Менахем Тальми - Из "Яффских рассказов" (8 рассказов) Страница 4

 – За нас базар. Сейчас лейтенант Вентура будет нам яйца морочить, – выдает Сасон прогноз событий.

 И точно – двое фараонов заходят внутрь. На их рубашках расплываются пятна пота.

 – Привет, лейтенант Вентура, – говорит Сальмон.

 – Хорошо сидите, ребята, я смотрю, – говорит лысый лейтенант Вентура.

 – Садитесь, перехватите чего-нибудь с нами, – тихо и спокойно говорит Сальмон.

 Лейтенант внимательно оглядывает пирующих:

 – Тут все птички знакомые, – говорит, – Сальмон, Мошон, Сасон, Сами. А этот товарищ кто?

 Все взгляды устремляются на Йоси-грузина, который с сукинсыновской ухмылкой сжался в комок на своем стуле.

 – Это наш товарищ, из Ашкелона, – успокаивает Сальмон.

 – Хорошее место Ашкелон, – кивает Вентура, – сухо там летом, море – просто класс. Слышал я, там фальшивые удостоверения личности раздают. У вашего товарища есть удостоверение?

 – Дай ему свою ксиву, – говорит Сальмон Йоси. Йоси вынимает помятое, потертое синее удостоверение. Лейтенант берет, внимательно сличает фотку со скрючившимся оригиналом.

 {Граждане Израиля – как евреи, так и арабы, – имеют удостоверения синего цвета, арабы Иудеи, Самарии и Газы – оранжевые}

 – Ладно, – говорит лейтенант, – гуляйте пока. Глядите только, чтоб у вас стол не обломился под тяжестью бутылок.

 И кладет удостоверение меж тарелок.

 – А мы тут день рожденья Мошона справляем, – говорит Сальмон.

 – Да что ты говоришь? – поднимает лейтенант рыжие брови. – Сколько же ему стукнуло?

 – Двадцать восемь.

 – Большой мальчик уже.

 Тут тесть приносит чай с мятой. Лейтенант оборачивается в сторону кухни:

 – Все в порядке, Абу-Хасан? Ребята не обижают?

 – С чего бы это им меня обижать?

 – Действительно, – посмеивается лейтенант, – хорошие ребята. Один в одного.

 Полиция удаляется, и Сальмон начинает с шумом прихлебывать чай, сплевывая листья мяты.

 – Схожу-ка еще раз отолью пива, – говорит Сасон.

 – Доконали меня эти горячительные напитки, – говорит Мошон Сальмону, – спать хочу – помираю.

 – Ладно, – говорит Сальмон, – пошли звякнем в Грецию.

 Идут к стойке бара. Сальмон отставляет в сторону тарелки с шакшукой и оливками.

 {Шакшука: народная арабская еда – тушеная яичница с помидорами и зеленью}

 – Дай-ка сюда телефон, – говорит он Абу-Хасану.

 Тот вытаскивает из-под стойки телефон:

 – У вас местный разговор? – Ага, местный. Салоники, – утешает его Сальмон.

 – Салоники – это Греция, – дыхание Абу-Хасана становится шумным и тяжелым, – с этого телефона за границу не звонят, – безнадежно пытается он отбиться.

 – Ничего, не звонили, теперь будем, – миролюбиво заявляет Сальмон.

 – Это же уйма денег!

 – А что, мы тебе разве не заплатим? – Сальмон глядит на него долгим взглядом, вначале нахмурившись, а затем – улыбнувшись.

 – Ну ладно, еду я не считаю, но выпивка... пятнадцать "Амстелей", три арака...

 – Ну, звони давай! – кричит Сальмон Мошону.

 Мошон отряхивается от расслабленной дремы, подходит, хватает трубку. Алло, алло! Быстро так лопочет чего-то греческого, свободной рукой жестикулирует по-ихнему, орет, волнуется. Кладет трубку на стойку. Сил у него больше нету говорить – показывает жестом, чтоб дали сигарету. Сасон вынимает пачку. Зять Абу-Хасана тут же с зажженной спичкой на цырлах шестерит. Сам хозяин заведения кладет серую салфетку на стойку, закуривает.

 – Ну чего там?

 – Пошли звать тетку.

 Все молчат.

 – Эй, ребята, – взрывается Абу-Хасан, – это ж каждая минута – может, сто лир!

 – Да ладно тебе, – ласково успокаивает его Сальмон, – что такое сегодня сотня лир?

 – Алло, алло! – орет в трубку Мошон.

 Тут старуха со двора приходит с кастрюлей толченой фасоли, быстро лопочет что-то Абу-Хасану по-арабски.

 – Тихо, старая! – осаживает ее Сальмон, – с Грецией говорим!

 На сморщенном лице старухи появляется удивление:

 – С Грецией?! Ить далеко! Как слышно-то?

 – Твое какое дело? – набрасывается на нее разозленный Абу-Хасан.

 – Слышно, как из Тель-Авива, – спокойно говорит Сальмон.

 Снова Мошон лопочет по-ихнему. Затем замолкает и оглядывает всех умирающим взглядом.

