руси. Книжку, правда, успел. Дочь подрастает. Жрать нечего. Жена в палатке сидит, но и в палатках теперь доходы не те. Муж до безобразия надоел, вируса культуры как не бывало: культура пройдена вся, кино пересмотрено, книги перечитаны, и тебе за тридцать, и в телесных желаниях новая жажда, и – жрать хочется.

Внезапно вся жизнь круто перевернулась, поскольку в жизни этой семьи появился – я.

Я снял комнату на Масловке, недорого, она понадобилась мне по трем причинам. Во-первых, место для хранения товара. Во-вторых, место, где можно переспать, когда торговля затянется, или пьян слишком. В-третьих, место, куда можно чье-нибудь тело привести, ибо я, естественно, женат. Птицыны стали моими соседями.

Это, как понимаете, уже не тот Я, что был в начале рассказа, это не Я даже, а так, какой-нибудь Й-а, персонаж – Жирмудский, что ли? – а повествование сейчас удобнее повести от первого лица, впрочем, возможны варианты.

Сижу я как-то с Птицыными втроем, угощаю их портером, рыбой, креветками. Мирно течет разговор: о курсе доллара, о ценах, о Ельцине… Птицын злится: ему вовсе не нравится этот разговор. Супруга на моей стороне, ей до смерти надоел этот блеющий муж, с его стихами, манией величия и неумением жить.

Мне пьяно, тепло. Пиво действует, я с интересом жду, кто из нас первым развяжет коней.

Развязать коней, други мои, для тех, кто не в курсе, означает впервые в пивном путче пойти и пописать. Почему это так называется? Потому что, стоит первый раз пописать, как кони и понесут…

Птицын развязал коней. Едва его вислоухая задница скрылась в дверном проеме, как я взял Ольгу за уши и крепко, сладостно поцеловал в губы. Когда муж вернулся, соотношение сил за столом изменилось.

Настал черед и Ольге развязать коней.

– Птицын, – сказал я, когда женщина вышла, – ты не сердись и не бери в голову… Но я сегодня буду твою жену.

Он уставился на меня, распахнув рот, где шевелился его красно-белый язык.

– Будешь возражать, – уточнил я. – Дам в глаз. И буду ежедневно тебя метелить, сосед, пока не прикусишь язык. Так что, прикуси его сейчас, Птицын.

Для верности я взял его за нос, как Ставрогин, и слегка помял. Когда Ольга вернулась в кухню, соотношение сил опять изменилось. Птицын в эту ночь отправился спать к приятелю. Так они и жили.

Мне сразу понравилась моя новая соседка, впрочем, в той же мере, как не понравился мой новый сосед. Я вообще не прочь пофлиртовать, и я человек бесстрашный и злой: такие мелочи, как увести чужую жену, разрушить чью-то семью, лишить детей отца не имеют для меня ровно никакого значения – всё, что я ни делаю, я делаю исключительно ради своего удовольствия, и если я хочу достичь оргазма с той или иной женщиной, я сделаю это, даже переступив через ее судьбу.

Так я и сделал. Большинству женщин нравится такой подход. Грех, услужливо предоставляемый им нами, делает их чище, возвышенней. Нередко они даже обращались к Богу непосредственно из моей постели…

Я с детства ненавижу культуртрегеров. Подобно тому, как из полукровок чаще всего получаются самые изысканные расисты, так и неудавшиеся поэты, понимаете ли… В детстве я, конечно, писал стихи, совершенно дурные, и годам к семнадцати бросил это мокрое дело. Естественно, что все эти длиннопальцевые, с мизинцами на отлете, вызывали во мне лишь зависть и отвращение.

В Ольге-женщине было довольно мало желанного, я бы даже не посмотрел на нее, скажем, из окна машины, но все же она мне понравилась, поскольку нет никаких отношений между мужчинами и женщинами, а есть отношения между мужчинами и мужчинами, плюс отношения между женщинами и женщинами. Впрочем, это еще одна из тех истин, которые человеку не обязательно знать о себе.

