Людвик Ашкенази - Детские этюды Страница 4

— Папа… — снова начал он сокрушённо.

— В чём дело? Чего ты хочешь?

— Папа, — говорит он, — лучше дай уж мне сегодня подзатыльник, а то, понимаешь, я ужасно тороплюсь — мы играем в гараж…

Понятно — метод убеждения имеет свои теневые стороны.

В пятницу мы были пожарной охраной.

Я сообщал по телефону, где горит. Сын принимал сообщения потому что был дежурным, потом трубил тревогу, надевал каску и, громко трубя, выезжал с пожарной командой.

Это была длинная, бесконечная игра.

Я говорю:

— Это пожарная охрана?

— Да — отвечает он, — что вам угодно?

— В Пардубицах горит фабрика пряников, — докладываю я.

Он ехал в Пардубице, а я ждал. Из Пардубиц он рапортовал о выполнении приказа и без промедления возвращался. Игра начиналась с начала, я сообщал, что в Хрудиме горит фабрика фруктовых соков, он садился в пожарную машину, и вся команда бросалась на помощь.

Игра становилась однообразной. Мы погасили пожары во всех городах, даже в Костельце под Чёрным лесом. В Хрудиме было три пожара подряд, а в Пардубицах даже шесть. Но пожарная охрана оставалась неутомимой.

Надо внести какое-то разнообразие, так нельзя. Ведь это игра. Не надо быть слишком серьёзным.

Дежурный отзывается:

— Алло, я пожарная охрана… Что вам угодно.

— У вас стригут собак?

— Нет, — говорит он, — у нас пожарная охрана.

— А можно остричь фокстерьера?

Охрана возмутилась:

— Это пожарная охрана! Если у вас горит, так и говорите, а если нет, не отрывайте от дела!

— Большое спасибо, что вы приедете, — говорю я. — Только собачку надо стричь осторожно, она ужасно боится щекотки. И потом можете посидеть с нами, угостим вас манной кашей.

Голос на другом конце провода зазвучал негодующе:

— Разве вы не знаете, что пожарная охрана не ест манной каши?

Потом с оттенком надежды, почти умоляюще, он продолжал:

— Говорит пожарная охрана. Пожалуйста, может, у вас всё-таки горит что-нибудь? Потому что тогда мы можем вас ещё спасти!

Но голос на другом конце провода радостно закричал:

— Наконец-то я дозвонился до вас, — значит, вы сами стрижёте?

Дежурный минутку поколебался и затем решительно закончил разговор:

— Звоните нам, только если у вас пожар. Вешаю трубку!

Он положил невидимую трубку и взволнованно сказал:

— Папа, представь, сейчас мне звонил какой-то дурак, ему надо остричь собаку. Как будто не знает, что мы гасим пожары!

— Кто бы это мог быть? — говорю я. — Наверное, ужасный болван и балда!

Игра, дорогие друзья, дело серьёзное.

И если вы играете в пожар — не впутывайте сюда стрижку собак! Никогда этого не делайте!

Относитесь к игре серьёзно!

А теперь, простите, мне недосуг — надо ехать в Пардубице, там горит фабрика пряников.

Мы нашли на улице воробушка. У него было сломано крыло. Он смотрел несчастным, перепуганным глазком, а когда мы стали его лечить, головка у него упала. Как будто он умирал. Но не умер, только на другой день стал ещё печальнее и слабее, и в глазках его был туманный, мутный отблеск смерти.

Утром Человечек подошёл к нему, чтоб ободрить.

— Как живёшь, сердечко? — спросил он. — Хочешь сахару?

Воробей молчал.

— Воробушек, — сказал он тогда, — давай я измерю тебе температуру.

И сунул ему термометр под крыло.

— Жара нет, — заявил он, — попробуем рентген.

Он принёс старый фотоаппарат, это был как будто рентген.

— Стой, птичка, — попросил Человечек, — не двигайся!

Потом он нарисовал снимок, и на этом снимке было большое птичье сердце. Хотел он продолжать лечение, но ему не позволили. Такой курс вряд ли был бы полезен пациенту. У нас уже был опыт в медицинской области: всё чрезмерное вредно.

Очень нам было жаль воробушка, а он хирел со дня на день, чахнул… Это было такое человеческое, такое безвинное умирание, что мы просыпались по ночам в испуге, жив ли он ещё.

Мы даже носили птичку в ветеринарную лечебницу.

Её осмотрел некий доктор Бенда и говорит:

— Куда там, не выживет… Ведь ему и не хочется. А это уж хуже всего, когда не хочется больше бороться.

Дома мы собрали летучку.

— Может быть, сыграть ему что-нибудь, — сказала мама.

