Лариса Райт - Жила-была одна семья Страница 4

— Маш, какой завтра первый урок?

— Английский.

— Ложись спать.

— Ща.

Это могло означать с равной долей успеха, что компьютер будет выключен или через несколько минут, или через несколько часов.

— Сейчас же, — на всякий случай добавила Ира, не слишком уповая на показную строгость своего тона.

Она закрылась в ванной, смыла с себя всю тяжесть дня, машинально забивая в память то, что видела на полках: у Маруси закончился бальзам для волос, мужу нужен крем для бритья, да и зубную пасту хорошо бы поменять, у этой какой-то неприятный привкус. «И все же почему Саша создает только женские образы? Это какой-то неполный творческий мир, да и не творческий мог бы быть шире. Вот у нее, у Иры… Стоп. Нет. Не сегодня. Не думать, не вспоминать и не реветь. Не реветь, я тебе говорю. Не хватало еще, чтобы Миша увидел красные глаза и полез с расспросами». Хотя сейчас заплаканные глаза вполне объяснимы. Смертью близкого человека можно объяснить все: и резкие перепады настроения, и постоянное недовольство всем и вся, и внезапные слезы, и даже истеричный, неискренний смех.

Но объяснять ничего не пришлось. Когда она вошла в спальню, торшер был погашен, газета чуть слышно шуршала листами на полу под открытым окном, а Мишина спина под одеялом ясно говорила о нежелательности какого-либо общения. Ира тихо скользнула в кровать и будто назло этой холодной спине спросила:

— Помнишь, у Саши на комоде есть карточка, где мы с ней вдвоем в походе?

— Угу! — Миша все же не спал.

— Знаешь, кто сделал снимок?

— У-у?

— Один мальчик.

— У-у-у…

— Саша считает, что он был в меня влюблен.

— Угу! — Муж не поддерживал, не возмущался и не осуждал. Ему все это было безынтересно и скучно, он пытался уснуть, а ему мешали, и это страшно раздражало.

— А вдруг он влюблен до сих пор?

— Угу.

— Что «угу»? — взорвалась Ира.

Миша повернулся и примирительно, по-хозяйски обвил ее рукой.

— Ир, не говори ерунду! Давай спать.

Муж давно уже спал, а она все смотрела в потолок широко раскрытыми глазами и старалась разглядеть среди скользящих там полосок тусклого света ответ на незаданный вопрос: «А если это не ерунда?»

5

Экран ноутбука нервно мигнул и открыл сообщение:

«Зачем ты врешь, что не смог приехать? Я тебя видела, ты был там. Стоял метрах в пятидесяти за широким дубом: воротник плаща поднят, кепка надвинута на глаза. Маскируешься? А мог бы и подойти…»

Человек щелкнул мышкой, закрывая почту. Не стал отвечать на это послание. А что он должен был написать? Мог ли он подойти? Да, конечно. Он мог. Мог, но не смог.

6

Монреаль встретил Сашу теплым, легким ветерком и ярким солнцем, совершенно неожиданным после плачущего естественными осенними дождями московского неба. Погода благоволит, говорили организаторы выставки, и она радовалась, что наконец-то хоть что-то в этом мире, кроме работы, решило повернуться к ней радужной стороной. Путешествий она уже не любила. Возможно, оттого, что они давно стали привычной частью ее жизни и ассоциировались отнюдь не с удовольствиями, а с бесконечными «надо» и «нужно», а может быть, потому, что отнимали время у работы, которой она могла заниматься ежесекундно и на которую никогда не хватало времени. Но Монреаль понравился сразу. Не мог не понравиться. Впервые за много лет она с удовольствием думала о предстоящем отдыхе, впервые считала дни не до открытия выставки, а до ее окончания, чтобы наконец отправиться туда, где никто не знает Александру Андрееву — талантливого художника, а помнят только Сашеньку Чаидзе, веселую озорницу, дочку дорогой Манечки.

Она не стала сообщать о своем приезде. Они бы непременно захотели посетить выставку, а у нее не нашлось бы предлога им отказать. Почему-то казалось, что, соприкоснувшись с ее взрослой жизнью, они уже не смогут по-прежнему видеть в ней ту счастливую, беззаботную девчушку, которой она была когда-то. А ей так хотелось оставаться такой, если не в реальности, то хотя бы в их глазах.

Как они ее встретят? Что скажут после стольких лет молчания? И узнают ли вообще? Эти мысли беспокоили ее еще в Москве, не выходили из головы во время выставки и одолевали теперь, когда она гнала взятую напрокат «Фиесту» на север от Монреаля. Она не думала о дороге, ехала механически, погруженная в себя, не замечала ничего вокруг.