Короче, наставили мы с Олечкой рогов этому несчастному Птицыну, поэту, развалили его семью, лишили его ребенка отца и кормильца.

Конец у этой истории вполне благополучен. Пройдя через страдания, Птицын стал писать очень хорошие стихи, выпустил вторую книгу с моей спонсорской помощью, даже получил какую-то там международную премию… Ольга, в свою очередь, настрадавшись, ударилась в православие, стала ходить в платке, молиться, церковь наша получила таким образом еще одного преданного апологета… Вот так мы порой и творим добро, други мои, и пути его воистину неисповедимы.

Жирмудский и его квартира

Жирмудский очнулся тяжело, с болью. Он лежал под некой крышей – низкой, дырявой, гадкой: ржавый лист железа, обрывки полиэтиленовой пленки, мокрые клочья белого мха… Нет, это просто жалкие хлопья его пьяных сновидений.

Откуда он здесь? Почему всё у него болит? Долго ли он здесь пролежал? Утро сейчас или вечер? С кем он вчера пил? Или сегодня?

И Жирмудский вспомнил. Сегодня он продал квартиру, и дальнейшую жизнь ему предстоит провести в однокомнатной хрущобе.

Жирмудский повернул голову круговым движением, как бы выполняя фигуру какого-то утреннего упражнения, и медленной панорамой запечатлел умопомрачительный интерьер. В шейных позвонках хрустнуло.

– Сегодня ты умрешь! – вдруг явственно прозвучал чей-то надтреснутый голос, и не успел он с шипением стихнуть, как Жирмудский понял, что это был всего лишь его жалкий похмельный шептун.

Он лежал в хижине. Пол был земляной, стены – из тонких еловых жердей: молодые елки, уложенные горизонтально, и щели, плотно забитые мхом… Вдруг он подумал, что это и есть его хрущоба, которую он купил взамен квартиры, где прожил всю жизнь, где умерла его мать, а потом – жена.

Жирмудский приподнялся на локтях, затем сел. Хижина представляла собой неправильный четырехугольник, основанный на растущих деревьях. Крыша состояла из ржавых листов железа, фанеры и полиэтилена, взрослый человек вряд ли смог бы распрямиться тут. В узком месте четырехугольника, меж двух сосновых стволов была дыра, ведущая на улицу. Жирмудский прополз через эту дыру и оказался в лесу.

На поляне перед хижиной чернело остывшее кострище. Тут же валялись раздавленные банки из-под джин-тоника, розовые дамские трусики, презерватив с мертвым легионом чьих-то детей, которые могли родиться и вырасти, трахать друг друга, жрать шашлыки и рубить бабло.

Жирмудский подумал: а что, если он сам тут и гулял, с какой-то женщиной… Эту светлую мысль пришлось отбросить сразу, едва она появилась. Такое событие, как женщина, Жирмудский вряд ли бы заспал.

Последнее что он помнил, было… Нет. Жирмудский не мог вспомнить, что было именно последним. Несколько его недавних воспоминаний зависли где-то на равной глубине…

Вот он подписывает документы о купле-продаже. Смуглая рука с мизинцем на отлете наливает в стакан из бутылки: мизинец дрожит, горлышко звякает о край стакана – это обмывается сделка. Жирмудский возится с ключами у дверей своей новой квартиры, вдруг эта дверь распахивается, за дверью – женщина. В этой квартире живут. Жирмудский бродит по лестницам хрущобы, осматривает одну дверь, другую… Вот ему кажется, что он ошибся домом, и он идет в хрущобу напротив, бродит, как во сне, не может найти свою новую квартиру. Он засыпает на подоконнике и просыпается, но уже на полу. Идет в полумраке по городу, по лесу. Находит эту избушку, которая почему-то давно знакома ему. Заползает в нее – на четвереньках, как черепашонок. Сознание гаснет окончательно. Вот, кажется, и восстановил последовательность… Воспоминания висят в воздухе перед глазами, будто мертвые рыбы под озерным льдом.