 – Нету тети, – говорит он в отчаянии. – Куда пошла – не знают, когда вернется – не знают.

 – А про Марго ты спрашивал? – волнуется Сальмон.

 – Там вообще не знают, кто это – Марго.

 Абу-Хасан звонит на почту, выясняет тариф с Грецией.

 – Да ладно тебе суетиться, – говорит Сальмон, – счет за телефон мне отдашь.

 Абу-Хасан глубоко вздыхает, и во вздохе его слышится отчаяние.

 Ребята возвращаются к столу.

 – Так жарко никогда еще не было, – констатирует Сами.

 – Пусть еще пива принесут, – говорит Сальмон.

 Мошон в своем кресле как мешок распростерся.

 – Хреново, – говорит Мошон, – когда ночью просыпаешься и понимаешь, что ты один и никого нет рядом, а кровь в теле как оркестр играет, и ты просто с ума сходишь, и готов от злости грызть железные прутья кровати. Плохо, когда хреново. А хуже всего, когда посреди ночи...

 Мошон вдруг начал икать и крупные слезы выкатились из его глаз, да так и остались на щеках...

 – Что с тобой? – спрашивает Сальмон.

 Мошон склоняет голову, и из его горла вырываются сдавленные вздохи пополам с икотой.

 – Бедняжка, – хлопает его по плечу Сами, – видать, арак не пошел.

 Мошон продолжает икать рыдая и рыдать икая.

 – Что вы хотите? – говорит Сасон, – человек целый месяц провел взаперти, дом его закрыт, а птичка улетела к тете в Грецию. Таки плохо!

 – Ну, ладно, – утешает его Сальмон, – птичка твоя улетела, но разве других мало? Подыщем тебе кого-нибудь.

 – Вот, скажем, румынка, как ее... Шошана, – предлагает Сасон.

 – Да не приведи Господь, – парирует Сальмон, – человеку в день рожденья положен товар получше. Как насчет Розетты?

 Тут Сами издает львиный рык.

 – Ну, чего? – недовольно спрашивает Сальмон.

 – Розетта? Такая толстая – в такую жару?

 – Вот-вот! Это как раз то, что нужно человеку после месячного воздержания, – отвечает Сальмон, – давай поищем ее.

 А Абу-Хасан занимает круговую оборону у входа и чего-то шепчет Сальмону.

 – Ты что, боишься, что мы не заплатим? – сурово глядит на него Сальмон.

 На лице владельца шалмана появляется гримаса плача. Лоб его покрывается крупными каплями пота.

 – Я уже не говорю о еде, но выпивка, телефон...

 Сами с грузином поднимают Мошона со стула и тащат к машине. Сальмон сурово глядит на Абу-Хасана:

 – Так сколько мы тебе должны?

 – Ну, только для вас, – мнется кабатчик, – только то, что мне стоило, без всякой прибыли...

 – Ну, рожай уже!

 – Пятьсот лир, значит, пиво, ну еще арак, виски, еще сто семьдесят, а содовую и колу я вообще не считаю...

 – Да ладно тебе выебываться, – вскипает Сальмон, – считай все как есть, вместе с едой.

 Абу-Хасан внимательно глядит на Сальмона – шутит тот или нет, может, какую ловушку подстраивает. А на улице тем временем ребята впихивают икающе-рыдающего Мошона в машину, чтоб тот продолжал получать от жизни удовольствие. Икания и рыдания усиливаются.

 – Волнуется человек, – объясняет грузин, – целый месяц в тюрьме, так теперь еще квартира заперта и птичка улетела. Тут заикаешь.

 – Ладно, – говорит Сасон, – поехали, Розетта ждет. Все будет о-кей, если не будет хреново.

 – Ну, в общем, кругом-бегом тысяча шестьсот получается, – выдавливает из себя Абу-Хасан, и дыхание его замирает.

 – Тысяча шестьсот? – сурово переспрашивает Сальмон. – Ты хорошо посчитал?

 - Ну, это с едой. Ты же сказал посчитать всю закуску, ну, я и посчитал. Это без моего навара, только цена продуктов, – чуть ли не рыдает Абу-Хасан. – Нет, если вы считаете, что много, так срежьте, сколько сочтете нужным.

 Абу-Хасан смущенно замолкает. Смотрит по сторонам, как бы ища спасения.

 – Тебе наличными или чеком? – сурово спрашивает Сальмон. – Сейчас или, может, вечером?

 – Э-э, сейчас лучше... и наличными, – заикается Абу-Хасан. Выглядит он усталым и разбитым. Снаружи раздается громкое икание с рыданием. Сальмон протягивает Сами ключи от машины.

 – Где Розетта живет, знаешь? Ну, поехали!

 Абу-Хасан стоит у входа в заведение белый как мел, ни жив ни мертв. Все влезают в машину, только Сальмон пока снаружи. Вдруг, будто что-то вспомнив, он резким движением сует руку в карман и выбрасывает свой огромный кулак в сторону Абу Хасана. В кулаке зажаты купюры.

 – Ну, сколько здесь есть, – договорились?

 Абу-Хасан стоит, не в силах вымолвить ни слова.

 – Ну?! Да или нет?!