— Музыка действует целительно. Правда, из наших пластинок вряд ли выберешь нужное… Нет у нас «Девять канареек»?

— Вот «Шмеля» бы можно… — говорю я. — Но лучше всего Ярослав Ежек…

Поставили мы пластинку с песней о шляпе в кустах, но она была такая грустная, что не развеселила ни воробья, ни нас. Смотрим мы этак на чёрную гладь пластинки, смотрим, как она покачивается и кружится, и вдруг слышим голос:

— А я знаю, что сделаю, — покатаю его на пластинке! Это ему не повредит. И может, порадует, потому что пластинка будет как карусель. Может, ему покажется, что он летает!

И сын посадил воробья на пластинку с «Ноктюрном» Рахманинова. Никто не сопротивлялся — ни мы, ни воробей.

Когда «Ноктюрн» кончился, воробей вдруг поднял головку и тихонько, совсем тихонько прочирикал:

— Ди, ди, ди, ди, ди…

Это он говорил нам спасибо.

С того дня он очень полюбил кататься на граммофонных пластинках, стал пить воду и крылышко начало заживать. Однажды весенним днём мы раскрыли окно, и он улетел. И мы иногда очень жалеем, что он улетел, потому что как раз вчера мы купили долгоиграющую пластинку и всё думали — с каким удовольствием он бы на ней покатался.

Но он уже не вспоминает о нас и, наверно, нашёл себе где-нибудь подружку.

Однажды утром мы поняли, что уже весна.

Деревья на площади стояли ещё голые, но их кроны окутались лёгкой, почти невидимой дымкой — неясный весенний ореол, намёк на будущую зелень. Ветер в тот день был мягкий и тёплый, воробьи нахальные, а кошку Ярмилу заметили в обществе чёрного кота.

Мы и решили — пойдём в парк Ригера, может, увидим белку. Захватили с собой два ореха — если не встретим белку, сами съедим.

Гуляем мы, гуляем, перепрыгиваем через солнышко в лужах — было мартовское воскресенье.

Вдруг на дорожке появилась женщина с детской коляской. На голове у неё был жёлтый платок, а шубка ещё зимняя. Каждую минуту она наклонялась к своему ребёночку, — видно, им было о чём поговорить.

Когда мы поравнялись, женщина подняла голову, и мы сразу узнали друг друга. Ведь мы старые знакомые, ну конечно! А сколько лет не виделись — окинешь взглядом это время, так словно в колодец заглянул: что-то отразится, мелькнёт в глубине — и сейчас же расплывётся…

— Здравствуй, — говорю я, — на солнышко вышла, Элишка?

— Да, — отвечает она, — на солнышко… Мы тут недалеко живём, на Римской улице.

А в коляске лежала девочка, маленькая, как птичка, розовенькая, нежная.

— Что же ты поделываешь, Элишка?

Ничего, — говорит она, — вышла замуж. А у тебя мальчик?

— Подумать только, — говорю, — ты всё ещё носишь тот жёлтый платок?

— Это уже другой, — отвечает она. — Сколько я за эти годы платков переменила…

Потом мы долго молчали.

— А как ты? — спросила она наконец. — Я тебя едва узнала.

В эту минуту с ветки на нас посмотрела белка. Она смирно сидела на задних лапках, будто ничему на свете не удивлялась.

— Скорее, папа, — сказал мой сын, — где наши орехи?

Но пока мы их нашли, белка убежала — она была не совсем ручная.

Элишка сказала, что и ей пора.

— Ну, — вздохнула она, — надо идти, не буду тебя задерживать. Мне ещё обед готовить, а вечером мы пойдём в кино…

— Подожди, Элишка, — говорю, — куда ты спешишь? А помнишь, как мы вместе смотрели на реку? И на берегу росли деревья, как здесь… Ещё голые…

Элишка очень удивилась:

— Деревья? Какие деревья?

Нет, ей в самом деле пора идти, а то не успеет всё переделать.

Мы ещё оглянулись друг на друга: как знать, когда мы снова увидимся.

Мы остались вдвоём.

— Ну вот, какой ты, — сказал Человечек. — Говоришь, говоришь, а белка удрала… И кто это вообще?

— Это — первая любовь, — ответил я.

И сын начал спрашивать, что такое первая любовь и почему она бывает… И зачем…

Межпланетная ракета была порождена необходимостью.

Рано утром сын приходит ко мне в постель слушать сказки.

Это не всегда приятно, особенно по воскресеньям. В воскресенье часы идут медленнее, и люди отсыпаются.

Поэтому в то воскресенье мне не хотелось рассказывать сказку.

Даль моих мыслей была затуманена, голову не оторвать от подушки, и Человечек в голубой пижаме явился некстати.