А ведь посмотреть было на что. Черные ели, красные кедры, сосны и туи, подчиняясь вольной стихии Атлантики, непрерывно покачивали заросшими лапами. Махали кистями ели, им вторили сосны, вступали в хоровод лиственницы, присоединялись к празднеству кедры, и вот уже весь лес вокруг дороги кружился в бесподобных половецких плясках. И если бы она остановилась, прислушалась к шороху ветвей, скрипу стволов, наверняка различила бы за этими обыденными звуками природы знакомую и потрясающую мелодию. А услышав, замерла бы, пригляделась и через мгновение уже нарисовала бы в голове дюжину очаровательных кукол, стройно выводящих «Улетай на крыльях ветра»[1]. Но сейчас ей совсем не хотелось думать о работе, и, словно подчиняясь ее желанию, глаза не видели, а уши не слышали.

Опомнилась она лишь тогда, когда лес внезапно кончился, а на указателях появилась надпись, что до интересующего ее городка осталось несколько миль. Только теперь обратила внимание на полоски начинающейся тундры: как знать, может быть, где-то там прямо навстречу мчится к ней долгожданный северный олень.

— Я тоже хочу оленя, папочка!

— А шубку и муфточку?

— Нет, только оленя.

— Если бы я был охотником, детка, я бы его обязательно достал для тебя, но я всего лишь пилот.

— Папочка, а если в твой самолет зайдет…

— Олень?

— Нет, разбойница. Ты попроси у нее, хорошо?

— Если зайдет, обязательно попрошу.

К счастью или к сожалению, разбойников на борту своего воздушного судна Сашин отец так никогда и не встретил, а олень… ну что олень… олень с ветвистыми рогами и с сидящей на нем в красной шубке отважной Гердой получил Гран-при на конкурсе юных талантов Москвы.

Прямо навстречу Саше летело, нет, не парнокопытное животное, а знак поворота на Роудон. Через четверть часа, спустившись вниз по узкой горной дороге, вновь окруженной всем разнообразием хвойной растительности, девушка уже слушала напутствия паренька с заправочной станции, который, внимательно изучив адрес на листочке, старательно прочерчивал ей на только что купленной карте города самый короткий маршрут. Поблагодарив любезного «навигатора», она забралась в машину и ощутила очередной приступ паники по поводу предстоящей встречи. «Может быть, просто уехать? Еще не поздно передумать. Поброжу пару дней по Монреалю и поменяю билет. Да, хотела отдохнуть, но что мешает просто купить тур в Турцию или в Египет, или даже на острова. Почему бы и нет?» Куклы хорошо продаются. Она может себе позволить лежать на песке, смотреть на море и не травмировать душу. Не может! Душа жаждет быть травмированной, обожженной воспоминаниями, опаленной радостью. А если ее появление не вызовет никакой радости? В конце концов, они столько лет не общались. Они, наверное, и думать забыли о той девочке, которая когда-то пропадала в их доме. Которой всегда было тепло и уютно в тесной однокомнатной квартирке, где ее непременно ждали горячие пироги, проницательные глаза и добрые советы.

— Проходи, Сашура, проходи, — так ее называли только здесь. И ей очень нравился такой вариант своего имени, но почему-то она не могла себе представить, что кто-либо еще, кроме этих людей, может так к ней обратиться. Вряд ли кому-нибудь другому на всем белом свете удалось бы повторить эту ласковую и вместе с тем чуть ироничную интонацию, с которой появлялся на пороге дядя Нодар и тут же сообщал степенно и громко, будто Сашин визит должен был стать новостью номер один на всех информационных лентах: — Эсма, наша красавица пришла.

— Чудесно, — тут же летело из комнаты звонкое меццо-сопрано, — я только что обнаружила в шкафу восхитительное платье. Сашура, ты должна померить. Мне уже не по возрасту, а тебе подойдет. — И тетя Эсма, легкая, хрупкая, миниатюрная, появлялась в коридоре, продолжая рассказывать о том, какое великолепие из шелка и кружев завалялось где-то на антресолях специально для Саши. А Саша не слушала, только смотрела во все глаза на тетю Эсму и поражалась, как эта красавица, с ее тонкими запястьями цвета слоновой кости, высокими скулами, бледным, словно восковым лицом, темными миндалевидными глазами с поразительной, свойственной грузинкам глубиной и поволокой и волосами — длинными, гладкими и черными как смоль, может думать, будто что-то может оказаться ей не по возрасту, что кто-то может носить ее вещи. И этот кто-то — она, Саша, — угловатая, прыщавая и краснеющая от одного только взгляда, обращенного в ее сторону.